Филип Гросс. То, чем мы становимся, когда подбросят

Prosodia продолжает цикл материалов о современных британских поэтах, а также переводов из них. Филип Гросс – двенадцатый поэт нашего проекта, все материалы которого представлены на отдельной странице: https://britishpoetry.prosodia.ru/.

О Филипе Гроссе

Филип Гросс (р. 1952) – англо-валлийский поэт, прозаик, драматург. Автор двадцати поэтических книг. Книга «Поверхность воды» (The Water Table, 2009) получила премию Т. С. Элиота (2009). Книга стихов с фотографиями Саймона Дэнисона «Подглядываю в игольное ушко» (I Spy Pinhole Eye, 2009) названа Книгой года в Уэльсе (2010). Преподаёт литературное мастерство на курсах при Университете Южного Уэльса. По религиозным убеждениям квакер.

Поэзии Филипа Гросса свойственная медитативность, сосредоточенность на созерцании мира природы и исследовании человеческого бытования внутри этого мира. Наиболее пристальное внимание поэт уделяет наблюдению за стихиями, особенно за водной, содержащей в себе множество метафор и знаний о времени и пространстве. Отчасти стихи Гросса, построенные на внутренних философских монологах, напоминают религиозно-мистические безмолвные молитвы, обращённые к окружающим местностям.

Человек как часть природного мира

Поэтический мир Филипа Гросса преимущественно строится на медитативных наблюдениях за явлениями внешнего мира и особенно природы. При этом в его созерцании начисто отсутствует ожидаемая дихотомия исконного мира, где обитают животные и растения, и человека с его искусственным вмешательством в естественно сложившуюся экосистему.

Присутствие человека ощущается как неотъемлемая часть пространства, и созданные им объекты как бы врастают в нутро ландшафта, а сам человек, его рассудок и язык призваны познавать эти глубинные процессы всеобъемлющего слияния.

Более того, конструкции, выстроенные поверх равнин и рек, и прочие плоды цивилизации позволяют посмотреть на природные процессы с другого ракурса и внимательнее изучить их герметичную сущность.

Так, шлюзовой механизм, пропускающий водяные массы через своё искусственное тело, наглядно демонстрирует саму субстанцию воды и формы, которые она может принимать (будучи, несомненно, живым организмом), а самолёт становится инструментом, дающим возможность взглянуть на мир сверху, с высоты пернатого. Даже выстроенная когда-то человеком хижина становится частью почвенного рельефа и, собранная из природного материала, постепенно разрушается, превращается на глазах в часть породы.

Вода как главная стихия поэзии Гросса

Основная стихия Гросса все-таки вода, в своих различных формах и проявлениях, но прежде всего вода, уложенная между берегов реки. Такой интерес к рекам отчасти обусловлен местностью, окружающей поэта. Гросс родился на севере графства Корнуолл, на полуострове, омываемом Ла-Маншем и Кельтским морем, с длинными скалистыми побережьями, изрезанными бухтами и заливами, среди густых лесов и многочисленных речушек.

Позднее он перебрался в не менее «водянистый» край – в Уэльс, где в Кембрийских горах берёт своё начало самая длинная река Великобритании – Северн, чьи берега покрыты лиственными лесами и кустарником. В таких природных декорациях и происходит поэзия Гросса.

Наиболее сильно водяная стихия этой поэзии ощущается в книге «Поверхность воды», главным героем которой наряду с лирическим субъектом выступает сама Северн, приобретая черты антропоморфного существа, способного позволять или не позволять пройти (стихотворение «Остров, который всегда с тобой») либо наполняться говорящей водой («Севернская песня»).

Наряду с текучей субстанцией воды для Гросса важны также образы воздуха-кислорода, неба, парящих в нём птиц, которые подчас становятся метафорой освобождённого человеческого сознания (см. стихотворение «Потом»).

Воздушная тема становится центральной в другой книге Гросса «Любовные песни углерода» (Love Songs of Carbon, 2015). Воздухом и водой полнится память рассказчика книги, его размышления о времени и пространстве, старости и прорастании человека в окружающую местность.

Стихия языка в природной среде

Причем среда обитания также подобна языку, внутри которого формируется высказывание. Поскольку и язык представляет собой стихийную субстанцию, полную воды и кислорода, света и пустоты. Именно язык позволяет обнаруживать связи между явлениями, онтологию объектов (скажем, в «Хижине»: «то ли порог, / то ли порода, / будто бы язык подумал, / что глина может говорить и слушать»).

Природа и наблюдаемые в ней объекты, острова, животные и птицы, обитающие на ней, вода и почва – всё становится метафорой человеческой жизни. Подобно многочисленным притокам Северн, разветвлённые ряды ассоциаций – рассудочных и бессознательных – впадают в поэтическое зрение и осмысливаются. Поэт фиксирует эти метафоры, отыскивая переклички с событиями, ощущениями, с содержимым памяти и законами, по которым память существует.

И в этом смысле Гросс – вполне консервативный пейзажный лирик, работающий в жанре развёрнутой элегии, откликающийся размышлениями на среду, внутри которой находится. С другой стороны, необходимо принимать во внимание и религиозные убеждения поэта. Квакеры отвергают религиозные обряды и практикуют безмолвную молитву, поэтому стихотворения Гросса можно воспринимать и в таком, религиозно-мистическом ключе.

Избранные стихотворения Филипа Гросса из книг «Поверхность воды», «Любовные песни углерода» и «Потом».

Пролетая над Уэльсом

Брыкается ветер,

не отвергая нас,

но и без поблажек,

разве что, как для в меру

                 удачливой птицы.

Впрочем, немногое понятно о земле

с высоты пернатого.

(Лихо гребут лебеди,

заметны с 6-ти километров.)

Ещё не стемнело, но края предметов

                слегка мутнеют,

как с возрастом мы путаемся сперва в именах,

глаголах, днях,

затем в значениях…

Выслеживаем бугристый

хребет путаной местности,

                  сурово сморщенный,

где в серости спряталось солнце, когда всюду

внезапно

горные озёра, ручейки-

капилляры, заводи, зернистые

заросли тростника, каждая болотная протока –

                золочёное письмо,

всё облито пламенем плавильной печи. Или

скажем так, мы видим то,

что видят птицы

в полёте, в тысячах километров надо всем,

ведомые колеблющимся компасом

               в генах: безгосударственное

государство вод на границе меж днём и ночью.

Потом

когда работа завершилась,

                      вода заполнила карьер

(по самые края шершаво-розового известняка, виднеясь

у спелого, как вишня, знака ОСТОРОЖНО ГЛУБОКО)

                                   затем в неё стал проникать свет,

шумы-помехи, исходившие

                    от вспышек воды на небе.

Пустеют аккуратные парковки в бухтах,

когда внезапно вечереет, укромно собираются

                   заночевать раскатистые детские крики.

Вот стайка (но за чёрным

                       сухостоем мне не разглядеть

в атласно-синем отражении) сосредоточенная на себе,

там шорохи, склоки, затишья, будто бы в цеху,

                                           среди себе подобных видов

полощутся и жмутся и

                   резвятся. Одна

встаёт, почти на гладь воды, и кверху

                                         ерошит крылья, брызгается, будто (отсюда, на фоне

закатного солнца) какая-то другая

птица, поярче, покрупнее,

                распластавшая себя точно также

в пространстве вокруг, внутри взволнованного

                                   мира. Себя… Быть может, «сам» и означает это, не

комок в тесном нутре у нас,

но то, чем мы становимся, когда подбросят

                   нас в ветер, не видимых себе,

раз-навсегда, и мы оставленные предадим

                                       все убеждения, и выпустим себя (не смей

сказать, что «с радостью») наружу

Хижина

                   Между постройкой

и разрушением

                                      перемежаемся,

мы – то, чего не отыскать

вам, прихотливым землекопам:

                                    что там,

пролито, собрано, пролито снова,

все капли – поколения.

                                  А хижина –

всё, что у вас осталось, сожжена

дотла, изрезана,

                              то ли порог

то ли порода,

      будто бы язык подумал,

что глина может говорить и слушать.

Наливая

                 Зови всё это связью

мгновения с мгновением:

                                               воды

в стакане и воды в кувшине,

двух масс воды

                                и промежутка,

вот плёнка и рифлёный блеск,

                                              слегка

дугой, переплетается в полёте,

и пару осязаемых

                                  секунд тугая

тонкая струна по напряжённой глади,

я чувствую руками, тронув ручку,

как будто пульс, толчки,

                                            субстанции

в пространстве, обитают в мире,

как мы, с какой-то целью,

                                            ни одна

мельчайшая деталь не постоянна,

и знает место, и ведёт свой счёт

                              или ведома

за то, что есть, за то, что сотворяет.

Любовная песнь углерода

За шесть лет на верхней полке в спальне на втором этаже

                   она одна ни капли не изменилась.

Здесь внизу, где кислород в воде, мы приходили, уходили,

               наш углерод, смешанный с водой, дышал, наливался влагой,

                                высыхал – да, даже самые молодые из нас наследили

дыханием на стекле – улыбочка, удручённая мордашка,

                   лунообразное лицо сочатся каплями. Старик, увядающий,

ждал без неё, втирал мази в свою истончившуюся,

                     шелушащуюся кожу – мокрые язвы у него на голенях,

                                химические связи ослабли, части его распадались…

За жизнь она научилась терпению, теперь ждала,

               одетая, сдержанная, в картонной, круглой урне

с кожаной тесьмой и крышкой. Шесть лет ждала дня,

                когда они, наконец, встретятся по-простому, хорошо

                              знакомые друг другу. Прах к праху – слышу,

рассеивается, передаётся звук, и вглубь сырого ветра,

                    дабы развеяться, меловые шелушинки падают в полёте

на проволоку камыша, на тонкий дрок, на вереск

                и кроличьи хвосты; зёрна побольше нагоняют (мы

                            уклоняемся, стоим, да, почему бы им нас не осыпать)

летят к Овечьему холму, к Холмам Северного Хэссари,

                  к Большим холмам вдали и дальше за торфяники,

каких бы горизонтов там она и он не достигли.

               Над Корнуоллом собрались дождевые облака, подобно серой

                             Атлантике. Поколения. Волна по волне по волне.

Ангел шлюза

Отлив в морском шлюзе,

               двенадцатиметровая глубь на грязном мелководье…

                      Канал шириной с лодку

подневно прокапываемый

               экскаватором… Ил, изрезанный кругами,

                          сваленный сюда, зачем, неясно…

Заперты высокие ворота в чертоги

             того мира, и нет нужды массе воды,

                    вскипающей, стучаться в них:

там осязаем трепет

          различий, мотор перемен.

               Теперь почти беззвучно двигаются створки.

Усердно вымеренный поток, подобно

           токарному станку, с загробным запахом,

                  двумя зелёно-серо-карими жёсткими лезвиями

воды вворачивается. Вгибается, оперяясь,

             в невесомости: крылья,

                   выгнутые, трепещущие – не воспарить,

но пролиться вниз, заглубить

             перемены, жидко-сплотнённые, как камень,

                      и непоколебимые, вколачиваясь

в пену, истощаясь, пока, испустив вздох,

             ворота не откроются, и мир,

                        наш мир судёнышком вплывёт.

Мир Атлантиды

Однажды море подумало: «Нет». Не станет. Ну не станет. Отступило

к проходу в залив, будто айсберг, образовавшийся накануне ночью,

будто империя, ворочающаяся за стенами из блистающего безразличия

               к беспорядку снаружи.

А где же нас тогда оставили? Вглядываться в пространство между

пышных побережий – в пространство, громадную посылку, что мы нашли

на пороге после звонка в дверь, в ничейный день рождения, в обёртке

              серебристо-шёлкового ила.

Стали подниматься запахи с морского дна, запахи раскрытых тайн,

подобно сомнительной утечке в прессе, когда вот-вот ещё понапишут.

Всё было не так, как мы представляли: раскрылись аллювиальные почвы

             в нутряных долинах,

восстановленные с нашего народного детства. Тех, кто уповал на бесплатные

земельные участки для бездомных, и тех, кто уже сочинял рекламу

для Мира Атлантиды, – нас всех ждало разочарование. Взошло солнце,

             уже припекало,

ил стал матовым, сморщился, стал обжигаться, как грандиозная керамика.

Островки высились по отдельности – горы с вершинами, поросшими травой,

тот, что с маяком, – и вовсе диковинный: Монте Лючия, в форме герба.

               Струйки сочились вглубь

илистых ущелий, стекались к каньонам. Вокруг срединных скатов

пляжи раздумывали над новой карьерой в области археологии,

многоквартирные дома на побережье были переделаны под горные

             деревушки, вроде тосканских.

Причалы казались обнажёнными, их неуклюжие ноги в чёрной поросли

пора бы побрить. Закипела работа над давно задуманными морскими стенами –

на случай, если подмытые дождями оползни обрушат нас, будто одну из

             крестьянских долин;

нам туда не хотелось. Кто-то привёз на автобусе кого-то низкооплачиваемого,

как бы уже второсортного, чтобы они крошили молотками мусор,

отколупывали панцири, изучали кости в морских захоронениях, вот лошадь,

              вот ребёнок в трюме;

потом эта жатва закончилась. Не тронули лишь пару затонувших кораблей –

походящих на братские могилы и, будто очухавшись от раздумий, каждая

сторона прислала по геодезисту, дабы обозначить границы. Увидев это,

           едва заметная колонна

пошла следом, в лёгкой броне, и поднялся ветер, заклубилась пыль,

завихрилась вокруг них, будто в пустыне, и тогда там прогремели

первые выстрелы – скорее предупредительные. Море громко вздохнуло

            и вернулось на прежнее место.

Остров, который всегда с тобой

           …сдвигается, как корпус лодки,

которая, дрейфуя, по утрам меняет отмель,

              заброшена на полпути, в местах,

              где Северн позволяет, где позволила, затем

уходит в море, будто мысль вглубь сновидения:

             вот ты внутри, а вот снаружи.

             Сегодня замутнён обзор, паршивая

погодка. Осадки в поле зрения умеренны… Слегка

             размыта видимость… Если б знобило Бога,

            вот, как бы это выглядело: сильные

приливы будто образцы дурного управленья, власть

            без капли цели. И немудрено, что остров

встаёт поодаль. Скрытен. Кажется, он ближе

к другому берегу, откуда ни посмотришь.

               Послушное отсутствие: в особом освещении

тюремный блокшив, или серым утром,

              как шторм прошёл – маяк обрублен,

              и танкер повреждён (сказали, будто

течь в боковине, вред всему прибрежью,

             была исконной жизнью или скорбью).

             Подчас вздымается, наполовину погружённый в воду,

помпезный Царь-чурбан шатается туда-сюда

             два раза в день – живой и после жизни,

             вдали от нас, но можно высмотреть почти

проход, когда отлив меж отмелью и мелью,

            прошитый птичьими следами, чтобы массу

утратив тела – разве что немного, пересечь

один канал – душа могла пройти.

            И вот я приближаюсь, глядя сквозь

отцовский полевой бинокль со сбитым фокусом, дрейфуя

           по-над равниной из волнистых карих борозд,

          пока вон там: подол поросших тиной скал, куда

не подобраться ни на чём, они растут, бледнеют серым,

          в оспах лишайников, затем зелёным

         над контуром прилива, травы ветром

почти иссушены, просолены – как раз прокорм

          для дикого козла. Самонадеянность. По крайней мере

          так говорит его бинокль, хотя, о чём он может

сообщить – излишек воентогра, выдан до рожденья сына,

         из строя вышел для таких, пожалуй,

грёз, созерцаний: видишь место, обладать которым

нельзя, оно бывает только, если отвернёшься?

Земли

Необжитые земли:

междуземья про-

падающие, если отвлечётся

прилив, повторяющиеся сны,

свободные от случайностей и от

людей. (Всего лишь этот факт

о чём-то сообщает.)

                    Неясные земли:

                  постоянное непостоянство.

                  Птицы возникают, уплотнившись

                  в небе, где они когда-то были –

                 не были, в зачатке, не-

                 дооформившись, скрытые, словно ил,

                 скажем, в этих вечно гнущихся водах.

Неопределимые земли:

не пробуй сюда ступить,

даже если какое судно

удержится на вязко-грязных отмелях

(почти что земле) на землях,

почти что, как воды, шатких. Не

рассчитывай на свои умения различать.

                      Непреложные земли –

                     не можем ими обладать, но с картой

                     способен я их поименовать… Вот:

                     Уэльс, Английские валуны,

                     Рубцы, Риф гоблина, Ближняя

                     впадина, Комья… (Одно из этих

                     сугубо для себя. Я сам придумал.)

Так шесть часов, и земли

запомнены. Забыты. Запомнены –

как матовой краской по глянцу или как когда море

ерошится, скользит-сияет – непринуждённо,

будто дышит (не отыщешь двух похожих вздохов),

столь же прочен фундамент для наших хождений –

возвращений, как плоть, в чьём возрасте мы оказались,

                как (под залогом) земля под нашими ногами.

Севернская песня

Джону Карлу Гроссу

Была Северн карей, была Северн голубой,

ни с тех пор посейчас, не или-или, и не

смесью оттенков. Можно быть и такой, и такой.

Облаками холмы, берега прорастают во мгле.

Была Северн водой, а вода сплошь была ил,

в чьём нутре вращались водовороты, и в них

такая вода, сгущённая, будто кровь из жил.

Протекала река, её ток был спокоен и тих,

быстрина, сухих порхающих крыльев взмах,

её волны не бьются, не рушатся с высоты вниз.

Мы были мельчайшими в мире, во всех его углах.

Мы были стары, молоды, вовсе без возраста, из

себя не выходим, не делаем ничего,

обрели и утратили слово – удастся навряд,

разобрать кто отец, кто сын, кто окликнул кого

неделю или пятьдесят лет тому назад.

Но вода сказала «небо», вода сказала «земля».

Мы были всем, чем были, чем стали бы наверняка,

всякий изгиб света, говорящий «ты», говорит «я»,

и рекой было море, и морем была река.