Игорь Караулов. Пишешь «ад» – читаешь «да»

Чем это интересно

Гармоничность стихов Игоря Караулова проявляется не только в ритмах, которые виртуозный поэт, конечно, выбирает сознательно, но и в стремлении за любым поворотом лирического сюжета увидеть формулу общей судьбы. И потому первое впечатление от этих стихов – что перед нами поэзия лирического «мы», гармоничность которой оттеняется тем обстоятельством, что на ее заднем плане идет самая что ни на есть нешуточная война. Это «мы», однако, является не только субъектом речи, но и субъектом довольно сложных отношений с автором, в которых и смех и слезы. Автор иногда, кажется, проглядывает перед нами в форме лирического «я», но про это «я» надо понимать, что оно лишь пространство для столкновения сил, интересующих автора. Главный сюжет этого столкновения, кажется, – неизбежная встреча частного и коллективного. Частный мир здесь часто идеализируется: в нем пристало «нежиться», там «бал за балом, рассол за пирушкой», там человеку повезло созерцать красоту – и все же на зеркале в ванной там порой проступает «ад». А коллективное, на первый взгляд, – война да муштра, а на второй – «грибница Данте», «травозащитные» речи, преемственность там, где преемственность рассмотреть уже сложно. И главный вопрос, который у Караулова никогда не формулируется, но всегда работает, – то, что не угадаешь, в какой точке этой системы координат перед нами внезапно сгустится фигура художника, осмеянная, но несомненная.

Справка о поэте

Игорь Александрович Караулов – поэт, журналист. Родился в 1966 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ, работает переводчиком и колумнистом. Автор шести поэтических книг, среди которых «Конец ночи» (М., 2017), «Ау-ау» (М., 2018), «День святого Валентина» (СПб./М., 2021). Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011). Позднее стал координатором премии. Живёт в Москве.

* * *

Продолжается война
севера и юга.
Пишет письма допоздна
добрая подруга.
«Возвращайся, милый мой,
пусть и без победы.
Будем нежиться с тобой
и вести беседы.
Будем девочек растить,
мальчиков не надо.
Век за веком будем жить,
приезжай из ада».
В час напишет два письма,
в сутки двадцать девять.
Почтарям работы тьма,
что с блаженной делать?
После дует на свечу
и глядит куда-то,
где лежат плечом к плечу
писем адресаты.

* * *

Я путаю события и даты,
переставляю в буквах имена.
Я проходил мимо грибницы Данте
и размышлял: она ли, не она?
Я осмотрел и прочие грибницы
вокруг неё и позади, за ней.
Нахохленные буквицы-зегзицы,
едва не упорхнувшие с камней.
Была жара, и местные играли
подобье свадьбы двух немолодых
и на фиате чёрном в цвет рояля
отчаливали в чудный парадиз.
И синий воздух варварской столицы,
спокойный океан без корабля,
был весь пронизан нитями грибницы,
что под землёй рождает трюфеля.
Отсюда мы растём, моя ризома,
и плодоносим в русском сентябре.
Ещё опёнком изгнанный из дома,
весёлый груздь шагает по земле.
Он посещает сны и вернисажи,
он плавает в бульоне болтовни.
Он говорит: спасительные тяжи
ко мне, моя ризома, протяни.
Однажды я приятелей покину
и пропаду в немотственном лесу
и белых гвельфов полную корзину
когда-нибудь в Равенну принесу.

* * *

Наша рота – красивая штука.
День за днём – строевая наука:
аксельбанты, штыки, галуны.
Только б не было, братцы, войны.
Только б вечно при кухне кормиться,
только б на ночь носили девицы
пироги от наивных мамаш
и начальство не гнало на марш.
Бал за балом, рассол за пирушкой,
и записки с ванильной отдушкой,
и любви артиллерия бьёт
после штурма перинных высот.
А пошлют ли на немца, на шведа –
это будет чужая победа,
а конфузия будет своя:
только зряшная порча белья.
Нет, война – некрасивая штука.
Всё услышишь: и «курва», и «сука».
Позабудешь французскую речь,
когда в ухо засвищет картечь.
Не заметишь – очутишься в яме
на балу с дождевыми червями.
Вот вам кружево, вот галуны
и знамёна великой страны.
Кровь и золото, рвота и глина
четверть друга, врага половина
с орденами и вшами внамес –
и какой в этом наш интерес?
Нет, ребята, отбой, засыпаем,
и плевать, что с утра выступаем.
Как вздохнёт геликон полковой,
так накроет всю жизнь с головой.

* * *

Я говорил в защиту мира,
я говорил в защиту прав.
Мне говорили: это мило,
поговори в защиту трав.
Иные травы так картавы,
что нам их говор не понять,
а между тем, иные травы,
как братьев, хочется обнять.
Вообразите разнотравье:
цикорий, лапчатку, осот.
Когда бы травам равноправье,
они достигли бы высот.
Они решали бы вопросы
со всем сенатом наравне
и запрещали бы покосы
и пахоту по целине.
Травинкам надобна иная,
травозащитная среда.
Что ж, подождём апреля, мая,
когда отступят холода.
Тогда на вербах лопнут почки,
каштанов вспыхнут фонари
и мальчик девочку в веночке
окликнет весело: смотри,
как входят в Питти и Уффици,
будто под лиственный покров,
отряды мяты и душицы
взглянуть на старых мастеров.

* * *

В городе исчезли подворотни,
потому что в них никто не пьёт.
Не бывало пьянки благородней,
чем в укромной арке у ворот.
Раньше подворотни замечали:
в каждой было по три алкаша.
В городе, исполненном печали,
только в них и теплилась душа.
В этих арках к миру дистиллятов
удовлетворяли интерес
я и мой хороший друг Квадратов
с женщиной какой-нибудь вдовес.
Как-то мы пожухли в новом веке,
фитнесом убили божий день.
Всюду гастробары, винотеки,
но туда и дорого, и лень.
Молодость, беспамятная сводня,
заново телами овладей.
В городе тоскуют подворотни
об исчезновении людей.

* * *

Я назвался твоим человеком
и уже не уйду никуда.
И вернусь не весною, так летом,
когда станет из снега вода.
Когда тлеющих звёзд сигареты
разгорятся в большие костры
и деревьями станут скелеты,
что на холоде машут костьми.
Не колеблем ни веком, ни ветром,
я для важного дела храним
с той минуты, как вороном, вепрем –
кем, не помню – назвался твоим.

* * *

Где все те, кто привечали
со щитом и на щите?
Настоящий англичанин
умирает в нищете.
Педераст и алкоголик,
нелюбезный небесам,
на одной из гнусных коек,
что сдаются по часам.
Настоящий англичанин,
пожилой, полуслепой
никого не огорчает
расставанием с собой.
Исчезает незаметно,
как из баночки эфир.
Бессемейно и бездетно
покидает этот мир.
Под конец обросший пузом –
еле сходится жилет –
бедновато, но со вкусом
на прощанье приодет.
Слушай, дом странноприимный –
где услышишь, где прочтёшь? –
обжигающие гимны,
восславляющие ложь.
До свиданья, отрок едкий,
шалопай, гроза столиц,
закадычный друг разведки
и любовник всех блудниц.
Зверь из книги Иоанна,
с неба падшая звезда.
Пишешь «ад» – читаешь «да»
в тусклом зеркале над краном.

* * *

С одной стороны и с другой стороны
летят вереницей кусты – не кусты,
ветвистые карты далёкой весны,
фракталы, несытые псы пустоты.
– Куда же мы рвёмся из этой сети?
– Играть в города доминошками дней,
пока не покажется нам на пути
то небо, что выше других и синей.
Ветвятся кусты, леденеют мосты,
дорожные знаки хохочут совой.
– Зачем же мы едем, не знаешь ли ты?
Не делать, не делать почти ничего.
Подбрасывать в небо ручных обезьян,
проматывать деньги в кафе «Флориан».
На суд кардинальский, прямой и слепой,
под красную мантию льва и орла
трясёмся мы тесной, заросшей тропой,
и сучья цепляются за зеркала.
В Венецию едем, на сыр и вино,
в Венецию едем, на суд и на смерть,
и думаем: как нам уже повезло –
сидеть, разговаривать, ждать и смотреть,
как сквозь капиллярные сетки
проносятся серые ветки.

* * *

Когда противу естества
писал Куняев про чухонцев,
иные, лучшие слова
искал в себе Олег Чухонцев.
Он вжился в Павловский Посад,
хороший город, но не в Чили.
Ни Семичастный, ни де Сад
его плохому не учили.
Не потому ль он всем хорош –
душою, этикой и слогом?
Его и в поезде прочтёшь,
и перечтёшь в дому убогом.
И процитируешь в труде,
и нá зуб выучишь на пляже.
Ведь русский человек везде
живёт в духовном камуфляже.
Хороший, не плохой, не злой,
не раздражительный, не вздорный,
пополнил он культурный слой
и классиков черёд бесспорный.
Такое вышло пост-акмэ
и почва, как бифштекс без крови,
когда печёмся о здоровье,
держа бессмертие в уме.

 

* * *

Полно было сыра в СССР:
российский, советский, степной, пошехонский,
голландский, рокфор, костромской и эстонский,
но не было сыра в СССР.
И не было счастия в СССР,
а было такое: в горошек, в цветочек,
и красное платье, и синий платочек,
и жёлтая пуговка в СССР.
Вот так же и звёзд изобильны сады,
любуйся на небо и счесть не надейся:
Капелла, Денеб, Альтаир, Бетельгейзе.
А смотришь, и нет ни единой звезды.
Ни звёзд не бывало, ни счастия нет.
Откуда же этот рассеянный свет,
что светит и светит сквозь вечную тьму?
От жалости, видно, к себе самому.

* * *

Я немножечко буду работать
и немножечко буду хандрить,
вспоминая нехитрую повесть
состоявшейся жизни, едрить.
С гулливерами больше не мерясь,
не ищу золотого аи.
Я открою припрятанный херес,
мы с ним ровня, а значит, свои.
Он пригоден на разные хáндры,
только требует меру и счёт.
Производство завода Массандры,
с этикеткой на мове ещё.
Два стаканчика, больше не надо,
а иначе сам буду не рад.
Он зловещего амонтильядо
незаконный двоюродный брат.
Он покрепче бристольского Cream'а,
тёмно-бурого в синем стекле.
Из ненашего нашего Крыма
он открытка про рай на земле.
Строгий дух по дыхательным трубам
опускается в сад альвеол,
и становишься добрым и глупым,
будто всё в этой жизни нашёл.
То звала ледяная дорога,
то мерещился свет маяка,
а по правде-то нужно немного,
это небо да те облака.
Колокольчик литого глагола,
и щепотка ночного труда,
и немножечко доброго тола,
чтоб взорвать этот мир навсегда.

* * *

Наконец, спускаемся с горы,
видим крыши низкие крестьянские.
Видим, как заходят во дворы
человечки невитрувианские.
Не спешат, по-своему галдят,
рядом с ними крепкие коняги,
и ни в круг не впишешь, ни в квадрат
рук и ног нескладные коряги.
Во дворах накрытые столы:
хлеб и брынза, черемша и брага.
И по кругу громкие хвалы,
трудно отличимые от брани.
Посреди божественной игры
отложив и доску, и фигуры,
мы зачем спускаемся с горы,
что нам эти пастбища и гумна?
Покорить, постигнуть, поиметь,
впрок засеять искорками света?
Или разузнать, что значит «смерть»,
что это за слово без предмета?
Мёртвый заяц, мёртвая сова,
возле камня мёртвая куница.
Оживают мёртвые слова,
но не смог Витрувий пригодиться.
Вот, расставив руки, в небеса
мы упёрлись знаками победы.
Мёртвый ёжик, мёртвая лиса:
след един, и мы идём по следу.