Как Коржавин вернулся в СССР
Prosodia решила вспомнить одну из первых «перестроечных» публикаций стихов Коржавина на родине. Она состоялась в 1988 году в журнале «Огонёк».
«Поэтическая Москва перед Победой и чуть после войны непредставима без Эмки Манделя. В. Тендряков в «Охоте» («Знамя» № 9, 1988) описал, как Эмка бродил в будёновке, в шинели-пелерине (663 хлястика), сочиняя ясные вдохновенные стихи. Помню его в 45-м в литстудии «Молодая гвардия» у Дм. Кедрина. В конце занятий Эмку просили читать. И как ни в чём не бывало он читал:
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
И мы в сотый раз слушали, как в 37-м у юнца «в голове крутилось и вертелось от множества революционных книг», как он «готов был встать за это грудью» и как не верил, «когда насквозь неискренние люди нам говорили речи о врагах». Всё-таки поэты – народ неплохой. Стихи не скоро попали в соседнее с Политехническим здание. Но и там Эмка кого-то тронул, и его не взяли, только предупредили.
Я всё на свете видел наизнанку,
Я ничего не знал наверняка...
А между тем стояло на Лубянке
Готическое здание Чека, –
услышали мы сразу после посещения Эмкой секретного здания. Чтобы знать всё наверняка, он с ещё большим рвением взялся за марксизм. И что же? Очень скоро мы услышали:
Но Маркс был творец и гений:
Его не мог оттолкнуть
Проделываемый Гейне
Зигзагообразный путь.
Манделя спасала наша общая вера, что Победа восстановит справедливость и человечность. Он воспел интеллигенцию. Тогда был просвет, к слову «интеллигент» не всегда приклеивалось «гнилой» или «мелкобуржуазный».
Поэт успел поступить в Литинститут, откуда его и взяли в тюрьму и ссылку. Но и там его не покинули надежды, внушённые освободительной войной. Он вернулся в «оттепель» в мундире горняка уже поэтом Наумом Коржавиным, привёз поэму «Начальник творчества», где пытался понять, как вышло, что «поодиночке коммунисты идут без боя умирать» и сколь опасен новейший бюрократ, который тогда рос по службе, «сменял исчезнувших врагов» и при этом «был радостно уверен, что это сукины сыны».
Коржавин успел выпустить сборник «Годы», перевел уйму стихов, поставил в театре им. Станиславского пьесу «Однажды в двадцатом», восстановил прежние и завёл бесчисленные новые дружбы. Но времена опять изменились. Он это ощутил, потеряв в транспорте одну из своих поэм про сороковые годы. Тогда он не боялся, сейчас не захотел бояться. И вот Бостон, США, грустные стихи и письма неприкаянного русского поэта. А у нас его видели лишь в фильме «Бег», в роли эмигранта с усами, говорившего не своим голосом (артист дублировал). Я умею говорить коржавинским голосом. Кайсын Кулиев в поездках звал меня жить в одном номере: «Я храплю. Но ты простишь и изобразишь мне нашего Эмочку». Сейчас мне не нужно изображать голос Наума Коржавина. Я просто предоставляю ему слово».
Валентин Берестов «Огонёк», № 41, 1988
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
1944
Предельно краток язык земной,
Он будет всегда таким.
С другим – это значит: то, что со мной,
Но – с другим.
А я победил уже эту боль,
Ушёл и махнул рукой:
С другой... Это значит: то, что с тобой,
Но – с другой.
1945
Ты разве женщина? О нет!
Наврали все, что ты такая.
Ведь я, как пугало, одет,
А ты меня не избегаешь.
Пусть у других в карманах тыщи,
Но – не кокетка и не блядь –
Поэзия приходит к нищим,
Которым нечего терять.
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна...
Звонок урчал... И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюблённым
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клёны,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану –
У всех поэтов ведь судьба одна...
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна...
А южный ветер навевает смелость.
Я шёл, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах...
Романтика, растоптанная ими,
Знамена запылённые – кругом...
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
30 декабря 1944
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день – едва ли
Им было до календаря.
Всё переоценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
Стараясь выбраться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
Казалось, что лавина злая
Сметёт Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там, но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.
1945
Мы родились в большой стране, в России.
Как механизм губами шевеля,
Нам толковали мысли неплохие
Не верившие в них учителя.
Мальчишки очень чуют запах фальши.
И многим становилось всё равно.
Возились с фото и кружились в вальсах,
Не думали и жили стороной.
Такая переменная погода!
А в их сердцах почти что с детских лет
Повальный страх тридцать седьмого года
Оставил свой неизгладимый след.
Но те, кто был умнее и красивей,
Искал путей и мучился вдвойне...
Мы родились в большой стране, в России,
В запутанной, но правильной стране.
И знали, разобраться не умея
И путаясь во множестве вещей,
Что все пути вперёд лишь только с нею,
А без неё их нету вообще.
1945
Мороз был – как жара, и свет – как мгла.
Все очертанья тень заволокла.
Предмет неотличим был от теней.
И стал огромным в полутьме – пигмей.
И должен был твой разум каждый день
Вновь открывать, что значит свет и тень.
Что значит ночь и день, и топь и гать…
Простые вещи снова открывать.
Он осязанье мыслью подтверждал,
Он сам с годами вроде чувства стал.
Другие наступают времена.
С глаз наконец спадает пелена.
А ты, как за постыдные грехи,
Ругаешь за рассудочность стихи.
Но я не рассуждал. Я шёл ко дну.
Смотрел вперёд, а видел пелену.
Я ослеплен быть мог от молний-стрел.
Но я глазами разума смотрел.
И повторял, что в небе небо есть
И что земля ещё на месте, здесь.
Что тут пучина, ну, а там – причал.
Так мне мой разум чувства возвращал.
Нет! Я на этом до сих пор стою.
Пусть мне простят рассудочность мою.
1956
...Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год –
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдёт.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд...
Но кони – всё скачут и скачут.
А избы – горят и горят.
1960
Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,
А Герцен спал, не ведая про зло…
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать, –
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело – долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошёл совсем другим путём.
Всё обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт…
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его…
Три составные части – три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Он стал искать виновных – да найдутся ли? –
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушёл.
И с песней шли к Голгофам под знамёнами
Отцы за ним, – как в сладкое житьё…
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал своё.
Мы спать хотим… И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить…
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились – мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины...
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что – обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин "идеи" были,
Мужчины мучили детей.
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это – было!
Мужчины мучили детей!
1961
Вошли и сели за столом.
Им грош цена, но мы не пьём.
Веселье наше вмиг скосило.
Юнцы, молодчики, шпана,
Тут знают все: им грош цена.
Но все молчат: за ними – сила.
Какая сила, в чём она.
Я ж говорю: им грош цена.
Да, видно, жизнь подобна бреду.
Пусть презираем мы таких,
Но всё ж мы думаем о них,
А это тоже – их победа.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
Они бездарны, как беда.
Зато уверены всегда,
Несут бездарность, словно Знамя.
У нас в идеях разнобой,
Они ж всегда верны одной
Простой и ясной – править нами.
1964
Не источник высокой печали.
Я мешок потрохов! –
Так себя я теперь ощущаю.
В царстве лжи и греха
Я б восстал, я сказал бы: «Поспорим!»
Но мои потроха
Протестуют... А я им – покорен.
Тяжко день ото дня
Я влачусь. Задыхаясь. Тоскуя.
Вдруг пропорют меня –
Ведь собрать потрохов не смогу я.
И умру на все дни.
Навсегда. До скончания света.
Словно я – лишь они,
И во мне ничего больше нету.
Если страх – нет греха,
Есть одни только голод и плаха.
Божий мир потроха
Заслоняют – при помощи страха.
Ни поэм, ни стихов.
Что ни скажешь – всё кажется: всуе.
Я мешок потрохов.
Я привык. Я лишь только тоскую.
1972
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
И мы в сотый раз слушали, как в 37-м у юнца «в голове крутилось и вертелось от множества революционных книг», как он «готов был встать за это грудью» и как не верил, «когда насквозь неискренние люди нам говорили речи о врагах». Всё-таки поэты – народ неплохой. Стихи не скоро попали в соседнее с Политехническим здание. Но и там Эмка кого-то тронул, и его не взяли, только предупредили.
Я всё на свете видел наизнанку,
Я ничего не знал наверняка...
А между тем стояло на Лубянке
Готическое здание Чека, –
услышали мы сразу после посещения Эмкой секретного здания. Чтобы знать всё наверняка, он с ещё большим рвением взялся за марксизм. И что же? Очень скоро мы услышали:
Но Маркс был творец и гений:
Его не мог оттолкнуть
Проделываемый Гейне
Зигзагообразный путь.
Манделя спасала наша общая вера, что Победа восстановит справедливость и человечность. Он воспел интеллигенцию. Тогда был просвет, к слову «интеллигент» не всегда приклеивалось «гнилой» или «мелкобуржуазный».
Поэт успел поступить в Литинститут, откуда его и взяли в тюрьму и ссылку. Но и там его не покинули надежды, внушённые освободительной войной. Он вернулся в «оттепель» в мундире горняка уже поэтом Наумом Коржавиным, привёз поэму «Начальник творчества», где пытался понять, как вышло, что «поодиночке коммунисты идут без боя умирать» и сколь опасен новейший бюрократ, который тогда рос по службе, «сменял исчезнувших врагов» и при этом «был радостно уверен, что это сукины сыны».
Коржавин успел выпустить сборник «Годы», перевел уйму стихов, поставил в театре им. Станиславского пьесу «Однажды в двадцатом», восстановил прежние и завёл бесчисленные новые дружбы. Но времена опять изменились. Он это ощутил, потеряв в транспорте одну из своих поэм про сороковые годы. Тогда он не боялся, сейчас не захотел бояться. И вот Бостон, США, грустные стихи и письма неприкаянного русского поэта. А у нас его видели лишь в фильме «Бег», в роли эмигранта с усами, говорившего не своим голосом (артист дублировал). Я умею говорить коржавинским голосом. Кайсын Кулиев в поездках звал меня жить в одном номере: «Я храплю. Но ты простишь и изобразишь мне нашего Эмочку». Сейчас мне не нужно изображать голос Наума Коржавина. Я просто предоставляю ему слово».
Валентин Берестов «Огонёк», № 41, 1988
Зависть
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
1944
******
Предельно краток язык земной,
Он будет всегда таким.
С другим – это значит: то, что со мной,
Но – с другим.
А я победил уже эту боль,
Ушёл и махнул рукой:
С другой... Это значит: то, что с тобой,
Но – с другой.
1945
Поэзии
Ты разве женщина? О нет!
Наврали все, что ты такая.
Ведь я, как пугало, одет,
А ты меня не избегаешь.
Пусть у других в карманах тыщи,
Но – не кокетка и не блядь –
Поэзия приходит к нищим,
Которым нечего терять.
Стихи о детстве и романтике
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна...
Звонок урчал... И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюблённым
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клёны,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану –
У всех поэтов ведь судьба одна...
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна...
А южный ветер навевает смелость.
Я шёл, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах...
Романтика, растоптанная ими,
Знамена запылённые – кругом...
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
30 декабря 1944
16 октября
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день – едва ли
Им было до календаря.
Всё переоценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
Стараясь выбраться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
Казалось, что лавина злая
Сметёт Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там, но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.
1945
Из поэмы «Зоя»
Мы родились в большой стране, в России.
Как механизм губами шевеля,
Нам толковали мысли неплохие
Не верившие в них учителя.
Мальчишки очень чуют запах фальши.
И многим становилось всё равно.
Возились с фото и кружились в вальсах,
Не думали и жили стороной.
Такая переменная погода!
А в их сердцах почти что с детских лет
Повальный страх тридцать седьмого года
Оставил свой неизгладимый след.
Но те, кто был умнее и красивей,
Искал путей и мучился вдвойне...
Мы родились в большой стране, в России,
В запутанной, но правильной стране.
И знали, разобраться не умея
И путаясь во множестве вещей,
Что все пути вперёд лишь только с нею,
А без неё их нету вообще.
1945
Рассудочность
Мороз был – как жара, и свет – как мгла.
Все очертанья тень заволокла.
Предмет неотличим был от теней.
И стал огромным в полутьме – пигмей.
И должен был твой разум каждый день
Вновь открывать, что значит свет и тень.
Что значит ночь и день, и топь и гать…
Простые вещи снова открывать.
Он осязанье мыслью подтверждал,
Он сам с годами вроде чувства стал.
Другие наступают времена.
С глаз наконец спадает пелена.
А ты, как за постыдные грехи,
Ругаешь за рассудочность стихи.
Но я не рассуждал. Я шёл ко дну.
Смотрел вперёд, а видел пелену.
Я ослеплен быть мог от молний-стрел.
Но я глазами разума смотрел.
И повторял, что в небе небо есть
И что земля ещё на месте, здесь.
Что тут пучина, ну, а там – причал.
Так мне мой разум чувства возвращал.
Нет! Я на этом до сих пор стою.
Пусть мне простят рассудочность мою.
1956
Вариации из Некрасова
...Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год –
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдёт.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд...
Но кони – всё скачут и скачут.
А избы – горят и горят.
1960
Памяти Герцена, или Баллада об историческом недосыпе
Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,
А Герцен спал, не ведая про зло…
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать, –
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело – долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошёл совсем другим путём.
Всё обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт…
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его…
Три составные части – три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Он стал искать виновных – да найдутся ли? –
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушёл.
И с песней шли к Голгофам под знамёнами
Отцы за ним, – как в сладкое житьё…
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал своё.
Мы спать хотим… И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить…
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
Дети в Освенциме
Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились – мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины...
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что – обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин "идеи" были,
Мужчины мучили детей.
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это – было!
Мужчины мучили детей!
1961
Подонки
Вошли и сели за столом.
Им грош цена, но мы не пьём.
Веселье наше вмиг скосило.
Юнцы, молодчики, шпана,
Тут знают все: им грош цена.
Но все молчат: за ними – сила.
Какая сила, в чём она.
Я ж говорю: им грош цена.
Да, видно, жизнь подобна бреду.
Пусть презираем мы таких,
Но всё ж мы думаем о них,
А это тоже – их победа.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
Они бездарны, как беда.
Зато уверены всегда,
Несут бездарность, словно Знамя.
У нас в идеях разнобой,
Они ж всегда верны одной
Простой и ясной – править нами.
1964
******
Страх – не взлёт для стихов.Не источник высокой печали.
Я мешок потрохов! –
Так себя я теперь ощущаю.
В царстве лжи и греха
Я б восстал, я сказал бы: «Поспорим!»
Но мои потроха
Протестуют... А я им – покорен.
Тяжко день ото дня
Я влачусь. Задыхаясь. Тоскуя.
Вдруг пропорют меня –
Ведь собрать потрохов не смогу я.
И умру на все дни.
Навсегда. До скончания света.
Словно я – лишь они,
И во мне ничего больше нету.
Если страх – нет греха,
Есть одни только голод и плаха.
Божий мир потроха
Заслоняют – при помощи страха.
Ни поэм, ни стихов.
Что ни скажешь – всё кажется: всуе.
Я мешок потрохов.
Я привык. Я лишь только тоскую.
1972
Читать по теме:
Лань Ма. Что за крепостью крепко спящего сердца
Лань Ма — важная фигура китайской современной поэзии, автор «Манифеста до-культуры», опубликованного в первом выпуске культового журнала «Анти-А». Иван Алексеев перевел для Prosodia фрагменты «Песни благословения бамбуковой рощи» — цикла, в котором много разговоров с Богом и живого ощущения непознаваемого.
Виктор Цененко. Понял ли ты своё сердце?
Поэт из Ростова-на-Дону Виктор Цененко создает балладный мир, лишенный ярких признаков современности, и самая главная тайна в нем — человеческое сердце. Это первая публикация поэта в литературном издании.