Юлия Долгановских. Птичка вылетает лбом в стекло

Чем это интересно

Поэтика Юлии Долгановской – это сочетание простоты в изобразительности и аффекта в выразительности. Путающаяся внутренняя речь и простота картин даны здесь в разных соотношениях. Мир этой героини открыт для несовершившегося события, он как будто замер в состоянии своего полубредового бормотания в его ожидании. Как будто событие должно будет все прояснить, все расставить на свои места. При этом неясно: оно придет снаружи, как сбивающий с ног самокат, или как внутренний «приступ сверхновизны», сжигающий самое «я»? Потому так логичен возникающий в финальном стихотворении подборки образ феникса.

Справка об авторе

Юлия Долгановских родилась в 1975 году в Свердловске. Окончила Уральскую академию государственной службы и Уральский государственный университет им. А. М. Горького. Автор двух книг стихотворений: «Латынь, латунь и катехизис» (2016) и «Обречённые» (2019). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Белый ворон», «Южное сияние», «Новая реальность», «Казань», «Начало века», «Литературный Иерусалим», в альманахах «Паровозъ», «Вещество», в Антологии современной уральской поэзии (т. 4.), «Литературной газете», в интернет-изданиях «45 параллель», «Сетевая словесность», «Фабрика литературы», «Формаслов» и т.д. Живет в Екатеринбурге.


* * *
Нет громче ничего, когда в ночи
роняют лилии на стол не кирпичи –
прозрачные пласты отцветшей жизни.
Тычинки не покинут лепестка,
летят, летят на стол, ну а пока
пыльца на пальцы лёгкой укоризной

ложится, чуть смягчая наготу
и лепестков тяжёлый перестук –
как будто сваи не хотят входить в суглинок,
и всем ветрам открыт последний дом,
дрожит, водой остаточной ведом,
лиловый пестик в облаке пылинок.


* * *
бредёшь в ночи под нос бормочешь
и ни на что надеясь очень
космат разорван полосат
но вдруг навстречу самокат
сбивает с ног всполошным светом
какому не бывать на этом
не рад бы ты свернуть назад

да я бы рад да я б свободе
от налетевшия любви
был бы настолько благороден
что как меня ни раздави
я стал бы цел и снова влюбчив
но исключительно затем
чтоб этот самокатный лучик
меня проехал насовсем


* * *

1.

Не море – было и оно –
река подземная гремела,
и речь её текла в окно,
и дом очерчивала мелом.
 
На завтрак хлеб и виноград,
вино простое из подвала
хозяйка сонно подавала
и головой качала над
 
счетами, письмами – не знаю.
Я отвечала невпопад
тебе, и взгляд скользил по краю
лица, плеча, стола – всего.
 
Так начинался странный год.
 
2.
Так продолжался сладкий год –
без кожи, переспелый плод
на блюде бедном, лазаретном.
Мы жили и молились лету,
 
и снова морю, снова от
него качались в самолётах,
как в колыбелях, детство чьё-то
присвоив. И наоборот –
 
бежали в осень, в дождь и темень,
на час, на два срезая время
и розы навсегда – в саду.
 
3.
Всё в том же проклятом году,
зачем-то переживши зиму,
бессмертны и непобедимы –
казалось! – встретили весну,
 
вторую за год. Время, что ты,
какой невидимой работы
являешь страшный результат –
вино, и хлеб, и виноград,
 
подвал, счета, река в окно,
решёткой забранное дно,
пропущенный до Рима поезд.
Речь путается – то есть, то есть –
 
и нет ни речи, ничего –
тоннель, подземный переход,
стена сужается, вперёд
пройдёт один из нас, не оба.
 
4.
...Ах, эхо! Лёгкого озноба
унять нельзя согреть прости
срезая рост до травести
срывая маску с кровью с мясом
 
не узнавать в упор лица
и до тоннельного конца
подземных вод качая ряску
поймать не первую весну
 
не умереть уснуть уснуть
во сне заплакать как ребёнок
как два ребёнка боже мой
свет тонкий тёплый золотой
 
спросонок


* * *
и птичка вылетает лбом в стекло
попавшись на студийное светло
и даже жарче чем на самом деле
 
звезда моя шестой величины
в случайном приступе сверхновизны
перегорает запертая в теле
 
об этом где-то надцать лет спустя
узнаешь ты и может даже я
скрипя ногтями по стеклу снаружи
 
отплёвывая перьев полный рот
войду пусть не вразнос так хоть вразлёт
крылом скользя вдоль вертикальной лужи


* * *
ручная мельничка исправна
лежак лежит бегун бежит
так день насущный может радовать
легко перетирая жизнь

скрежещет мельничка избыточна
и станционной кухни дым
нарезан кольцами и выточен
уже не кажется седым

и наконец она изветлива
из пальцев кровь как никогда
не будет в этом мире ветрено
проходит жернова и светленькой
сбегает со стола вода


* * *
это рай это птица райская
опротивела рифма на -ца
проводница собравшая наскоро
уезжающего лица

пассажиры и по радищеву
и которые наоборот
молчаливому вечному нищему
опускают монеты в рот

и когда он сияньем наполнится
и как выкатится на восток
как прольётся на подоконники
хрипловатый его голосок

так поймут все что выше и некуда
так проглотят надсадный глас
и помчит их над хладными реками –
рыбами и человеками –
оцинкованный тарантас


* * *
Сдаётся номер с видом на нафига –
и такая во рту вместо слов нуга,
сверхвозможная лишняя сладость и сладость.
Расскажи мне, как голод сводит живот,
когда в комнате нашей кто-то третий живёт,
потому что я в ней не осталась.

Я ношу эту комнату на груди
альбатросом мёртвым, и впереди,
как клюка об асфальт, клюв его волочится.
Как в минуту молчания метроном,
светофор секунды считает, и в нём
умирает, сгорает и падает пеплом птица.

Здравствуй, феникс, и он отвечает – здравствуй, сестра,
мы с тобой не крови одной, но костра
одного погорельцы, бездомные постояльцы.
И срывает с себя крыло, как пальто,
и петля обрывается, коготок
распрямляется – зацепившимся за подкладку пальцем.