Евгений Боратынский: ты, рифма! радуешь одна

Рифма

Когда на играх Олимпийских,
     На стогнах греческих недавних городов,
     Он пел, питомец муз, он пел среди валов
     Народа, жадного восторгов мусикийских,—
     В нем вера полная в сочувствие жила.
     Свободным и широким метром,
     Как жатва, зыблемая ветром,
     Его гармония текла.
Толпа вниманием окована была,
    Пока, могучим сотрясеньем
Вдруг побежденная, плескала без конца
   И струны звучные певца
   Дарила новым вдохновеньем.
   Когда на греческий амвон,
   Когда на римскую трибуну
Оратор восходил, и славословил он
Или оплакивал народную фортуну,
И устремлялися все взоры на него,
    И силой слова своего
Вития властвовал народным произволом,—
   Он знал, кто он; он ведать мог,
   Какой могучий правит бог
   Его торжественным глаголом.
  Но нашей мысли торжищ нет,
  Но нашей мысли нет форума!..
  Меж нас не ведает поэт,
  Высок полет его иль нет,
  Велика ль творческая дума.
  Сам судия и подсудимый,
  Скажи: твой беспокойный жар —
  Смешной недуг иль высший дар?
  Реши вопрос неразрешимый!
  Среди безжизненного сна,
  Средь гробового хлада света,
  Своею ласкою поэта
  Ты, рифма! радуешь одна.
  Подобно голубю ковчега,
  Одна ему, с родного брега,
  Живую ветвь приносишь ты;
  Одна с божественным порывом
  Миришь его твоим отзывом
  И признаешь его мечты!

1840


Чем это интересно

Точная дата написания стихотворения неизвестна, не позднее 1840-го: первая публикация «Рифмы» состоялась в январе 1841 года в журнале «Современник». Стихотворением завершается последняя книга стихов Боратынского «Сумерки».
Если вспомнить, что первое стихотворение книги «Сумерки» называется «Последний поэт» и начинается строкой «Век шествует путём своим железным…», то лирического субъекта «Рифмы» также правомерно назвать Последним Поэтом, а время написания «Рифмы» — «железным» веком.

Несмотря на то, что текст не разбит на строфы, в нём отчётливо прослеживаются три части, посвященные судьбе поэта в Древней Греции, Древнем Риме и в «железном» веке.

Древняя Греция. Поэт слушает голос муз, он «питомец муз», поэзия свободна от любых внешних детерминаций, течёт «свободным и широким метром», толпа характеризуется как «народ, жадный восторгов мусикийских». Таким образом, и поэт, и толпа хотят одного – внимать голосу муз (существ по своей природе божественных), только поэт это может делать напрямую, а толпа опосредованно, через творчество поэта. При таком единстве устремлений, естественно, что в поэте живет «вера полная в сочувствие», а благодарная толпа щедро одаривает его «новым вдохновеньем».

Древний Рим. Голос муз заменяет риторика — искусство красноречия, совокупность приёмов, служащих убеждению и произведению эффекта. Оратор «властвует» толпой, толпа внимает, подчиняясь «силе» его слова, но о «восторгах мусикийских» речи уже не идёт. «Могучий бог», о котором здесь говорится, вероятно, указывает на власть римских императоров, которым поклонялись как богам. Однако оратор ещё оратор, толпа ещё толпа. Чтобы стать оратором, надо, если не внимать голосу муз, то, по крайней мере, знать риторику, быть образованным человеком, иметь широту кругозора. Вместе с тем знаменитое «Хлеба и зрелищ!», сказанное Ювеналом, характеризует именно римскую толпу.
Тем не менее, части текста, посвящённые Древней Греции и Древнему Риму, объединены анафорой (Когда на играх Олимпийских / Когда на римскую трибуну) и с помощью противительного союза «но» противопоставлены отрывку, посвящённому «железному» веку
.
Что же происходит в железном веке? Лирический герой, Последний Поэт, начинает сомневаться в природе вдохновения: действительно ли это «высший дар», или «смешной недуг» графомании? Пушкина, как мы знаем, тоже волновал этот вопрос, он даже противопоставил подлинному вдохновению некий «восторг», который «не предполагает силы ума», «непродолжителен, непостоянен», «не в силе произвесть истинное великое совершенство» (Пушкинский набросок возражения Кюхельбекеру). Если вспомнить Лермонтова, то и у него в стихотворении «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой» появляется некий двусмысленный образ «разрумяненного трагического актера, махающего мечом картонным…». Вопрос, что называется, витает в воздухе.

Обращает на себя внимание и ещё один момент: в последней части стихотворения исчезает толпа, о ней ничего не говорится. На фоне «безжизненного сна», «гробового хлада света» мы видим одиноко стоящего, сомневающегося в себе поэта, а толпы нет. Как отметил поэт, историк литературы Михаил Лонгинов, книга «Сумерки» «произвела впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц, не умевших дать себе отчета в том, какая это тень и чего она хочет от потомков». Таким образом, налицо автобиографический момент. Но дело не только в этом.
Вспомним, что в знаменитом пушкинском «Поэт! не дорожи любовию народной» толпа вела себя откровенно вызывающе:

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.

Рискну предположить, что разгадка поведения толпы, равно как и встревоженности поэтов по поводу величия их «творческой думы», содержится в знаменитой статье Мандельштама «Армия поэтов», написанной много позже, в 1923 году. Мысли Мандельштама очень точно резюмировал Виктор Куллэ: «…толпа хотела уже не банального «хлеба и зрелищ» — она хотела творить сама». То, что смутно предчувствовал Боратынский, от чего содрогнулся Мандельштам, сегодня стало обыденной реальностью.

Мандельштам дает нам симптомы бесплодного «восторга», который именует «болезнью стихов»: «Больше того, больной «болезнью стихов» не интересуется и самой поэзией. Обычно он читает только двух-трех современных авторов, которым он собирается подражать. Весь вековой путь русской поэзии ему незнаком».

Рискну сделать ещё одно предположение: «Весь вековой путь русской поэзии» — это и есть тот «родной брег», куда посылает голубя и откуда ждёт «живой ветви» Последний Поэт. Если посмотреть шире — это вся сокровищница мировой литературы.

Мандельштам указывает нам ещё на один симптом: «Слова безразличны — это вечное «я живу, я хочу, мне больно». Не интересно ничего, кроме себя самого. А Боратынский говорит о рифме.

Рифма, по определению, созвучие, согласие двух строк, в свете всего сказанного, не что иное, как разговор который Последний Поэт, кажущийся современникам привидением, ведёт с великими тенями прошлого, с теми, чьё живое слово, некогда произнесённое, способно стать утешением, чьи высокие «мечты» созвучны его собственным.