Лев Лосев: один день поэта

Один день Льва Владимировича

Перемещен из Северной и Новой
Пальмиры и Голландии, живу
здесь нелюдимо в Северной и Новой
Америке и Англии. Жую
из тостера изъятый хлеб изгнанья
и ежеутренне взбираюсь по крутым
ступеням белокаменного зданья,
где пробавляюсь языком родным.
Развешиваю уши. Каждый звук
калечит мой язык или позорит.

Когда состарюсь, я на старый юг
уеду, если пенсия позволит.
У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем, как Бродский,
как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
как провожала пылкая мамзель,
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нем синела дальняя дорога,
как не входило в восхищенный ум,
как оставалось жить уже немного,

Однако что зевать по сторонам.
Передо мною сочинений горка.
«Тургенев любит написать роман
Отцы с Ребенками». Отлично, Джо, пятерка!
Тургенев любит поглядеть в окно.
Увидеть нив зеленое рядно.
Рысистый бег лошадки тонконогой.
Горячей пыли пленку над дорогой.
Ездок устал, в кабак он завернет.
Не евши, опрокинет там косушку...
И я в окно – а за окном Вермонт,
соседний штат, закрытый на ремонт,
на долгую весеннюю просушку.
Среди покрытых влагою холмов
каких не понапрятано домов,
какую не увидишь там обитель:
в одной укрылся нелюдимый дед,
он в бороду толстовскую одет
и в сталинский полувоенный китель.
В другой живет поближе к небесам
кто, словеса плетя витиевато,
с глубоким пониманьем описал
лирическую жизнь дегенерата.

Задавши студиозусам урок,
берем газету (глупая привычка).
Ага, стишки. Конечно, «уголок»,
«"колонка" или, сю-сю-сю, страничка».
По Сеньке шапка. Сенькин перепрыг
из комсомольцев прямо в богомольцы
свершен. Чем нынче потчуют нас в рыг-
аловке? Угодно ль гонобольцы?
Все постненькое, Божие рабы?
Дурные рифмы. Краденые шутки.
Накушались. Спасибо. Как бобы
шевелятся холодные в желудке.

Смеркается. Пора домой. Журнал
московский, что ли, взять как веронал.
Там олух размечтался о былом,
когда ходили наши напролом
и сокрушали нечисть помелом,
а эмигранта отдаленный предок
деревню одарял полуведром.
Крути, как хочешь, русский палиндром
барин и раб, читай хоть так, хоть эдак,
не может раб существовать без бар.
Сегодня стороной обходим бар...

Там хорошо. Там стелется, слоист,
сигарный дым. Но там сидит славист.
Опасно. До того опять допьюсь,
что перед ним начну метать свой бисер
и от коллеги я опять добьюсь,
чтоб он опять в ответ мне пошлость высер:
«Ирония не нужно казаку,
you sure could use some domestication*,
недаром в вашем русском языку
такого слова нет – sophistication**».
Есть слово «истина». Есть слово «воля».
Есть из трех букв – «уют». И «хамство» есть.
Как хорошо в ночи без алкоголя
слова, что невозможно перевесть,
бредя, пространству бормотать пустому.
На слове «падло» мы подходим к дому.

Дверь за собой плотней прикрыть, дабы
в дом не прокрались духи перекрестков.
В разношенные шлепанцы стопы
вставляй, поэт, пять скрюченных отростков.
Еще проверь цепочку на двери.
Приветом обменяйся с Пенелопой.
Вздохни. В глубины логова прошлепай.
И свет включи. И вздрогни. И замри
... А это что еще такое?

А это – зеркало, такое стеклецо,
чтоб увидать со щеткой за щекою
судьбы перемещенное лицо.


* you sure could use some domestication – «уж вам бы пошло на пользу малость дрессировки» (англ.)
** sophistication – очень приблизительно: «изысканность» (англ.)

Опубликовано в журнале «Знамя», 1989

Чем это интересно

Как и многие стихи Лосева, «Один день» автобиографичен. Об этом говорит и само название стихотворения, а факты из жизни лирического героя соответствуют фактам из жизни самого Лосева.

В 1976 году Лосев эмигрировал в США, переместился из Северной Пальмиры в Новую Англию. С 1979 года преподавал русскую литературу в Дартмутском колледже (штат Нью-Гэмпшир). Его соседями по Новой Англии были Бродский и Солженицын («нелюдимый дед» с бородой и в полувоенном кителе) – два важных для Лосева человека. Кстати, поэт фантазировал об их встрече. «В одно прекрасное апрельское утро Солженицын выглянул в окно и подумал: "А черт с ней, с работой! Съезжу ка лучше, поговорю с поэтом о хаотичности века сего и о гармонической задаче поэзии". День будний, время утреннее, движения на девяносто первой дороге почти никакого – часа через полтора поднимался он на крыльцо Бродского» (Лев Лосев. Солженицын и Бродский как соседи). Увы, писатель и поэт не встретились.

Не назван по имени, но описан еще один сосед и герой эмиграции – Саша Соколов, автор «Школы для дураков», тот «кто, словеса плетя витиевато, / с глубоким пониманьем описал / лирическую жизнь дегенерата». «Там, в вермонтской глуши, прятался несколько лет малообщительный Саша Соколов», – писал в упомянутом выше эссе Лосев.

Итак, мы узнали кое-что о соседях изгнанника. Но как живется преподавателю русского языка в американском колледже, где «каждый звук калечит мой язык или позорит»? Судя по названию стихотворения, Лосеву там, мягко говоря, неуютно. Как мы помним, повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» описывает жизнь в сталинских лагерях. Получается, что Лосев сравнивает себя с заключенным. Из одного лагеря он изгнан в другой, из четвертого адского круга – в пятый: разница небольшая, неизвестно, какой лучше. При том, что и четвертый круг не отпускает нашего героя: он читает русскоязычные газеты.

В общем, земную жизнь пройдя до середины, герой подводит итоги. Из плюсов – тостеры и бары. Из минусов – новые изощренные пытки и новые, доселе невиданные, бесы.

Перспективы не радуют:

Когда состарюсь, я на старый юг
уеду, если пенсия позволит.
У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем, как Бродский,
как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
как провожала пылкая мамзель,
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нем синела дальняя дорога,
как не входило в восхищенный ум,
как оставалось жить уже немного.

Весной 1844 года Баратынские поехали через Марсель в Неаполь. В Неаполе у супруги поэта случился нервный припадок. Это сильно расстроило Баратынского, и на следующий день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался. Так что эта поездка была последней в жизни поэта.

В финале мы видим героя дома перед зеркалом. Самое время вспомнить Ходасевича в подобной ситуации (Неужели вон тот — это я?/Разве мама любила такого,/Желто-серого, полуседого).

Нашему герою не по себе. Единственное спасение для него – рассказать кому-нибудь другому о своей жизни. Чуть-чуть утрируя, добавив самоиронии, шуток, упомянув известных соседей, установив связи с русской и зарубежной литературой. Автор хочет превратить трагедию в комедию хотя бы на бумаге. Но для этого надо стать поэтом. Важный момент: в стихотворении герой – не поэт, он – преподаватель, желчный пьющий интеллигент. Поэтом ему еще только предстоит стать.

Сергей Гандлевский писал: «Вереницу беспечных лирических героев русской поэзии – "праздных гуляк", повес и хулиганов – Лосев дополнил еще одним обаятельным и новым для нее персонажем – интеллигентом-забулдыгой. Читатели Лосева становятся свидетелями замечательного и многозначительного превращения: стихи на случай, обаятельные пустяки, филологические дурачества на наших глазах выплескиваются за переплет альбома и впадают в течение отечественной поэзии, отчего она только выигрывает. Еще Честертон заметил, что множество начинаний, замышлявшихся на века, забывалось до обидного скоро, а затеянному от нечего делать, смеха ради случалось пережить поколение – и не одно».

Справка об авторе

Лев Владимирович Лифшиц родился 15 июня 1937 года в Ленинграде в семье писателей Владимира Александровича Лифшица  и Аси Михайловны Генкиной. Окончил отделение журналистики филологического факультета ЛГУ.

В 1962–1975 годах –

В «Костре» работал. В этом тусклом месте,
вдали от гонки и передовиц,
я встретил сто, а, может быть, и двести
прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.

Простуженно протискиваясь в дверь,
они, не без нахального кокетства,
мне говорили: «Вот вам пара текстов».
Я в их глазах редактор был и зверь…

В Лосева Лев Лифшиц превратился, чтобы его не путали с отцом. В США псевдоним стал паспортным именем.

О себе поэт пишет: «…я начал писать стихи поздно, тридцати семи лет. Разумеется, имели место кое-какие опыты в детстве и в годы учения в Ленинградском университете (1954–1959), но то не в счет. Почему так поздно? Может быть, потому, что я родился в семье литераторов, рос в литературной среде, а такое детство по крайней мере избавляет от самоуверенного юношеского эпигонства, от преувеличенно серьезного отношения к собственному творчеству. Счастливые обстоятельства моей молодости – одна встреча с Пастернаком и годы дружбы с целым созвездием поэтических дарований: Сергей Кулле (1936–1984), Глеб Горбовский, Евгений Рейн, Михаил Ерёмин, Леонид Виноградов, Владимир Уфлянд, Иосиф Бродский. Мои творческие запросы сполна удовлетворялись чтением их чудных сочинений. Сам же я в те годы писал пьесы для кукольного театра и стишки для маленьких детей, занимался филологией.

Но вот иные поэтические голоса замолкли, иные притихли. Я перестал быть молод. Одно время серьезно болел. Появилась возможность внимательнее прислушаться к себе, что поначалу я делал с большим недоверием. Или, если уж пускать этот самоанализ по наклонной плоскости метафор, не прислушаться, а приглядеться. И в этом тусклом и к тому времени, начало семидесятых годов, уже треснувшем зеркале я начал различать лицо, странным образом и похожее, и непохожее ни на кого из вышеназванных, любимых мной поэтов. Уж не мое ли?»

В 1979 году Лосев показал свои стихи друзьям, издающим в Париже журналы на русском языке – «Эхо» и «Континент». Редакторам стихи понравились, и с тех пор они печатали все, что он им предлагал. С 1988 года Лосева стали печатать и в СССР.

Всего у поэта вышло 15 книг в разных жанрах, в том числе семь стихотворных сборников и книга «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии».

Лев Лосев умер 6 мая 2009 года после тяжёлой болезни.