Лотреамон: уж я-то не стал бы топиться

Сена несет на своих волнах мертвое тело. И течение ее принимает подобающую обстоятельствам медлительность. Раздутый труп торжественно плывет по реке, подныривает под мостами и выплывает вновь, неторопливо поворачивается, как мельничное колесо, и по временам скрывается под водой. Встречный лодочник подцепляет его багром и тащит к берегу. Но, прежде чем свезти утопленника в морг, ему дадут поле жать здесь, на земле, вдруг он еще очнется. Вокруг уж сгрудилась толпа зевак. Задним не видно, и они безбожно напирают на передних. А на уме у каждого одно: “Уж я-то не стал бы топиться”. Кто жалеет юного самоубийцу, кто восхищается им, но следовать его примеру никто не собирается. Ему же, видно, казалось разумным покончить счеты с жизнью, в которой не нашел он ничего, достойного своих высоких устремлений. На вид юнец, семнадцать лет, не больше. В его-то годы умереть! Толпа застыла и глазеет молча. Но поздно. Потихоньку все расходятся... И никто не склонится к несчастному, никто не перевернет распростертое тело, чтобы вылилась наружу вода. Чинные господа в тугих воротничках — никто и пальцем не пошевельнет, из страха прослыть чересчур сердобольным. Один отходит, тоненько насвистывая нечто невнятно-тирольское, другой — прищелкивая пальцами, как кастаньетами. В ту пору, с мрачной думой на челе, скакал по берегу реки мой Мальдорор. Увидев тело, он не стал раздумывать. Остановил коня и спрыгнул наземь. Нисколько не гнушаясь, приподнял он юношу и принялся его трясти, пока изо рта не полилась вода. При мысли, что это обмякшее тело возможно оживить, у Мальдорора сильнее забилось сердце, он заработал еще усерднее. Но все напрасно! Да-да, напрасно, верьте слову. Труп остается трупом и бессильно повисает на руках у Мальдорора, как тот его ни теребит. Однако Мальдорор упорен; не зная устали, он трет незнакомцу виски, растирает руки и ноги; целый час, уста в уста, вдувает воздух в его легкие. И наконец, прижав к груди утопленника ладонь, как будто ощущает трепет. Ожил! О, если бы в тот чудный миг кто-нибудь наблюдал за хмурым рыцарем, он увидел бы, как расправились морщины на его лице и, точно по волшебству, помолодел он на десяток лет.

Перевод с французского - Н. Мавлевич


Чем это интересно


Воображение и жестокость автора поражают с первого взгляда, а манера изложения запутывает, оставляя при этом ощущение “неистовой ясности”.

Однако в “Песнях Мальдорора” нет почти ничего придуманного – все образы заимствованы юным Дюкассом из литературы, которую он читал в большом количестве. Исследователь Георгий Косиков комментирует особенности текста: «Ни голос Дюкасса, ни голос Лотреамона не звучат в “Песнях Мальдорора”, зато в них слышатся голоса готического романа и мелодрамы, перебиваемые звучанием лирического и эпического дискурсов, которые в свою очередь вытесняются патетической декламацией, переходящей в регистр школьной риторики, исподволь заглушаемой интонациями научного, исторического или философского сочинений и т. п. Не только в тематическом, но и в стилевом отношении “Песни Мальдорора” представляют собой набор “общих мест” европейской словесности, искусно комбинируемых повествователем, который при этом всячески уклоняется от собственного “слова о мире”».

Даже маска графа де Лотреамона – заимствование из готического романа “Латреомон” Эжена Сю. А образ Мальдорора, как считает Косиков, «создан по типу романтического героя-бунтаря или демонического богоборца, “живущего во зле” именно потому, что он “любит добро”, и даже творящего добро как бы наперекор собственному желанию зла». “Живущий во зле” Мальдорор совершает убийства, терзает маленьких детей, воспевает Проституцию, но однажды спасает жизнь тонущего человека, от которого все отвернулись. Сочувствие к отверженным – обратная сторона ненависти к порочности человека и к не менее порочному Богу, виновнику и прообразу всего человеческого зла: в 5 строфе III песни Бог совершает двойное грехопадение и испытывает муки совести. Неприязнь Бога и Мальдорора взаимна. Так, во 2 строфе II песни Бог пытается убить Мальдорора ударом молнии, а в 15 строфе II песни Мальдорор, превратившись в спрута, нападает на Творца.

Строфы сюжетно не связаны между собой, а их прихотливая композиция отдалённо напоминает спонтанные переходы мысли в автоматическом письме. Всё это – риторические уловки: искусно выстроенные периоды в “гимне Океану” (песня I, строфа 9) или отступление от темы в 13 строфе II песни (рассказ про близость с акулой), смысл которого вдруг раскрывается в трёх последних предложениях.

И только в начале последней, шестой, песни оказывается, что предыдущие пять были вступлением и теоретической подготовкой к настоящему путешествию “в страну вымысла”: «Теперь же обобщающая часть кажется мне вполне завершенной и убедительной. Вы уяснили из нее, что я бичую человека и его Творца».

В той же 1 строфе VI песни Лотреамон вскользь объясняет: «Это путаное вступление может показаться несколько, так сказать, вычурным и сбить с толку читателя, который перестанет понимать, к чему я, собственно, веду, но ведь я о том и старался, чтобы привести его в совершенное недоумение, ибо это то состояние, в которое следует повергать всякого, имеющего обыкновение зачитываться книгами и книжонками».

В том же духе Косиков реконструирует намерение Дюкасса: и заимствованные, часто пародийно обыгранные, образы, и полистилистика, и рефлексия над письмом, и спутанность мысли, и даже маска Лотреамона – всё направлено не на дискредитацию литературы, а на дистанцирование от неё.

Когда Дюкасс закончил работу над “Песнями”, ему было 23 года. Спустя год, во время Франко-Прусской войны, он умер, так и не дождавшись признания, – книгу напечатали, но не распространили по магазинам из-за опасений издателя. Уже после переиздания возникли предположения о безумии автора – настолько убедительными и кошмарными оказались “Песни”. Своей популярностью Дюкасс обязан сюрреалистам, которые увидели в нём своего предшественника и занялись активной пропагандой его творчества.

Потерпев неудачу с “Песнями Мальдорора”, Изидор, желавший литературной славы, задумал некую “Книгу”, но приступить к ней не успел. Остались только “Стихотворения” под авторством самого Дюкасса, в которых опровергаются индивидуалистические и богоборческие взгляды Мальдорора. “Стихотворения” составлены из намеренно искажённых цитат и реминисценций и напоминают список прописных истин: «В банальных истинах гораздо больше гениальности, чем в сочинениях Диккенса, Гюстава Эмара, Виктора Гюго, Ланделя».

Максимы “Стихотворений” наводят на мысль, что Дюкасс раскаялся в литературном прошлом и избрал иное направление: «До сих пор несчастья изображались ради того, чтобы вызвать чувство страха и сострадания. Я же стану описывать счастье, чтобы вызвать противоположные чувства».

Но задача “Стихотворений”, как и “Песен Мальдорора”, не в утверждении морали и не в изображении характера, а в поиске общих мест литературы: «Плагиат необходим. Прогресс требует плагиата. Он неотступно следует за фразой автора, пользуется его выражениями, стирает ложную мысль и заменяет ее верной».  Дюкасс потрошит расхожие фразы, как Мальдорор — тела младенцев, доводя порой до абсурда смысл сказанного. Например, “мыслящий тростник” Паскаля превращается в “мыслящий дуб”, а строка из Данте – «Входящие, оставьте безнадежность”.

«Порядок царит в роде человеческом: разум и добродетель вовсе не берут верх в сознании людей».

В тексте “Стихотворений” встречаются и явные противоречия, вызванные сближением различных традиций, одновременно существующих в литературе: «Суждения о поэзии ценнее самой поэзии. (...) Поэзии не обойтись без философии. А вот философия обойдется и без поэзии”; и далее: “В поэзии существует своя логика. Но это не та логика, которая царит в философии. (...) Поэты вправе поставить себя выше философов.” Впрочем, “Некоторые философы умнее некоторых поэтов».

Пародируя здравый смысл, Дюкасс остаётся серьёзным и не выдаёт своих намерений — даже в письме к издателю он разыгрывает роль образумившегося юноши — и ему снова верят. Только иногда, заигрываясь, автор “Песен Мальдорора” обнаруживает своё присутствие: «Литературные описания — это прерия, три носорога, половина катафалка. Они могут быть воспоминанием, пророчеством. Они — не абзац, который я сейчас заканчиваю.»