Степан Шевырёв: «Рифмач, стихом российским недовольный»

Мысль

Падет в наш ум чуть видное зерно
И зреет в нем, питаясь жизни соком;
Но час придет – и вырастет оно
В создании иль подвиге высоком
И разовьет красу своих рамен,
Как пышный кедр на высотах Ливана:
Не подточить его червям времен,
Не смыть корней волнами океана;
Не потрясти и бурям вековым
Его главы, увенчанной звездами,
И не стереть потоком дождевым
Его коры, исписанной летами.
Под ним идут неслышною стопой
Полки веков – и падают державы,
И племена сменяются чредой
В тени его благословенной славы.
И трупы царств под ним лежат без сил,
И новые растут для новых целей,
И миллион оплаканных могил,
И миллион веселых колыбелей.
Под ним и тот уже давно истлел,
Во чьей главе зерно то сокрывалось,
Отколь тот кедр родился и созрел,
Под тенью чьей потомство воспиталось.

(май 1828)

Чем это интересно

Стихотворение о бессмертии мысли, существующей вне «полков веков», вне своего носителя, вне племен и держав, написал 23-летний выпускник Московского университетского благородного пансиона, закрытого учебного заведения для мальчиков из дворянских семей Степан Шевырёв. Написал во время путешествия по Италии (это важная деталь).

Сегодня поэт, литературный критик, славянофил и любомудр Степан Шевырёв (1806–1864) практически неизвестен любителям поэзии. А в 1820-е годы его называли одной из главных фигур нового поэтического поколения, пришедшего на смену Пушкину.

Сам Пушкин оценивал молодого поэта как человека, от которого ждут обновления «дремлющей северной литературы», «истинный талант» которого неоспорим.

Гоголь писал Шевырёву в 1835 году: «Я вас люблю почти десять лет, с того времени, как вы стали издавать "Московский Вестник", который я начал читать, будучи еще в школе, и ваши мысли подымали из глубины моей души многое, которое еще доныне не совершенно развернулось».

И Пётр Вяземский признавался в своей любви к Шевырёву: за прилежность и постоянство «его в литературных трудах и вообще по всей жизни, которую он посвятил литературе».

О себе Шевырёв говорил: «рифмач, стихом российским недовольный».

Что же не нравилось молодому поэту в современной ему поэзии?

Как считал Шевырёв, литература самым тесным образом связана с действительностью и отражает ее в своих произведениях. «История словесности какого-либо народа есть изображение его жизни в произведениях словесных». Так, например, «Ад» Данте – не только поэтический памятник, но и памятник средневековой культуры.

Поэт, в представлении Шевырёва, это не свободная личность, создающая по своему желанию «картины порока и добра». «Великий поэт не создает языка, не подслушав его в народе, оживляет его мыслью, душой – и потом предлагает народу его же материал, но им очищенный, обновленный, преображенный. И как народ радуется такому преображению… Поэт есть апофеоз народа».

Поэта создают народ, век и «божественная искра». «Гений есть олицетворенный ответ на современный ему вопрос человечества». Данте, по мнению Шевырёва, «олицетворял в себе самопознание своего века, служа полным ему отражением». Пушкину поэт отводил роль «депутата на Европейском вече»: «Ты – колокол во славу Россиян!» Однако, с его точки зрения, Пушкин на эту роль подходил не в полной мере – увлекался формой, отделкой стихотворения.

Можно сказать, что Шевырёв предвосхитил Евтушенко: поэт в России должен быть больше, чем поэт, – он должен быть учителем жизни и просветителем.

А у учителя главное – мысль, а не ее отделка. Причем мысль неочевидная, зреющая в человеке, «питаясь жизни соком». Такая мысль неподвластна времени.

Это с одной стороны. С другой, для стихотворной мысли нужны особенные формы, а не наша «монотонная муза», «нега однообразных звуков».

На поиск новых форм Шевырёва вдохновили Данте и Тассо. Степан Петрович писал: «…Я утомлен и раздражен был изнеженностью отечественного стиха и хотел этому противодействовать… С последними звуками нашей монотонной музы в ушах, я уехал в Италию… Долго не слыхал русских стихов, которые памятны мне были только своим однозвучием… Вслушиваясь в сильную гармонию Данта и Тасса, обратился к нашим первым мастерам, нашел в них силу… устыдился изнеженности, слабости и скудости нашего современного языка русского… Все свои мысли и чувства об этом я выразил тогда в моем Послании к А.С. Пушкину, как представителю нашей поэзии. Я предчувствовал необходимость переворота в нашем стихотворном языке; мне думалось, что сильные, огромные произведения музы не могут у нас появиться в таких тесных, скудных формах языка; что нам нужен больший простор для новых подвигов. Без этого переворота ни создать свое великое, ни переводить творения чужие мне казалось и кажется невозможным».

Как пишет первый советский публикатор Шевырёва М. Аронсон, «шевырёвские реформы … рассчитаны на подрыв самих основ общепринятой силлабо-тонической просодии. Шевырёв вводит ритмические перебои или, как тогда говорили, смешивает ямбы с хореями

Ливень, ветер, гроза одним порывом
В очи франкам неистовые бьют…

Будет с тебя моих сокровищ тленных…
Небу грозил мечом – и наконец

Беглым пятам он ввериться решился…
Но пуще всех Раймонд гневом трепещет…»

Так Шевырёв переводил седьмую песню «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо.

Шевырёв хотел, чтобы слушатель сосредоточил внимание не на музыкальной легкости стиха, а на его идейном содержании, так что стихотворение должно быть нарочито «тяжелым».

Парадокс в том, что в «Мысли» практически отсутствуют ритмические перебои. Даже нет ни одной дактилической рифмы. Стихотворение можно скандировать. Изящество «Мысли» не заслоняет мысль, чего так боялся Шевырёв. Язык стихотворения очень живописный, он кажется скорее тютчевским, нежели шевырёвским. Победа одержана Шевырёвым в не совсем привычной для него поэтической манере. Тот случай, когда теория вступила в противоречие с практикой. Поэт победил критика.

«Мысль» так и осталась единственным шедевром поэта. Впрочем, за последние три года интерес к Шевырёву (прежде всего как к критику) вырос: издано «Полное собрание литературно-критических трудов», «История поэзии. Древняя Индия, Израиль, Греция, Рим и Европа нового времени», «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов», «Стихотворения и переводы 1824–1864».