1. Крылов: в Лете не канет
Тут тень к Миносу подошла
Неряхой и в наряде странном,
В широком шлафроке издранном,
В пуху, с косматой головой,
С салфеткой, с книгой под рукой.
‘Меня врасплох, — она сказала,-
В обед нарочно смерть застала,
Но с вами я опять готов
Еще хоть сызнова отведать
Вина и адских пирогов:
Теперь же час, друзья, обедать.
Я — вам знакомый, я — Крылов!’ {6}
‘Крылов, Крылов’, — в одно вскричало
Собранье шумное духов,
И эхо глухо повторяло
Под сводом адским: ‘Здесь Крылов!’
‘Садись сюда, приятель милый!
Здоров ли ты?’ — ‘И так и сяк’.
-‘Ну, что ж ты делал?’ — ‘Всё пустяк —
Тянул тихонько век унылый,
Пил, сладко ел, а боле спал.
Ну, вот, Минос, мои творенья,
С собой я очень мало взял:
Комедии, стихотворенья
Да басни, — всё купай, купай!’
О, чудо! — всплыли все, и вскоре
Крылов, забыв житейско горе,
Пошел обедать прямо в рай.
1809, из «Видений на брегах Леты»
В юности поэт воспитывался в семье своего двоюродного дяди М. Н. Муравьева. Его дом был литературным центром, где собирались многие знаменитые писатели, а также местом, где Батюшкову привили любовь к литературе. Именно там он познакомился с античными авторами. Позже интерес к Овидию, Горацию утвердился в кружке А. Н. Оленина. Внимание к античным произведениям, мифологии отразилось на творчестве Батюшкова. В 1809 году он пишет сатиру «Видение на брегах Леты». Лета – река забвения, в которую Минос, по воле лирического героя Батюшкова, помещает труды современников, чтобы проверить, кто из них канет в Лету, а кто нет. «Почтенный Ломоносов», «замысловатый Сумароков», «Мельпомены друг, Княжнин» не проходят этот кастинг. Не канули в Лете только произведения Крылова.
Стихотворение примечательно тем, что в основу положен миф о реке в царстве Аида. Совмещение античности и современности первой трети XIX века пройдет через все творчество поэта. Образ спасшегося Крылова показывает, помимо всего прочего, и взгляды Батюшкова на литературный процесс и литераторов. Крылов в своих публицистических работах, драматургии и, безусловно, в баснях отстаивал демократизм, свободу творчества. Такая позиция близка и Батюшкову, что он и отразил в сатире.
2. «Мои пенаты»: на пути к романтизму
Отечески пенаты,
О пестуны мои!
Вы златом не богаты,
Но любите свои
Норы и темны кельи,
Где вас на новоселье
Смиренно здесь и там
Расставил по углам;
Где странник я бездомный,
Всегда в желаньях скромный,
Сыскал себе приют.
Из элегии «Мои пенаты»
В теоретической работе «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» Батюшков отстаивал права малых жанров (ущемленных одой и поэмой). По словам Батюшкова, «все жанры хороши, кроме скучного». Борясь с догматами классицизма, поэт направлял поэзию в сторону романтизма.
Подобная толика бунтарства прослеживается в послании Жуковскому и Вяземскому «Мои пенаты» (1811 – 1812).
Пенаты - в древнеримской мифологии боги-хранители и покровители домашнего очага. В описании домашнего быта мы видим «деградацию» мифологических образов. Величественные боги, которые в классицизме описывались высоким слогом, превращается у Батюшкова в домовых. У него лары (божества, покровительствующие дому, семье и общине в целом) и пенаты живут скромно: в хате, под звуки балалайки. Богини судьбы парки «тощи».
Всё утвари простые,
Всё рухлая скудель!
Скудель!.. Но мне дороже,
Чем бархатное ложе
И вазы богачей!
Для Батюшкова смысл жизни - стремление к уединению, к тихому, почти буколическому счастью. Батюшков и на уровне формы (выбрав жанр послания), и на содержательном уровне отказывается от законов классицизма, он романтик.
3. «Мечта»: в поисках нужного звука
Подруга нежных Муз, посланница небес,
Источник сладких дум и сердцу милых слез,
Где ты скрываешься, Мечта, моя богиня?
Где тот счастливый край, та мирная пустыня
К которым ты стремишь таинственный полет!
Иль дебри любишь ты, сих грозных скал хребет
Где ветр порывистый и бури шум внимаешь?
Иль в Муромских лесах задумчиво блуждаешь
Когда на западе зари мерцает луч,
И хладная луна выходит из-за туч?
Или, влекомая чудесным обаяньем
В места, где дышит все любви очарованьем
Под тенью яворов ты бродишь по холмам
Студеной пеною Воклюза орошенным?
Явись, богиня, мне, и с трепетом священным
Коснуся я струнам
Тобой одушевленным
Явися! ждет тебя задумчивый Пиит,
В безмолвии ночном седящий у лампады
Явись и дай скусить сердечныя отрады!
Любимца твоего, любимца Аонид,
И горесть сладостна бывает:
Он в горести мечтает.
«Мечта»
Будучи, как и В. Жуковский, поборником гармонической точности, Батюшков развил в поэтическом тексте тот «гармонический проливень слез», которым восхищался О. Мандельштам. Элегии и послания Батюшкова отличаются особенной музыкальностью. Каждое стихотворения обладает мелодическим ритмом, благодаря которому текст оживает. Примером может послужить стихотворение с одухотворенным названием «Мечта» (1802).
Плавность парной рифмовки с чередующийся то мужской, то женской рифмой вносит медитативное начало. В самом первом стихе аллитерация сонорного звука [н] («нежных Муз, посланница небес») добавляет нежность и бархатистость звучания всему обращению к Музе. Звукопись усиливает и образность произведения. Например, ассонанс широких, открытых гласных [а] и [о] в четвертой строке («Где тот счастливый край, та мирная пустыня») на уровне звука представляет простор, раздолье края и пустыни.
Говоря о вещах более приземленных, не устремленных мечтою вдаль, лирический герой использует слова «дебри», «грозных скал хребет», «ветр порывистый», «бури шум». Многократные повторения рычащих и шипящих согласных ассоциируются с чем-то враждебным, стихийным. В рассуждениях о возвышенных вещах - мечте, любви, поэзии - лирический герой соотносит мир материальный с горними материями:
Но ты — пребудь верна, живи еще со мной!
Ни свет, ни славы блеск пустой,
Как пчелка, медом отягченна,
Летает с травки на цветок,
Считая морем — ручеёк;
Так хижину свою Поэт дворцом считает,
И счастлив — он мечтает!
В стихотворении появляются символы. Весна здесь – это не просто время года, это юность, полная грез, та самая весна жизни. С ней связана символика цветов, обозначающих прелесть молодости, мимолетной страсти - «И нектаром любви кропит ленивы маки».
4. «Мой гений»: любимая в деталях
Мой гений
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью твоей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный,
Повсюду странствует со мной.
Хранитель гений мой - любовью
В утеху дан разлуке он;
Засну ль?- приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
июль-август 1815
Тема любви - одна из ведущих в творчестве К. Батюшкова. Сторонник анакреонтической поэзии Парни, он воспевает земную любовь. Вступая в полемику с В.
Жуковским, Батюшков отходит от принципов описания возвышенного чувства как чего-то абстрактного и мистического. Действительно,
Жуковский мог написать целый цикл стихотворений, посвященной возлюбленной Маше Протасовой, но никто не увидит в стихах самой девушки. В поэзии Батюшкова, напротив, свое развитие получает конкретность образа. По словам В. Г. Белинского: «Определенность и ясность – первые и главные свойства его поэзии».
В самом названии «Мой гений» Батюшков заявляет свое видение любви, далекое от «
гения чистой красоты»
Жуковского. Лирический герой воспевает красоту девушки так, что можно представить себе внешность возлюбленной:
«очи голубые», «локоны златые», «наряд простой». Невольно веришь в реальность
«пастушки несравненной».
5. «Умирающий Тасс»: безвременной кончине обреченный!
Какое торжество готовит древний Рим?
Куда текут народа шумны волны?
К чему сих аромат и мирры сладкий дым,
Душистых трав кругом кошницы полны?
До Капитолия от Тибровых валов,
Над стогнами всемирныя столицы,
К чему раскинуты средь лавров и цветов
Бесценные ковры и багряницы?
К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?
Веселья он или победы вестник?
Почто с хоругвией течет в молитвы дом
Под митрою апостолов наместник?
Кому в руке его сей зыблется венец,
Бесценный дар признательного Рима?
Кому триумф? — Тебе, божественный певец!
Тебе сей дар... певец Ерусалима!
И шум веселия достиг до кельи той,
Где борется с кончиною Торквато,
Где над божественной страдальца головой
Дух смерти носится крылатый.
Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
Ни почестей столь поздние награды —
Ничто не укротит железныя судьбы,
Не знающей к великому пощады.
Полуразрушенный, он видит грозный час,
С веселием его благословляет,
И, лебедь сладостный, еще в последний раз
Он, с жизнию прощаясь, восклицает:
«Друзья, о, дайте мне взглянуть на пышный Рим,
Где ждет певца безвременно кладбище!
Да встречу взорами холмы твои и дым,
О древнее квиритов пепелище!
Земля священная героев и чудес!
Развалины и прах красноречивый!
Лазурь и пурпуры безоблачных небес,
Вы, тополи, вы, древние оливы,
И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,
Засеянный костьми граждан вселенны, —
Вас, вас приветствует из сих унылых стен
Безвременной кончине обреченный!
1817 год. Из элегии «Умирающий Тасс»
Легкая поэзия, воспевающая радости жизни, была не столько отражением реальной жизни Батюшкова, сколько способом забыться. Прогрессирующая болезнь не позволяла поэту вести, такую же, как и в его произведениях, беззаботную жизнь.
В начале элегии говорится о празднике. Рим готовится к веселью. Мажорный пафос начальных стихов противопоставлен настроению самого лирического героя. Риторические вопросы отрицают радостный посыл. Далее Батюшков обращается к истории жизни Торквато. Лексический ряд, связанный с этой историей, полон трагических красок: «полуразрушенный», «безвременно кладбище», «певца свирепой доли», «изгнанник», «бедный странник». Окружающий мир не видит трагедии Торквато, он одинок.
Отторжен был судьбой от матери моей,
От сладостных объятий и лобзаний:
Ты помнишь сколько слез младенцем пролил я!
Увы! с тех пор добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность бытия.
Фортуною изрытые пучины
Разверзлись подо мной и гром не умолкал!
Из веси в весь, из стран в страну гонимый
Я тщетно на земли пристанища искал:
Повсюду перст ее неотразимый!
Описывая тяжелую судьбу поэта, Батюшков отсылает читателя к своей биографии. Почти сразу после рождения Александра Георгиевна, его мать, сошла с ума и была отправлена в деревню. Тассо тоже вспоминает, как он вырос вдалеке от матери. Сопоставляя себя с Торквато Тассо, Батюшков пишет, в первую очередь, о своей жизни. В элегии - предчувствие преждевременной кончины, бесконечной темноты, лирическому герою уже чудятся «Феррара... Фурии... и зависти змия».
Предчувствия Батюшкова оправдались: в 1822 году, в связи с прогрессирующей болезнью, он удалился в вологодскую деревню, где и прожил в забытьи до 1855 года. Незадолго до смерти К. Батюшков сказал, что не успел раскрыть полностью свой талант, «не дошел до цели». Тем не менее, его творчество повлияло на формирование главного поэта литературной системы, «солнца русской поэзии», Александра Сергеевича Пушкина.
