Поэзия как собирание целого человека

Мне кажется, сегодня поэзия гораздо в большей степени, чем в новых шедеврах, нуждается в осмыслении собственного назначения. Чем больше работающих, живых определений поэзии в литературной кухне художника, тем лучше. Если они работают – значит, у художника каким-то образом получается найти органичное место поэзии в жизни. Возможно, получается только на данном этапе, а на следующем образ поэзии придется пересоздавать, понадобятся новые определения поэзии. Я хотел бы добавить еще одно определение к предыдущим. Ранее приходилось писать о поэзии как пути преображений, поэзии как борьбе за выживание играющего ребенка, поэзии как полной противоположности идеологии. 

Что современный мир делает с человеком

Современный мир сегодня гораздо агрессивнее по отношению к человеку, чем современный мир вчера. Потому что все его исподнее оказалось в публичном пространстве, которое ведет прямиком в ваш мозг. Человек – чего ранее никогда не было – оказался один на один со всем остальным миром – и это едва ли посильная ноша. Технологии в самом широком понимании не только делают удобнее быт, но и форматируют устройство человеческого сознания. 

Современный мир расщепляет человека на социальные роли, на максимальное количество не сообщающихся между собой частей мозга, он исподволь учит тому, что в каждом новом пространстве действуют новые правила, он учит каждый день начинать новую жизнь, проводить перезагрузку. На фоне проблем современного мира вопрос о месте поэзии может показаться ничтожным. Но почему-то современные философы не могут перешагнуть через идею искусства, просто оставить ее как несущественную перед лицом гораздо более насущных вопросов. Колоссальной машине потребления выгодны примитивные образования, которые не знают, что им хотеть, - ими проще манипулировать, использовать их энергию для удовлетворения неосновных потребностей более сообразительных. Эта машина работает на расщепление личности, на то, чтобы правая рука не знала, что в этот момент покупает левая. От человека, чье сознание фрагментарно, невозможно требовать и даже ожидать морали, потому что в каждом его фрагменте как бы своя мораль, свой вкус, свои ритуалы. 

Современный мир выращивает шизофрению. В нем даже невозможно обобщающее суждение о мире. Современный мир отрицает обобщения, в нем не остается почти ничего общего. Восстание технологий, которым уже многие десятилетия пугают футурологи, давно произошло. Эти технологии уже у нас в мозгу, оно отобрали у нас почти все общее, они разобрали нас по молекулам и каждую из них поставили в свой собственный, автономный от целого человека, ряд. 

Часть агрессивной современности – идеологии. Технологии предлагают идеологию исподволь, как бы в нагрузку к удобству. Идеологии право на человека заявляют прямо. Здесь обобщения не только возможны, но и заранее заданы. Проблема в том, что внутри этих обобщений живого человека в его сложности рассмотреть невозможно. Любая идеология требует жертвы, она редуцирует личность до функции, которую намеревается использовать.

На фоне проблем современного мира вопрос о месте и сути поэзии может показаться ничтожным. Но почему-то современные философы не могут перешагнуть через идею искусства, просто оставить ее как несущественную перед лицом гораздо более насущных вопросов. Если мы поймем, почему так происходит, мы поймем нечто и о роли поэзии – роли, в востребованности которой сомневаться не приходится. Искусство – пространство, в котором происходит нечто особенное, что необходимо для независимого суждения о мире.

Поэзия как место собирания человека

Так вот, поэзия для меня – место собирания разорванного человека, пространство, в котором возможен целый человек. Это состояние естественного бытия собой, к которому сегодня приходится изо всех сил стремиться, чтобы иногда его ощущать. В этом смысле главная функция поэзии сегодня – антропологическая. То есть она позволяет сохранить тот вид человека, который понимает в чем смысл человека как целого. 

Целый человек – это миф. Все художники делятся на тех, кто верит в его возможность, и на тех, кто не верит. Настоящая драматургия искусства возникает тогда, когда в произведении сталкивается критическое по отношению к существующему миру начало и начало созидательное, вытаскивающее человека из любых губительных обстоятельств, в том числе внутренних. Это начало всегда находит способ спасти целого человека. Есть искусство, которое стремится лишить нас последних иллюзий относительно этой перспективы, хотя оно и само является производной иллюзией. Есть искусство, которое презирает любую артикулированную надежду на то, что целостный человек возможен. Настоящее противостояние в искусстве идет по этому рубежу, споры между верлибристами и силлабо-тониками, актуальщиками и почвенниками, остроконечниками и тупоконечниками глубоко вторичны. 

Если человек не может быть целым, то мы не можем, не знаем, чем, каким именно органом требовать целостности от стихотворения. 

Целостность как критерий поэтического

Целостность – важнейший критерий поэтического текста. Целостность - очень непростая характеристика текста, но можно сказать просто: когда читаешь стихотворение, образ либо возникает, либо нет. Если нет, текст разваливается на составляющие, приемы, фразы – о них можно говорить по-отдельности, но они вместе образуют лоскутное одеяло. Лоскутное одеяло – еще один образ для характеристики естественного состояния, в котором пребывает человеческое сознание современного человека. 

Текст, в котором образы и мотивы существуют как нерожденные, невыношенные дети, - состояться не может. Если образ появился в тексте, если он важен, значит он будет развиваться, вокруг него будет закручиваться драматургия стихотворения, вокруг него будет разворачиваться мир стихотворения. Если не разворачивается, значит образ неважен. Если каждая новая строка дает новый образ, который не получит развития, если все образы стихотворения неважны, значит перед нами просто речевой фонтан, событие речи, которая не понимает, о чем и зачем она. Это в лучшем случае материал для будущего произведения, но не произведение. 

Целостность – важнейшая характеристика художественного образа, художественного мира, выражающего действительность и сознание в их уникальной чувственно-интеллектуальной сцепке. 

Целостность – ключ к красоте. Именно целостность сообщает образу красоту, завершенность. В современном искусстве красота не всегда имеет право на существование. Поэзия после Аушвица должна быть некрасивой. В красоте современное искусство часто видит неподлинность – но таким образом оно может выражать и неверие в то, что подлинность может быть выражена. Донести мысль о целом человеке до человека неверующего трудно, до неопределившегося – возможно. Мысль эта в том, что выразить подлинность без целостности невозможно. А если невозможно, значит подлинное не только может быть, но и всегда красиво. Возможно, эту красоту надо как-то отличать от красивости гламурных журналов.  

Однако «образ» - категория недостаточная. Об образе чего мы говорим? Человека? Слова? Кажется, что подставить можно что угодно. На самом деле нет. Художественный образ - образ человеческого существования в мире. И в силу того, что это завершенное высказывание, этот образ оказывается целостным, человек в искусстве обретает целостность, недоступную ему вне искусства. Искусство – это возможность реконструкции целостного человека, в каком-то смысле приближение к божественному замыслу человека. Спрос на целого человека удовлетворяется в искусстве. 

И это не абстракция. Ведь целостность образа – звучит как нечто эфемерное. Но эстетика и поэтика открыла целостность как характеристику человека, личности. И художественный образ ретранслирует ключевую характеристику человека. Если человек не может быть целостным, то и ретранслировать тогда нечего. В искусстве идея целостного человека воплощена со всей наглядностью – и в этом значительная степень привлекательности искусства в целом. Потому что обретение временной целостности дарит временное успокоение Но проблема в том, что человек может быть целостным прежде всего в искусстве – потому что здесь его образ обретает завершенность. В искусстве идея целостного человека воплощена со всей наглядностью – и в этом значительная степень привлекательности искусства в целом. Потому что обретение временной целостности дарит временное успокоение – как будто формула, описывающая гармоничное сосуществование человека и мира, найдена. Во всяком случае, эта формула, будучи найденной в искусстве, тем самым как бы поступает в распоряжение человека. И в этом смысле искусство – лаборатория по поиску, выявлению, выведению таких формул. Я совершенно уверен в том, что существует прямая зависимость между арсеналом образов в искусстве и степенью наполненности такой абстрактной категории, как свобода. Личность, в чьем арсенале нет наработанных мировым искусством гармонизированных формул, выражающих существование человека в мире, не может быть свободной – любая реальность будет для нее клеткой.

Экспериментальная сила поэзии

Но лаборатория – это всегда в какой-то степени эксперимент. 

Обретение своего языка в искусстве часто вызывает в восприятии современников продолжительную выжидательную паузу, которая, как правило, подтверждает, что индивидуальность увидена, но никто пока не торопится ее поддерживать. Потому что не очень пока понятно, что нам обещает индивидуальность художника. Момент торжества художника, когда он понимает, что наконец-то его собственный язык прорвал заносы готовых слов, а он всегда это понимает – этот момент становится началом новой борьбы за право существования нового индивидуума, творческой личности, ранее не существовавшей. Потому что индивидуальность может быть в полной мере реализована, но не принята обществом своего времени. А если сам тип личности не принят, значит и меру ее достижений постичь будет трудно. 

Художник тем временем копает все глубже, его лица необщее выражение в результате его усилий становится все более необщим, чем может все более или более раздражать. С одной стороны, он герой своего времени, потому что он произрос на почве своего времени, с другой – далеко не все герои времени могут реализоваться как главные. Наконец, то, что произрастает из общей почвы развито творческим усилием, а значит проективно по своей природе. Иными словами, тот целостный человек, которого вырастил художник, - это в каком-то смысле проект человека. И этот проект может, выражаясь современным языком, взлететь, а может оказаться не столь востребованным по той причине, что общество двинулось в другую сторону. 

Экспериментальная сила искусства заключается прежде всего не в способности изобретать слова или проводить иные лабораторные опыты с языком. Эксперимент залегает гораздо глубже. Поэзия - это инновационная лаборатория, в которой постоянно, в каждую минуту посредством языка творится целый человек. Это процесс творения человека в том виде, в каком он доступен не просто человечеству, а буквально каждому его представителю. 

Развивая эту мысль, я обычно отмечаю развилку, по которой мне самому пройти трудно. Какого рода человек выходит из этой лаборатории – он таков, каким мы его еще не знали, или наоборот, он, обретает, там, наконец, узнаваемый облик? В контексте большого времени однажды появившаяся форма жизни не умирает, она может долго ждать своего часа. Но в малом времени биологическое разнообразие сокращается прямо на наших глазах. Некоторые виды людей, как и виды животных, отправляются в Красную книгу или исчезают. Поэзия, таким образом, находится на пике современности и прогресса, или она лучше всего позволяет исцелить увечья, современностью нанесенные? Признаюсь, иногда мне кажется, что ответы на эти два противоположных вопроса в какой-то точке сходятся. Эта точка – образ современного человека. Но этот человек имеет шанс оказаться в абсолютном меньшинстве в своем времени. В контексте большого времени однажды появившаяся форма жизни не умирает, она может долго ждать своего часа, чтобы однажды выйти на первый план. Но в малом времени биологическое разнообразие сокращается прямо на наших глазах. Некоторые виды людей, как и виды животных, отправляются в Красную книгу или исчезают. Художник должен помнить о том, что он может создать образ человека, который постигнет именно такая участь. 

Эта перспектива может показаться слишком жестокой, но, на мой взгляд, гораздо более страшна перспектива, в которой обретение человеком целостности признается невозможным. При этом сборка собственной личности все же гораздо более мощная мотивация для творчества, чем эфемерный социальный капитал, который якобы может быть приобретен при помощи поэзии. 

Грех как категория искусства

Человек, не знающий, что он может быть целым, ведет себя как невинное дитя, не знающее понятия греха. Для него не существует внутреннего фронта для работы, не существует человека как проблемы. Он придумал себе право на невинность, он сам себя ею наделил. Понятие греха почти невозможно объяснить человеку, принципиально отвергающему любые атрибуты религиозного мышления, не говоря уже о нем самом, но мне кажется, можно предложить вполне светский эквивалент феномена. Так вот, грех - это такое состояние, которое своей перспективой имеет исключительно вашу смерть. И современный мир наполнен этими состояниями. 

Осознание своей греховности поэтом, осознание человеком того факта, что он может быть – и, возможно, в данный момент является – чудовищем, мне кажется важнейшим этапом видовой эволюции. Это обретение вовсе не означает просто утерю сладостного состояния невинности, ее возможность обязательно останется. Только через осознание разорванности открывается возможность собрать себя обратно, попытаться преодолеть разорванность, противопоставить что-то навязанной фрагментарности, сшить фрагменты ритмом, рифмами, образами и мотивами. Это та работа, которая совершается в пространстве поэзии – и закончить ее невозможно.
 
Для кого-то поэзия бесконечный праздник, способность радоваться жизни каждое мгновенье, брать от жизни все. Но грех обрек человека на то, чтобы в поту зарабатывать хлеб свой. Не всякий понимает, где в поэзии пот, где, собственно, работа. 

Целый человек – вдохновляющая, отчасти утопическая перспектива, ради которой имеет смысл отправляться в путь, которым и является поэтическое творчество.