Пять недетских стихотворений о елке из поэзии советской эпохи

Воспевать новогоднее дерево — традиция, зародившаяся в русской поэзии лишь в самом начале XX века. В преддверии новогодних праздников поэт и литературовед Саша Ирбе отобрала и откомментировала для Prosodia пять стихотворений советской эпохи о «зеленой красавице».

Ирбе Саша

Пять недетских стихотворений о елке из поэзии советской эпохи

Елка в советском фильме "Ирония судьбы"  


Первым стихотворением о елке как об атрибуте новогодних праздников стало стихотворение «В лесу родилось Елочка», написанное поэтессой Ларисой Кудашевой в 1904 для домашнего детского хоровода. Потом встречаются немногочисленные упоминания детской праздничной елки в стихах А. Блока, С. Черного, О. Мандельштама... Но до Революции это дерево — атрибут Рождества, традиция, привезенная из Германии и укрепившаяся на территории России только в 1900 годы. В конце XIX века елка — диковинка, в начале XX — традиция для аристократических домов, где елку ставили в канун Рождества, а главными ее украшениями становились вифлеемская звезда, свечи и ангелочки.  

Но другое дело — советское время, когда, с одной стороны, становятся взрослыми те, чьи детские рождественские праздники были украшены елкой (Пастернак, Заболоцкий, Вертинский...), а с другой — елка стала не западной традицией, а уже отечественной, не рождественской забавой, а неизменным символом Нового года наряду с присоединившимися к нему чуть позднее кремлевскими курантами, салатом «оливье» и шампанским. Прежде чем перейти к стихам, позволю себе привести несколько казусов, которые пришлось пережить «зеленой красавице» в процессе ее преобразований.

Все мы читали или слышали про «Елки Ильича» в Сокольниках в 1918–1924, которые устраивал вождь для бедных детей, водил с ними хороводы и раздавал им подарки. Однако тогда к этому относились как к чудачеству Ильича. «Что толку справлять рождество? / Елка — / дурням только. / Поставят елкин ствол / и топочут вокруг польки», — возглашал еще в 1923 со страниц советских газет В. Маяковский, а уже в декабре 1924 (после смерти Ленина) на елку были устроены гонения. Проводились даже детские антиелочные демонстрации, писались антиелочные стихи: «Елки сухая розга / Маячит в глазищи нам, / По шапке деда Мороза, / Ангела — по зубам! / — возглашал со страниц «Комсомольской правды» С. Кирсанов. «Только тот, кто друг попов, / Ёлку праздновать готов! / Мы с тобой – враги попам, / Рождества не надо нам», — вторил ему со страниц детского журнала «Чиж» А. Введенский.

Старый обычай начали высмеивать в газетах, журналах, а на пропагандистских плакатах в детских садах и школах можно было увидеть такое: «Вместо того чтобы ставить елку на крест, поставим крест на елку!» или «Тот, кто елочку срубил, / Тот вредней врага раз в десять, / Ведь на каждом деревце / Можно белого повесить!» 

Все переменилось в 1935 году. Ставшая называться не рождественской, а новогодней, елка вернулась на детские, а потом и на взрослые праздники снова. Случилось это благодаря статье С. Постышева в газете «Правда», где тот гонения на елку отнес к «перегибам» и предложил в срочном порядке вернуть новогоднюю красавицу как праздник во все детские учреждения страны, а через несколько лет отразилось это нововведение и в стихах советских поэтов. 

Одно из первых — стихотворение К. Симонова, написанное в 1941 году, но еще в довоенную зиму.

Константин Симонов, «Плюшевые волки...»


***
Плюшевые волки,
Зайцы, погремушки.
Детям дарят с елки
Детские игрушки.

И, состарясь, дети
До смерти без толку
Все на белом свете
Ищут эту елку.

Где жар-птица в клетке,
Золотые слитки,
Где висит на ветке
Счастье их на нитке.

Только дед-мороза
Нету на макушке,
Чтоб в ответ на слезы
Сверху снял игрушки.

Желтые иголки
На пол опадают...
Все я жду, что с елки
Мне тебя подарят.

1941

Подарок, который Симонов страстно ожидал от наступающего Нового года, — это его будущая жена В. Серова. Та самая, которой в июле 1941 будут посвящены знаменитые строки «Жди меня, и я вернусь. / Только очень жди...». На момент написания «плюшевых волков» Серова — ведущая актриса Театра имени Ленинского комсомола, одна из любимейших актрис Сталина, женщина, страдающая по своему погибшему мужу-летчику. По рассказам дочери Симонова и Серовой, тогда Симонов посещал каждый спектакль актрисы, настойчиво добивался встреч, по рассказам самой В. Серовой, смотрел с первого ряда так, что у нее краснели от этого взгляда щеки.

Елка в симоновских стихах — еще атрибут только детского праздника, но уже советской, а не дореволюционной эпохи. «Плюшевые волки, / Зайцы, погремушки...» — в конце 1930 новых традиций того, чем украшать елку, еще не сложилось, и поэтому на них можно было встретить и погремушки, и портреты вождей, и предметы народных суеверий («золотой слиток», «Жар-птица в клетке»), и все, что было подходящего в доме.

«Только дед-мороза / Нету на макушке» — это совмещение двух образов сразу. Во-первых, фигурка Деда Мороза (обратите внимание, что у Симонова орфография имени этого персонажа еще другая) заменила на верхушке Вифлеемскую звезду. В последствии ее вытеснили макушка в форме пятиконечной звезды — символа торжества идей коммунизма на пяти континентах Земного шара. Во-вторых, как главный персонаж новогоднего торжества Дед Мороз появлялся на каждой советской елке, а главной его функцией стало дарение подарков. В дореволюционное время образ его еще не сложился. Часто ассоциировался он с Морозко из сказки и служил для устрашения непослушных детишек. И редкий ребенок решился бы перед ним плакать.  

В тоску по детской вере в волшебство, в расстройство от того, что во взрослой жизни уже никого не трогают твои слёзы, превращается для Симонова новогодняя елка. На момент написания стихотворения поэту 25 лет, и в его тексте нет ни одной отсылки к рождественской традиции. Но в противоположность симоновскому «Плюшевые волки...», полно такими отсылками стихотворение Пастернака, тоже написанное зимой 1941 года. 

Борис Пастернак, «Вальс с чертовщиной»


Только заслышу польку вдали,
Кажется, вижу в замочною скважину:
Лампы задули, сдвинули стулья,
Пчелками кверху порх фитили,
Масок и ряженых движется улей.
Это за щелкой елку зажгли.

Великолепие выше сил
Туши и сепии и белил,
Синих, пунцовых и золотых
Львов и танцоров, львиц и франтих.
Реянье блузок, пенье дверей,
Рев карапузов, смех матерей.
Финики, книги, игры, нуга,
Иглы, ковриги, скачки, бега.

В этой зловещей сладкой тайге
Люди и вещи на равной ноге.
Этого бора вкусный цукат
К шапок разбору рвут нарасхват.
Душно от лакомств. Елка в поту
Клеем и лаком пьет темноту.

Все разметала, всем истекла,
Вся из металла и из стекла.
Искрится сало, брызжет смола
Звездами в залу и зеркала
И догорает дотла. Мгла.
Мало-помалу толпою усталой
Гости выходят из-за стола.

Шали, и боты, и башлыки.
Вечно куда-нибудь их занапастишь!
Ставни, ворота и дверь на крюки,
В верхнюю комнату форточку настежь.
Улицы зимней синий испуг.

Время пред третьими петухами.
И возникающий в форточной раме
Дух сквозняка, задувающий пламя,
Свечка за свечкой явственно вслух:
Фук. Фук. Фук. Фук.

1941

Людям, помнящим содержание пастернаковского «Доктора Живаго», это стихотворение тут же напомнит главу «Елка у Свентицких», где в художественное повествование вплетено описание традиций устроения рождественских елок для взрослых в аристократических домах начала прошлого века. 

Современный литературовед К. Поливанов, как и некоторые другие комментаторы творчества Пастернака, утверждает, что речь в стихотворении идет о ребенке, который в замочную скважину наблюдает за тем, как в доме проходит праздник. Но это не так. В стихотворении и елка, и весь праздник превратились в фантом, в демоническую феерию красок и действа, за которыми автор наблюдает в замочную скважину, словно за фильмом, попасть на который уже не сможет. 

Обряд зажигания елки (свечей, заранее к ней прикрепленных) служил в дореволюционной России завязкой в праздновании домашнего Рождества. Свечи зажигались ровно в полночь и символизировали новую жизнь. Обычно перед елкой в этот момент собирались все присутствующие в доме, но особенно дети, а вот когда начинался маскарад, вальсы и польки, чаще всего детей выводили. 

Елка в европейской и славянской традиции — еще и дерево жизни. Она сохраняет свои жизненные силы, когда все вокруг умирает. Жизненную энергию, способность мира, несмотря ни на что, сохранять свою молодость и красоту, символизирует она и у Пастернака, а вокруг нее — время, в котором все бешено ускоряется в безудержной пляске, в котором все перемешано (и «реянье блузок, пенье дверей...»), где «на равной ноге» оказались люди и вещи.

Когда Пастернак написал эти стихи, уже вовсю шла Вторая мировая война, мир, в котором все «из металла и из стекла», находился в гнетущем напряжении, в ощущении того, что ходом истории завладели темные силы. Показательно, что в стихотворении Пастернака речь идет о рождественской елке, но нет на ней ни Вифлеемской звезды, ни ангелочков, а на самом празднике ни вертепа, ни христославов.
В конце праздника свечки на елке выгорали дотла, иногда выжигая целые ветки. Подарки с елки «ощипывали», игрушки срывали, а после изуродованное дерево выносили во двор. 

«Улицы зимней синий испуг. / Время пред третьими петухами» — час до рассвета, в который, по народным верованиям, Бог спит и поэтому на улицу выходит всякая нечисть. Символичным в «Вальсе с чертовщиной» выглядит и то, что гости расходятся с праздника и спешат на улицу именно в это время, а в комнате образуется «мгла».

Сказочно, игриво и демонично звучит концовка стиха: «Дух сквозняка, задувающий пламя, / Свечка за свечкой явственно вслух: / Фук. Фук. Фук. Фук». Сквозняк — представитель нечисти, превращающийся в действующего персонажа, а свечи словно начали говорить.

Следом за этим стихотворением был написан Пастернаком «Вальс при свечах», но посвященный уже обновленной елке, выдают которую украшающие ее «звезды и флаги», а вместо сгорающих свечей свечи-лампы, а вместо креста (символического основания елки в дореволюционной России) — пень. Впоследствии оба «вальса» будут объединены Пастернаком в диптих.

Напечатать «Вальс с чертовщиной» в 1941 казалось почти нереальным. В стране шла жесткая антирелигиозная пропаганда, а вместе с ней и нетерпимость к народным верованиям, к пережиткам крестьянства. Но за годы войны многое изменилось: церкви, хотя и под жестким контролем новой власти, снова на время были открыты, а многие православные праздники разрешены. Благодаря этому оба «Вальса» были опубликованы в 1945 в сборнике «Земной простор» под их первичными названиями «На Рождестве» и «Ёлка» (1941), и в этом же году, уже под их окончательными названиями, в сборнике Пастернака «На разных поездах», который он считал своим лучшим.

Юлия Друнина, «Елка»


***
На втором Белорусском еще продолжалось затишье,
Шел к закату короткий последний декабрьский день.
Сухарями в землянке хрустели голодные мыши,
Прибежавшие к нам из сожженных дотла деревень.

Новогоднюю ночь третий раз я на фронте встречала.
Показалось — конца не предвидится этой войне.
Захотелось домой, поняла, что смертельно устала.
(Виновато затишье — совсем не до грусти в огне!)

Показалась могилой землянка в четыре наката.
Умирала печурка. Под ватник забрался мороз…
Тут влетели со смехом из ротной разведки ребята:
— Почему ты одна? И чего ты повесила нос?

Вышла с ними на волю, на злой ветерок из землянки.
Посмотрела на небо — ракета ль сгорела, звезда?
Прогревая моторы, ревели немецкие танки,
Иногда минометы палили незнамо куда.

А когда с полутьмой я освоилась мало-помалу,
То застыла не веря: пожарами освещена
Горделиво и скромно красавица елка стояла!
И откуда взялась среди чистого поля она?

Не игрушки на ней, а натертые гильзы блестели,
Между банок с тушенкой трофейный висел шоколад…
Рукавицею трогая лапы замерзшие ели,
Я сквозь слезы смотрела на сразу притихших ребят.

Дорогие мои д`артаньяны из ротной разведки!
Я люблю вас! И буду любить вас до смерти, всю жизнь!
Я зарылась лицом в эти детством пропахшие ветки…
Вдруг обвал артналета и чья-то команда: «Ложись!»

Контратака! Пробил санитарную сумку осколок,
Я бинтую ребят на взбесившемся черном снегу…

Сколько было потом новогодних сверкающих елок!
Их забыла, а эту забыть не могу…

Это еще одно стихотворение о елке сороковых, но уже про военное время, про праздник на фронте. Автор его — Юлия Друнина, которой на момент описываемых событий было всего девятнадцать.

Друнина в русской поэзии – самая юная фронтовичка. Она оказалась на войне еще в шестнадцать лет, едва успев выпуститься из московской лефортовской школы, служила санитаркой (а в детстве падала в обморок только от вида крови), копала окопы, потерялась, прибилась к встретившемуся ей по пути отряду. В начале 1942 потеряла отца (он умер у нее на руках от инсульта), после его смерти, переделав себе год рождения с 1925 на 1924, снова ушла на войну, в 1943 была тяжело контужена, вернулась в Москву, пыталась поступить в Литературный институт, но после неудачи опять оказалась на фронте. Сама Юлия говорила, что все, что происходило на нем, она не успела и не смогла бы тогда описать, что все это описывалось на десять, двадцать, а то и тридцать лет позже. Вот и это стихотворение о новогодней елке, которую автор не может забыть, одно из драгоценных и горьких воспоминаний о фронте. 

Дата его написания неизвестна, но где и в каком году была эта елка, стоящая в поле, посреди окопов, украшенная гильзами, банками сгущенки и трофейным шоколадом, мы все же можем предположить. Известно, что в третью Новогоднюю ночь на фронте, 31 декабря 1944, Друнина находилась в районе Прибалтики, что 1038-й самоходный артиллерийский полк, в котором она служила в звании «старшина медицинской службы», готовился к наступлению в Беларуси, а на фронте на несколько дней наступило затишье и происходили лишь стихийные перестрелки.   

Известно, что елок, подобных той, которую описывает Друнина, украшенных игрушками, смастеренными порой из бинтов, остатков винтовок, трофеев, коробок, было достаточно много. В Музее ВОВ есть даже экспозиция, собранная из новогодних украшений, сделанных на фронте. А в тылу и во время войны, и еще несколько лет после нее часто появлялись на «зеленой красавице» фигурки партизанов и поисковых собак, самолетики, летательные шары, корабли, танки, гранаты.

Для Друниной в 1943-1944 году сидение в окопах, холод и голод уже не были событием. Все это она испытывала не раз, и ей даже казалось, как сама она признавалась потом, что не бывает другой жизни. Но событием становится что-то наивное, сентиментальное, детское – елка. 

Все стихотворение построено на антитезе: Новый год и война, умирающая печурка и ворвавшиеся «со смехом из ротной разведки ребята», артналет и праздник... Но для Друниной, как и для многих представителей военного поколения, так построена вся человеческая судьба: непонятно «ракета ль сгорела, звезда?». И то, что было для нас самым горьким (в холодной землянке Новогодняя ночь), становится потом самым родным.

Юрий Левитанский «Диалог у новогодней елки» 


***
….Что происходит на свете? – А просто зима.
Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома….

– Что же за всем этим будет? – А будет январь.
– Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

– Чем же все это окончится? – Будет апрель.
– Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.

– Что же из этого следует? – Следует жить,
шить сарафаны и легкие платья из ситца.
– Вы полагаете, все это будет носиться?
– Я полагаю, что все это следует шить.

– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны ее кабала и опала.
– Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!

– Месяц серебряный, шар со свечою внутри,
и карнавальные маски – по кругу, по кругу!
– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и – раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!..

1970

Еще одно стихотворение о новогодней елке, которое хочется вспомнить, написано тоже поэтом-фронтовиком, но уже в 1970 году. Заметим, что, благодаря фильму «Москва слезам не верит», в котором оно звучит, знают его даже те, кто не знает поэта Левитанского.

Он и она ведут привычные для новогоднего времени разговоры, Она, если переходить на психологические термины, представляет собой истероидный тип личности, паникует, задается вопросом: что будет, что ждать? Сомневается в том, надо ли что-то делать? Тогда как он – гипертимный тип личности, оптимистически настроен, находится в приподнятом настроении. «Что же из этого следует?» — спрашивает она. «Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца», — он настраивает ее на положительный лад. «Вы полагаете, все это будет носиться?» — выражает сомнение она. «Я полагаю, что все это следует шить», — заключает он, точно опираясь на популярную формулу жизни «Делай что должен и будь что будет!» (М. Аврелий), которой, кстати, придерживался сам автор стиха.

А дальше герой стремится увлечь свою барышню в праздничную атмосферу: «Так разрешите же в честь новогоднего бала / руку на танец, сударыня, вам предложить!» Она все еще пытается разгадать добрые или недобрые знаки: «Месяц серебряный, шар со свечою внутри, и карнавальные маски – по кругу, по кругу!». Но кавалер увлекает ее в чарующий ритм вальса.

Стихотворение было впервые опубликовано в первом номере за 1970 год в журнале «Знамя» и прославилось среди литературной публики тем, что несмотря на всю свою аполитичность, подверглось цензуре. «Апрель» был заменен в «Знамени» на «капель» по той причине, что в апреле 1970 года готовилось празднования 100-летия со дня рождения Ленина, и работников журнала смутило, что апрель у Левитанского обыкновенный, а героиня и вовсе сомневается, что он будет.

Константин Ваншенкин, «Новый год»


Предновогодняя уборка,
И вечер с множеством затей,
И обязательная ёлка
В домах, где даже нет детей,

И я сочувствую сегодня
Друзьям, обиженным судьбой, —
Всем тем, кто в вечер новогодний
Не видит ёлки пред собой.

… Вокруг свечи сияет венчик.
И тишина. И сладко всем.
А старый год всё меньше, меньше…
И вот уж нет его совсем.

И мы волненье ощущаем,
У года стоя на краю,
Хотя который год встречаем
Мы Новый год за жизнь свою.

Сухим снежком, морозцем вея,
Он к нам на празднество идёт.
Но с каждым годом всё новее,
Наш добрый гость, наш Новый год.

«Предновогодняя уборка...» не вошло в избранное поэта, не известен год  написания стихотворения. Однако сложно найти в русской литературе стихотворение более легко и точно, чем это, передающее настроение в доме, где уже давно выросли дети, но идут хлопотливые приготовления к празднику, ставится елка. 

«Предновогодняя уборка» — традиция, появившаяся еще в допетровские времена, когда Новый год праздновался 1 сентября, а Рождество праздновалось отдельно. Первый был закрытием финансового года, поэтому перед ним раздавали долги, возвращали на время взятые вещи. Считалось, что пыль, грязь привлекают нужду, поэтому и в казенных учреждениях, и в доме наводился порядок. Перед Рождеством порядок наводился еще и потому, что в дни Святок (а их 12) считалось плохим поверьем что-либо делать, готовить, мыть, убирать, а внутренняя чистота (с которой следовало встречать Рождество) неразрывно ассоциировалась в сознании тех людей с частотой внешней.

«Обязательная елка» ставится у героев стихотворения не столько по привычке, сколько потому, что образ ее неразрывно связан с ощущением наступления Нового года. Получается, нет ее — и старый год будто и не заканчивался, а новый будто не наступал. «И я сочувствую сегодня / Друзьям, обиженным судьбой, — / Всем тем, кто в вечер новогодний / Не видит ёлки пред собой», — пишет Ваншенкин, представляя сколь многие, решив не ставить елку, лишили себя ощущения волшебства.

«И мы волненье ощущаем, / У года стоя на краю, / Хотя который год встречаем / Мы Новый год за жизнь свою», — в стихотворении прекрасно передано чувства взрослого человека, ощущение праздника для которого становится пусть менее красочным, но более значимым и глубоким. 

Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Современная поэзия #Литературные сообщества
Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова

Ядро неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии сегодня - московская поэтическая группа «Разговор», основанная в 2006 году в Москве. В нее вошли поэты Григорий Шувалов, Александр Дьячков, Николай Дегтерёв, Александр Иванов. Поэт и критик Анна Аликевич попыталась разобраться в наследии и трансформациях этой группы.

#Лучшее #Поэтическая пушкиниана #Пушкин
Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне

85 лет назад, 24 марта 1939 года, Родился Леонид Аронзон. Очередной материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен стихотворению Леонида Аронзона, в котором Пушкин оказывается творцом вселенной.