Владимир Маяковский: рождение Пушкинской площади из шутки Командора

Роман с памятником

Наиболее весомым вкладом В. Маяковского в поэтическую пушкиниану принято считать его «Юбилейное» (1924): по резкости отпечатка в читательской памяти это стихотворение превосходит, пожалуй, даже каноническую «Смерть поэта» М. Лермонтова (1837). Проблема в том, однако, что относить «Юбилейное» к пушкиниане – это ошибка по той простой причине, что Пушкина в нем нет. Есть монолог Маяковского о времени и о себе – на фоне некоего условного памятника первому поэту или, как в те времена шутили, Пампуша с Твербуля. Годом ранее, в стихотворении «Париж», Владимир Владимирович сходным образом разговаривал с Эйфелевой башней. Даже в подзаголовке это подчеркнул – «Разговорчики с Эйфелевой башней», – но не дал ей сказать ни слова.  

Молчит у него и юбилейный Пушкин. Возникает вопрос – зачем вообще было стаскивать поэта с пьедестала? Только чтобы щегольнуть собственной статуарной мощью и снисходительностью Командора-великана? «Стиснул? Больно? Извините, дорогой». И затем обратно на пьедестал подсадить? Приглашение «давайте мчать, болтая» на деле означает: давайте вы послушаете, что я вам скажу («послушайте» – вообще очень ходовое у ритора Маяковского словцо).

Путники с бульвара как будто перемещаются куда-то в кафе: «Мне приятно с вами – рад, что вы у столика». Вот только где бы этот столик ни находился, от предполагаемой публики вокруг мы тоже не слышим ни слова. Это приводит на память «Последнюю петербургскую сказку» (1916). Там Медный всадник вместе с конем и змеей слезают с Гром-камня и идут выпить в «Асторию». В зале ресторана на них «не обернулся ни один». И только когда конь стал жевать пачку соломинок для коктейлей, толпа была внезапно «криком сломана»: «Не знает, зачем они. Деревня!» 

Тут хотя бы все понятно: юмор, гротеск.  Вот вам реализованный штамп (соломинки в виде соломы), вот нелепость филистерской реакции: незнание элементарных правил этикета животным толпу, видите ли, шокирует, а что памятник по городу гуляет – пустяки. В «Юбилейном» тоже можно было бы пошутить, пояснив и молчание монумента, и молчание пешеходов. Маяковский не счел нужным объясняться: он разговаривал с самим собой – на фоне Пушкина. Мысли и реакции фоновой фигуры можно позволительно не учитывать. Вот и Маяковский, ругая Дантеса сукиным сыном, заявляет беспечно, что сейчас, в новой России, Жоржа просто спросили бы, кто его родители и что он делал до 17-го года, – и все: «Только бы этого Дантеса и видели». Т. Шеметова в монографии «Пушкин в русской литературе ХХ века. От Ахматовой до Бродского» (2017) справедливо отмечает, что вообще-то «у Пушкина с его шестисотлетним дворянством происхождение не менее аристократическое», чтобы самому исчезнуть в тех местах, куда Маяковский любезно отправляет Дантеса. Странно беспечным выглядит и финал «Юбилейного»: «Мне бы памятник при жизни полагается по чину. Заложил бы динамиту – ну-как, дрызнь!» «Вопрос, что бы хотел взорвать лирический герой и какая жизнь остается после действия динамита, даже не возникает», – пишет Т. Шеметова.

Зато возникает в памяти еще один текст Маяковского, связанный с пушкинской темой, – «Радоваться рано» (1918). В нем автор возмущается, что, исправно пуская в расход белогвардейцев, революционный народ некстати забывает о Рафаэлях, Растрелли, музеях, дворцах. «А царь Александр на площади Восстаний стоит? (…) А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики?» 

В 1937 году памятник Александру III с площади действительно убрали. Пророческая сила стихов Маяковского сработала и в случае с «Юбилейным». Поэт говорит: «После смерти нам стоять почти что рядом: вам на Пе, а я на эМ». Речь вроде идет о том, чтобы стоять в алфавитном порядке на библиотечных полках. Но алфавита никто не отменял, по нему строятся и живые. Маяковский же четко говорит о некоем общем для него и Пушкине посмертном существовании. Так где же им стоять почти что рядом? И почему Пушкину для этого снова нужно умереть?

Ответ тут может быть такой. Маяковский пророчествует сразу о собственном памятнике в Москве (это он делает открыто), и о переносе (смерти и втором рождении) памятника Пушкина и переименовании Страстной площади (это пока еще скрыто от самого пророка). И ведь действительно, сегодня они на стоят на Пе – Пушкинской площади, у выхода из одноименной станции метро. Эм – очевидно, метро «Маяковская». 

Относить к пушкиниане, как писала Р. Иезуитова, обозначенной в статье «Эволюция образа Пушкина в русской поэзии XIX века» (1967), следует произведения, «цель которых воссоздание образа самого Пушкина либо характеристика его творчества в целом». Р. Якобсон в статье «Статуя в поэтической мифологии Пушкина» (1937) говорит о вступлении к поэме «Во весь голос» как о развитии темы exegi monumentum. И он совершенно прав. Пусть даже потом, в классической монографии М. Алексеева «Стихотворение Пушкина “Я памятник себе воздвиг…” Проблемы его изучения» (1967), о Маяковском не будет ни слова, «Юбилейное» тоже следует квалифицировать как развитие заявленной темы, а не как образчик пушкинианы, озабоченной образом поэта. 

Однако у Маяковского есть стихотворение «Шутка, похожая на правду» (1928). Вот его можно с полным на то основанием считать вкладом в поэтическую пушкиниану. Не зря поэта называли Командором – например, И. Сельвинский в «Записках поэта» (1928). Слившись со статуей «нашего всего», попытавшись усвоить себе его бронзовые мысли и чувства, Маяковский в шуточных по виду стихах достиг совершенно неслыханной силы воздействия на мир. Правда, и губительность этого воздействия, неизбежную у оживающих пушкинских статуй, он перенял в полной мере. Итак, текст.

Шутка, похожая на правду
   
Скушно Пушкину.
                    Чугунному ропщется.
Бульвар
            хорош
                  пижонам холостым.
Пушкину
            требуется
                      культурное общество,
а ему
          подсунули
                    Страстной монастырь.
От Пушкина
               до «Известий»
                             шагов двести.
Как раз
            ему б
                  компания была,
но Пушкину
               почти
                     не видать «Известий» – 
мешают
           писателю
                    чертовы купола.
Страстной
              попирает
                       акры торцов.
Если бы
            кто
                чугунного вывел!
Там
        товарищ
                Степанов-Скворцов
принял бы
              и напечатал
                          в «Красной ниве».
Но между
             встал
                   проклятый Страстной,
всё
        заслоняет
                  купол-грушина...
А «Красной ниве»
                     и без Пушкина красно,
в меру красно
                  и безмерно скушно.
«Известиям» 
                тоже
                        не весело, братцы,
заскучали
              от Орешиных и Зозуль.
А как
          до настоящего писателя добраться?
Страстной монастырь – 
                          бельмом на глазу.
«Известиям»
                Пушкина
                        Страстной заслонил,
Пушкину
            монастырь
                      заслонил газету,
и оба-два
              скучают они,
и кажется
              им,
                  что выхода нету.
Возрадуйтесь,
                  найден выход
                               из
положения этого:
снесем Страстной
                     и выстроим Гиз,
чтоб радовал
                 зренье поэтово.
Многоэтажься, Гиз,
                    и из здания
слова
          печатные
                   лей нам,
чтоб радовались
                  Пушкины
                            своим изданиям,
роскошным,
               удешевленным
                            и юбилейным.
И «Известиям»
                  приятна близость.
Лафа!
          Резерв товарищам.
Любых
        сотрудников
                      бери из Гиза,
из этого
             писательского
                           резервуарища.
Пускай
           по-новому
                     назовется площадь,
асфальтом расплещется,
                           и над ней -
страницы
             печатные
                      мысль располощут
от Пушкина
               до наших
                        газетных дней.
В этом
           заинтересованы
                          не только трое,
займитесь стройкой,
                     зря не временя,
и это,
           увидите,
                    всех устроит:
и Пушкина,
            и Гиз,
                и «Известия»...
                               и меня.

Исполнившиеся пророчества

Нетрудно заметить, что Пушкин тут совсем другой, чем в «Юбилейном». Это никак не мумия, не истукан, не бронзовое многопудье и уже тем более не всем понятное умолчание. Пушкину скучно в виду монастыря. Ему нужно культурное общество, хочется быть поближе к цеху журналистов и писателей. В общем, вполне приемлемая мотивировка. Но, конечно, первое, что снова поражает, – это пророческая сила стихов Маяковского. Она была ясна уже в самом начале. В стихотворении «Несколько слов о себе самом» (1913) поэт просил время, хромого богомаза: «Лик намалюй мой в божницу уродца века». Время подчинилось. «Но чем надо было обладать, чтобы это увидеть и угадать», – поражался Б. Пастернак в автобиографическом очерке «Люди и положения» (1957). Оказалось, что Маяковскому подчиняется не только время, но и пространство: оброненные в шутку «глаголы» выжгли не то, что сердца, а буквально – землю! Они вторглись в параллельные литературе области и изменили градостроительный контекст одного из самых важных и дорогих для горожан «средокрестий» Москвы.   
Осуществились сразу два предложения поэта: «снесем Страстной» и «пускай по-новому назовется площадь». Площадь называлась Страстной, в честь расположенного на ней монастыря. Монастырь снесли в 1937 году – а ведь именно в нем, 6 июня 1880 года, был назначен съезд всех приглашенных для открытия памятника Пушкину. Здесь более двух часов длились служба, молебствие и панихида (так!) по убиенному поэту. Еще раньше, в 1934-м, снесли храм Дмитрия Солунского на углу бульвара и Тверской – а ведь именно там и тогда же, 6 июня 1880 года, оборудовали специальную эстраду, с которой за торжествами следили среди прочих гостей и родственники Пушкина. Площадь была переименована в Пушкинскую и того раньше – в 1931-м. В ночь на 15 августа 1950 года памятник поэту перенесли с Тверского бульвара на площадь его имени и поставили точно на месте монастырской колокольни. Пушкин стал ближе к «Известиям» больше чем на половину тех самых двухсот шагов: если быть точным, памятник переместили на 104,4 м.  

ГИЗ, а точнее уже ОГИЗ, появился совсем в другом месте, в Орликовом переулке, между трущобами Домниковки и злачными кварталами Каланчевки, ближе к площади Трех вокзалов. Несколько десятилетий, с начала 1930-х и по начало 1970-х, его пытались превратить в роскошный комплекс Дома книги – но ни один из проектов так и не был реализован в полной мере, да и в любом случае за дальностью расстояний не смог бы порадовать «зренье поэтов».

Все это были не простые перестановки: менялся смысл памятника поэту. Раньше он стоял в устье Тверского бульвара, ориентированный на монастырскую колокольню. «Его постановка была символичной: поэт как бы выходил со своего любимого бульвара и задумчиво склонял голову перед монастырскими куполами… Это было так по-русски и так понятно» (см. «От Боровицкой до Пушкинской площади. Москва, которой нет. Путеводитель», 2014). Изначально, впрочем, монумент хотели поставить именно на площади, спиной к монастырю. Но решение было изменено в пользу бульварного устья: «Расположение среди зелени… придавало памятнику интимность» (см. «Пушкин и Москва», 1999). Это исходно был памятник не парадный. Перенос его на открытое место парадоксальным уподобил Пушкина одному из его героев – Медному всаднику на Сенатской площади в Петербурге.

В 1937 году в городе на Неве собирались построить памятник поэту – и тоже на открытом месте: на стрелке Васильевского острова, в рост ростральным колоннам. Слава богу, не получилось. Единственный памятник Александру Сергеевичу в юбилейном 1937-м «из кирпича и бетона исполнил заключенный Ухтпечлага в поселке Чибью (близ г. Ухта) Николай Бруни, потомок академика Ф. Бруни, одного из первых художников, “снимавших портрет” с мертвого Пушкина» (См. Ю. Молок. «Пушкин в 1937 году. Материалы и исследования по иконографии», 2000). Монумент был задуман как временный, но дожил до нового юбилея – в 1999 году. Автор был расстрелян в 1938-м.

Помещенный на место монастырской колокольни, Пушкин оказался в крайне двусмысленном контексте. Прежде всего, он официально сделался святыней. Далее, поэт встал ровно на том самом месте, где при жизни, глазами собственной души-Татьяны, любовался стаями галок на крестах, держа путь вниз по Тверской. Этого мало: в 1961 году на площади открылся кинотеатр, который до 1997 года назывался «Россия». Ненадолго (1997–2012) названием было изменено на «Пушкинский», но теперь это снова «Россия» – музыкальный театр. Получается, что поэт стоит спиной к собственной стране, где черт догадал его «родиться с душою и талантом», и смотрит куда-то на юг. 
Перестановка памятника и радикальное изменение направления пушкинского взгляда вызвало к жизни стихотворение Г. Шенгели:

Вот взяли, Пушкин, вас и переставили...
В ночном дожде звенел металл, – не ямб ли
Скорбел, грозя? Нет! попросту поправили
Одну деталь в строительном ансамбле.

Я встретил эти похороны времени:
Я мимо пролетел в автомобиле;
Я грустных видел в озаренной темени,
Где молотами по бетону били...

На прежнем месте в сторону Урала вы
Глядели – в те безвыходные дали,
Где пасынки одной зари коралловой
«Во глубине сибирских руд» молчали.

Вам не пришлось поехать к ним: подалее
Отправил вас блистательный убийца.
Теперь – глядеть вам в сторону Италии,
Где бог-насмешник не дал вам родиться.

Маяковский хотел приблизить поэта к «Известиям». Парадоксальным образом и сам комбинат сделал шаг навстречу национальному гению, причем снова ценой разрушений. В конце 1960-х снесли прославленный «дом Фамусовых» – особняк Римских-Корсаковых, который уцелел в пожаре 1812 года и где бывал не только Грибоедов, но и Вяземский, и Пушкин. На его месте, прямо напротив памятника поэту, появился новый корпус «Известий». В логике Маяковского Александру Сергеевичу теперь-то уж точно не из-за чего было скучать.  

Понятно, что с «Шуткой…» организаторы переименований и сносов не сверялись и ей не следовали. Но все равно захватывает дух от одной мысли, что это Маяковский-Командор вырвал кусок мяса из самого сердца старой Москвы. Тяжесть пожатья такой десницы многими ощущается до сих пор, даже после примиряющих стихов Б. Окуджавы («На фоне Пушкина снимается семейство…», «Не представляю Пушкина без падающего снега…»). 

Интересно, что Пушкин на площади имени себя в самом деле стал чем-то вроде холодного Медного всадника. У памятника поэту сегодня пустовато. Чаще встречаются не влюбленные и не семейства, а патрули, ограждения, автозаки. Зато в устье Тверского бульвара, на прежнем пушкинском месте, ставят под Новый год веселую елку. А на Триумфальной, под сенью грозного Командора, как ни странно, уютно и людно – качественное озеленение, мощение, качели и прочие МАФы. Короче – комфортная городская среда, рай обывателя. Пророчества сбылись, но почему-то вышло все так, как ни одному из поэтов не могло бы понравиться.