10 главных стихотворений Шарля Бодлера с комментариями

9 апреля исполняется 200 лет со дня рождения французского поэта Шарля Бодлера, с которого для французов начинается современная поэзия – poésie moderne. Prosodia отмечает этот юбилей подборкой ключевых стихотворений Бодлера и пояснениями к ним.

Белавина Екатерина

портрет Шарля Бодлера | Просодия

Шарль Бодлер называл своими учителями романтика Сент-Бева (1804–1869) и бесстрастного парнасца Теофиля Готье (1811–1872) – последнему посвящена книга «Цветы Зла» (1857). А тех, на кого Бодлер оказал влияние, исчислить невозможно: символисты, декаденты, сюрреалисты, постмодернисты, современные поэты и прозаики. Верлен называет свою серию эссе «Проклятые поэты» (1884–1888), воспользовавшись выражением Бодлера.

В России его переводчиками были Мережковский, Анненский, Брюсов, Гумилев, Цветаева, Вячеслав Иванов, Бальмонт, Северянин, Эллис, Гелескул, Шенгели, Ревич, Лившиц, Левик, А. Эфрон, Микушевич, Шор, Антокольский, Головаческий, Стрижевская, Яснов... Вокруг многих стихотворений Шарля Бодлера собрались коллекции множественных переводов. Задача выбрать 10 главных стихотворений Бодлера превращается в нечто похожее на «Сто тысяч миллиардов стихотворений» Реймона Кено (1961), где поэзия сплетается с лингвистикой и комбинаторной математикой. Мы сделали выбор, учитывая разнообразие тем, историю рецепции Бодлера русской поэзией и точность перевода. Оригинал каждого стихотворения Бодлера мы приводим после основного текста.

В качестве иллюстраций использованы рисунки Бодлера – это автопортреты и портреты Жанны Дюваль.




0из 0

1. «Альбатрос»: новый образ поэта

АЛЬБАТРОС


Во время плаванья, когда в толпе матросов
Случается поймать над бездною морей
Огромных белых птиц, могучих альбатросов,
Беспечных спутников отважных кораблей, –

На доски их кладут: и вот, изнемогая,
Труслив и неуклюж, как два больших весла,
Влачит недавний царь заоблачного края
По грязной палубе два трепетных крыла.

Лазури гордый сын, что бури обгоняет,
Он стал уродливым, и жалким, и смешным,
Зажженной трубкою матрос его пугает
И дразнит с хохотом, прикинувшись хромым.

Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья,
Пока он в небесах, витает в бурной мгле,
Но исполинские, невидимые крылья
В толпе ему ходить мешают по земле.

(Перевод Дмитрия Мережковского)


Сравнение вполне могло быть умозрительным – сопоставление поэта с экзотической птицей вписывается в романтическую традицию – но написание этого стихотворения относят к периоду 1840-х годов и связывают с путешествием Бодлера на острова Реюньон и Маврикий.
  
Двадцатилетний Шарль вел «рассеянный образ жизни»: он так и не смог смириться с тем, что его мать через год после смерти его отца вышла замуж за майора Жака Опика. В ужасе от поведения молодого человека чета Опик решает отправить его в заморское путешествие. Именно там он начинает писать стихи.

Мы имеем дело с трансформацией впечатлений, собственных наблюдений, за которыми открывается философский, метафизический план. Примечательно, что устройство крыльев альбатросов действительно не позволяет им подняться в воздух с плоской поверхности – они могут взлетать только с обрыва или гребня волны.

Стихотворение было включено в сборник «Цветы зла» (под номером II в части «Сплин и Идеал»), но не сразу, а только в переиздании, после журнальной публикации («Ревю франсез», 10 апреля 1859).

L’ALBATROS


Souvent, pour s’amuser, les hommes d’équipage

Prennent des albatros, vastes oiseaux des mers,
Qui suivent, indolents compagnons de voyage,
Le navire glissant sur les gouffres amers.

À peine les ont-ils déposés sur les planches,
Que ces rois de l’azur, maladroits et honteux,
Laissent piteusement leurs grandes ailes blanches
Comme des avirons traîner à côté d’eux.

Ce voyageur ailé, comme il est gauche et veule !
Lui, naguère si beau, qu’il est comique et laid !
L’un agace son bec avec un brûle-gueule,
L’autre mime, en boitant, l’infirme qui volait !

Le Poëte est semblable au prince des nuées
Qui hante la tempête et se rit de l’archer ;
Exilé sur le sol au milieu des huées,

Ses ailes de géant l’empêchent de marcher.

2. «Соответствия»: от натурфилософии к символизму


СООТВЕТСТВИЯ


Природа — строгий храм, где строй живых колонн
Порой чуть внятный звук украдкою уронит;

Лесами символов бредет, в их чащах тонет
Смущенный человек, их взглядом умилен.

Как эхо отзвуков в один аккорд неясный,
Где все едино, свет и ночи темнота,
Благоухания и звуки и цвета
В ней сочетаются в гармонии согласной.

Есть запах девственный; как луг, он чист и свят,
Как тело детское, высокий звук гобоя;
И есть торжественный, развратный аромат —

Слиянье ладана и амбры и бензоя:
В нем бесконечное доступно вдруг для нас,
В нем высших дум восторг и лучших чувств экстаз!

(Перевод Эллиса)


В этом сонете, опубликованном в первом издании «Цветов Зла» (1857), Бодлер впервые употребляет слово «символ» («forêt des symboles» – лес символов), что дало основание Жану Мореасу в «Манифесте символизма» (1886) назвать всё литературное направление, возникшее впоследствии, символизмом.

В Европе тема таинственных соответствий видимой природы и невидимых сущностей восходит к средневековым натурфилософским теориям, впрочем, ее корни можно найти в античности, в представлении Платона о мире идей и мире вещей.

Сам Бодлер возводил это понятие к мистическому учению шведского естествоиспытателя, теософа и мистика Сведенборга (1688–1772), как он пишет в письме Альфонсу Туссенелю от 21 января 1856. Также в статье «Всемирная выставка 1855 года» Бодлер говорит об «огромной клавиатуре таинственных соответствий».

В этом стихотворении происходит важный шаг к концепции синтеза искусств и синтетического восприятия, где задействованы образы различных модальностей («Les parfums, les couleurs et les sons se répondent», дословно: «Запахи, цвета и звуки отвечают друг другу»).

Первая строка «La Nature est un temple» («Природа – храм») предполагает множественность трактовок: это и человек в храме, и человек, воспринимающий божественную сущность природы, и храм как лес (колонны подобны деревьям), и лес как храм (деревья подобны колоннам). Отметим написание нарицательного имени Природа с заглавной буквы, что станет особой приметой поэтического языка символистов. Французское слово «temple» («храм») имеет широкую сочетаемость: оно применимо и к античности, и к христианской традиции, равно как и к любой другой религии.

Последние две строфы (терцеты) построены вокруг кинестетических, ольфакторных образов: Бодлер был очень чувствителен к запахам. Вокруг них согласно идее синтеза искусств достраиваются ассоциации других модальностей восприятия, давая полноту ощущения, в соответствии с мыслью поэта о том, что произведение искусства – например, картина – должно «создаваться так же, как создавалась вселенная».



CORRESPONDANCES


La Nature est un temple où de vivants piliers
Laissent parfois sortir de confuses paroles ;
L’homme y passe à travers des forêts de symboles
Qui l’observent avec des regards familiers.

Comme de longs échos qui de loin se confondent
Dans une ténébreuse et profonde unité,
Vaste comme la nuit et comme la clarté,
Les parfums, les couleurs et les sons se répondent.

Il est des parfums frais comme des chairs d’enfants,
Doux comme les hautbois, verts comme les prairies,
— Et d’autres, corrompus, riches et triomphants,

Ayant l’expansion des choses infinies,
Comme l’ambre, le musc, le benjoin et l’encens,
Qui chantent les transports de l’esprit et des sens.

3. Каин – человек современности

АВЕЛЬ И КАИН


I


Сын Авеля, дремли, питайся;

К тебе склонен с улыбкой Бог.


Сын Каина, в грязи валяйся,
Свой испустив предсмертный вздох.

Сын Авеля, твое куренье —
Отрада ангельских сердец!

Сын Каина, твое мученье
Изведает ли свой конец?

Сын Авеля, ты о посеве
Не думай: Бог его вознес.

Сын Каина, в голодном чреве
Твоем как будто лает пес.

Сын Авеля, ты грейся перед
Патриархальным очагом.

Сын Каина, морозь свой веред,
Шакал несчастный, под кустом.

Сын Авеля, люби и множься,
Как деньги множатся твои.

Сын Каина, ты не тревожься,
Когда услышишь зов любви.

Сын Авеля, умножен Богом
Твой род, как по лесу клопы!

Сын Каина, ты по дорогам
Влачи с семьей свои стопы.

 

II

Ага, сын Авеля, в болото
Лечь плоть твоя осуждена!

Сын Каина, твоя работа
Как следует не свершена.

Сын Авеля, пощад не требуй,
Пронзен рогатиной насквозь!

Сын Каина, взбирайся к небу
И Господа оттуда сбрось.

(Перевод Николая Гумилева)


Это стихотворение, оспаривающее общепринятую трактовку ветхозаветного сюжета (4-я глава Книги Бытия) о братьях Каине и Авеле, было опубликовано в первом издании “Цветов зла” в части “Бунт” (“Révolte”). Обращение к этому мотиву не было редкостью (“Совесть” Виктора Гюго, “Антэрос” Жерара де Нерваля, “Каин” Леконта де Лиля): оно связано с романтической традицией, восходящей к драме Байрона “Каин” (1821).

Противопоставление двух братьев – Авеля, считающегося в христианской традиции праведником и первым мучеником, и позавидовавшего ему Каина – переносится на их потомков (“Race d’Abel” – род Авеля, “Race de Caïn” – род Каина) и подчеркнуто на композиционном уровне: стихотворение состоит из двух неравных частей, строфы в каждой из них содержат по четыре строки с перекрестными рифмами, но графически разделены на двустишия пробелом.

Визуально этот разрыв и перекрестная рифмовка подчеркивают связь и усиливает напряжение между двустишиями: первые двустишия первой части посвящены роду Авеля, вторые – роду Каина, обращения к ним вынесены анафорами в начало каждого двустишия. Положительно коннотированная лексика, позитивные ассоциации сначала концентрируются в двустишиях о роде Авеля, а все негативное – в двустишиях о потомках Каина. Но и в первые двустишия просачиваются слова, способные заронить сомнение – постепенно негатив все усиливается вплоть до строк “Race d’Abel, tu croîs et broutes Comme les punaises des bois !” (“Сын Авеля, умножен Богом Твой род, как по лесу клопы!”). Сомнений, на чьей стороне симпатии автора, не остается. Во второй части звучит призыв к перевороту.

В отличие от рассмотренных ранее стихотворений, где Бодлер использует “золотой” александрийский стих, здесь мы имеем дело с “неторжественным”, более динамичным восьмисложником, который в сочетании с повелительным наклонением звучит еще более энергично, даже резко. На ритмическом уровне в стихотворении “Каин и Авель” двустишия, где речь идет об Авеле, повторяют четный, разбитый на полустишия цезурой восьмисложник (4+4), созвучный католической молитве (Dies irae (лат.«День гнева»)) – символу традиции, а бунтарские двустишия, посвященные Каину, перекроены цезурой на неравные отрезки (5+3//3+5). Во второй части из-за междометия перед обращением к роду Авеля меняется ритм, исчезает устойчивая симметрия: “Ah! race d’Abel, ta charogne / Engraissera le sol fumant!

После революции 1848 года библейский мотив обретает политическую трактовку: Авель воспринимается как буржуа, как олицетворение всего старого, а Каин – как олицетворение современности, человек, ломающий косность традиции.

Именно это стихотворение стало первым произведением Бодлера, изданным в переводе на русский язык спустя три года после смерти автора, – это был перевод Д. Минаева, опубликованный в журнале “Искра” (№2) в 1870 году.


ABEL ET CAÏN

I

Race d’Abel, dors, bois et mange ;
Dieu te sourit complaisamment.

Race de Caïn, dans la fange
Rampe et meurs misérablement.

Race d’Abel, ton sacrifice
Flatte le nez du Séraphin !


Race de Caïn, ton supplice
Aura-t-il jamais une fin ?

Race d’Abel, vois tes semailles
Et ton bétail venir à bien ;

Race de Caïn, tes entrailles
Hurlent la faim comme un vieux chien.

Race d’Abel, chauffe ton ventre
À ton foyer patriarcal ;

Race de Caïn, dans ton antre
Tremble de froid, pauvre chacal !

Race d’Abel, aime et pullule !
Ton or fait aussi des petits.

Race de Caïn, cœur qui brûle,
Prends garde à ces grands appétits.

Race d’Abel, tu croîs et broutes
Comme les punaises des bois !

Race de Caïn, sur les routes
Traîne ta famille aux abois.


II

Ah ! race d’Abel, ta charogne
Engraissera le sol fumant !

Race de Caïn, ta besogne
N’est pas faite suffisamment ;

Race d’Abel, voici ta honte :
Le fer est vaincu par l’épieu !

Race de Caïn, au ciel monte,
Et sur la terre jette Dieu !

4. «Падаль»: Эрос и Танатос

ПАДАЛЬ


Вы видели, мой друг, – напоминать вам надо ль? –
В один из нежных летних дней:
В извилинах тропы презреннейшая падаль
На грубом ложе из камней,

Вверх ноги выбросив, как девка площадная,
Заразный источая пот,
Показывала нам, бесстыдно обнажая,
Раздутый газами живот.

И солнце жаркое на эту гниль светило,
Как бы стараясь доварить
И по частям вернуть Природе то, что было
В единство ей угодно слить.

Глядели небеса на этот труп надменный,
Что раскрывался, как цветок.
Такая вонь была, что обморок мгновенный
Чуть не свалил вас тут же с ног.

Жужжали стаи мух над полусгнившим чревом,
Личинок чёрные полки
Текли, как варево, под солнечным нагревом
Сквозь плоти липкие клоки.

И это всё ползло. Вздувалось. Точно волны,
Рвалось, мерцая горячо,
И можно бы сказать, что труп, дыханья полный,
Живёт и множится ещё.

И странной музыкой звучало то кишенье:
Ручей иль ветерок в кусте,
Иль будто веялки размерное движенье
Зерно кружит на решете.

Стирались контуры, как сновиденье, тая,
Как чуть намеченный этюд,
Что иногда берёт художник, воскрешая
По памяти забытый труд.

И сука робкая, таясь в утёсах где-то,
Затравленно скосив зрачок,
Подстерегала миг, чтоб вырвать у скелета
Уже облизанный кусок.

Но станете и вы на эту гнусь похожи,
На груду страшную гнилья, –
Вы – солнце глаз моих, звезда полночной дрожи,
Вы – ангел мой и страсть моя!

Да, вот такой вам быть, богиня и царица,
Соборование приняв, –
Когда подземная вас позовёт темница
Тлеть меж костей под сенью трав.

Скажите же червям, что вас сожрут, целуя,
Мою красу, – в гною, в крови, –
Что я сберёг и вид, и сущность неземную
Моей распавшейся любви!

(Перевод Георгия Шенгели) 


Это стихотворение называют декларацией Проклятых поэтов.

Стихотворение, написанное в 1843 году, по-новому поднимает тему чувственности и смерти. Оно относится к периоду, когда Бодлер встречается с Жанной Дюваль (1820–1860) – актрисой, танцовщицей, “Черной Венерой” (она была квартеронкой).

Описание тленности вожделенного тела встречается у Иоанна Златоуста: “В самом деле, многие сверстницы любимой, и часто даже еще более красивые, умирая, чрез день или два издают зловоние и представляют червивый гной и сукровицу. Итак, подумай, какую любишь ты, человек, красоту, и к какой прелести пылаешь страстью” (“О женщинах и красоте”).

Стихотворение Бодлера через антитезы жизни и смерти, контрасты прекрасного и безобразного проводит читателя между ужасом жизни и восторгом жизни. Поэт использует окcюморон («carcasse superbe», досл. “прекрасный, надменный скелет”, в переводе “этот труп надменный”), задавая ироничный тон своему “memento mori” – напоминанию о смерти, обращенному к возлюбленной.

Тема Эроса и Танатоса раскрывается в несколько этапов: сначала при описании трупа используются сексуальные образы («jambes en l'air» – задранные ноги, «femme lubrique» – похотливая женщина), затем любимая представляется в виде мертвого тела ( «Et pourtant vous serez semblable à cette ordure»). При этом действия червей тоже приобретают сексуальную окраску («manger de baisers» – “Скажите же червям, что вас сожрут, целуя”) – и тогда в финальной строфе утверждается торжество поэтического слова над смертью и разложением.



UNE CHAROGNE


Rappelez-vous l’objet que nous vîmes, mon âme,
Ce beau matin d’été si doux :
Au détour d’un sentier une charogne infâme
Sur un lit semé de cailloux,

Les jambes en l’air, comme une femme lubrique,
Brûlante et suant les poisons,
Ouvrait d’une façon nonchalante et cynique
Son ventre plein d’exhalaisons.


Le soleil rayonnait sur cette pourriture,
Comme afin de la cuire à point,
Et de rendre au centuple à la grande Nature
Tout ce qu’ensemble elle avait joint ;

Et le ciel regardait la carcasse superbe
Comme une fleur s’épanouir.
La puanteur était si forte, que sur l’herbe
Vous crûtes vous évanouir.

Les mouches bourdonnaient sur ce ventre putride,
D’où sortaient de noirs bataillons
De larves, qui coulaient comme un épais liquide
Le long de ces vivants haillons.

Tout cela descendait, montait comme une vague,
Ou s’élançait en petillant ;
On eût dit que le corps, enflé d’un souffle vague,
Vivait en se multipliant.

Et ce monde rendait une étrange musique,
Comme l’eau courante et le vent,
Ou le grain qu’un vanneur d’un mouvement rhythmique
Agite et tourne dans son van.

Les formes s’effaçaient et n’étaient plus qu’un rêve,
Une ébauche lente à venir,
Sur la toile oubliée, et que l’artiste achève
Seulement par le souvenir.

Derrière les rochers une chienne inquiète
Nous regardait d’un œil fâché,
Épiant le moment de reprendre au squelette
Le morceau qu’elle avait lâché.

– Et pourtant vous serez semblable à cette ordure,
À cette horrible infection,
Étoile de mes yeux, soleil de ma nature,
Vous, mon ange et ma passion !

Oui ! telle vous serez, ô la reine des grâces,
Après les derniers sacrements,
Quand vous irez, sous l’herbe et les floraisons grasses,
Moisir parmi les ossements.

Alors, ô ma beauté ! dites à la vermine
Qui vous mangera de baisers,
Que j’ai gardé la forme et l’essence divine
De mes amours décomposés !

5. Парижанка – несбыточность желаний

Прошедшей мимо

 

Я встретил женщину. Изящна и стройна,
Придерживая трен рукой своей точёной,
В глубоком трауре, печалью воплощённой
Средь уличной толпы куда-то шла она.


Я вздрогнул и застыл, увидев скорбный рот,
Таящий бурю взор и гордую небрежность,
Предчувствуя в ней всё – и женственность, и нежность,

И наслаждение, которое убьёт.


Внезапный взблеск – и ночь!.. Виденье красоты!

Твой взор – он был как жизнь, промчавшаяся мимо.

Увижу ль где-нибудь я вновь твои черты?


Здесь или только там, где всё невозвратимо?
Не знала ты, кто я, не ведаю, кто ты,
Но оба знали мы: ты мной была б любима!

(Перевод Вильгельма Левика)


Бодлер – поэт урбанистического пространства. Сонет «Прошедшей мимо» размещен в той части книги, которая озаглавлена “Парижские картины”. Она появилась в издании 1861 года, там всего 30 стихотворений. Перед нами как бы зарисовка с натуры, впечатление жизни, история, завязкой которой становится случайная встреча на улице. Стихотворение открывает звуковой образ: улица персонифицирована, подчеркнуто ее неприятное ощущение (“La rue […] hurlait”, досл. “улица выла”). На звуковом уровне неприятное ощущение от городского шума подкреплено зияниями гласных (“de moi hurlait”): похожее на завывание, для французского уха оно особенно неблагозвучно.

Внешности незнакомки посвящены четыре строки, остальное пространство стихотворения занимает описание эффекта, произведенного этой встречей на душе лирического «Я». Употребление второй формы прошедшего времени условного наклонения (“Ô toi que j’eusse aimée”) подчеркивает несбыточность грезы.

Считается, что стихотворения Валерия Брюсова “Встреча” и Александра Блока “Незнакомка” навеяны этим стихотворением. 


À UNE PASSANTE


La rue assourdissante autour de moi hurlait.
Longue, mince, en grand deuil, douleur majestueuse,
Une femme passa, d’une main fastueuse
Soulevant, balançant le laisir et l’ourlet ;

Agile et noble, avec sa jambe de statue.
Moi, je buvais, crispé comme un extravagant,
Dans son œil, ciel livide où germe l’ouragan,
La douceur qui fascine et le laisir qui tue.

Un éclair… puis la nuit ! — Fugitive beauté
Don’t le regard m’a fait soudainement renaître,
Ne te verrai-je plus que dans l’éternité ?

Ailleurs, bien loin d’ici ! trop tard ! jamais peut-être !
Car j’ignore où tu fuis, tu ne sais où je vais,
Ô toi que j’eusse aimée, ô toi qui le savais !

6. «Слишком веселой»: сила изъятого

Слишком веселой


Твои черты, твой смех, твой взор
Прекрасны, как пейзаж прекрасен,
Когда невозмутимо ясен
Весенний голубой простор.
  
Грусть улетучиться готова
В сиянье плеч твоих и рук; 
Неведом красоте недуг, 
И совершенно ты здорова.
  
Ты в платье, сладостном для глаз;
Оно такой живой раскраски,
Что грезятся поэту сказки:
Цветов невероятный пляс.

Тебя сравненьем не унижу;
Как это платье, хороша,
Твоя раскрашена душа;
Люблю тебя и ненавижу!

Я в сад решился заглянуть,
Влача врожденную усталость,
А солнцу незнакома жалость:
Смех солнца разорвал мне грудь.

Я счел весну насмешкой мерзкой;
Невинной жертвою влеком,
Я надругался над цветком,
Обиженный природой дерзкой.

Когда придет блудница-ночь
И сладострастно вздрогнут гробы,
Я к прелестям твоей особы
Подкрасться в сумраке не прочь;

Так я врасплох тебя застану,
Жестокий преподав урок,
И нанесу я прямо в бок
Тебе зияющую рану;

Как боль блаженная остра!
Твоими новыми устами
Завороженный, как мечтами,
В них яд извергну мой, сестра!

(Перевод Владимира Микушевича)


Мы не можем обойти вниманием осужденные стихотворения поэта. Бодлер вошел в историю поэзии как автор одной книги “Цветы Зла” (1857): благодаря суду над ней по обвинению в безнравственности он получил скандальную известность. Шесть стихотворений должны были быть изъяты из книги, а поэт был приговорен к выплате штрафа (300 франков). Осужденные стихотворения и новые стихи были опубликованы отдельным изданием “Обломки” (1861, Бельгия).

“Слишком веселой” – первое из стихотворений, анонимно посланных Аполлонии Сабатье (декабрь 1852), французской художнице, в салоне которой еженедельно можно было встретить таких литераторов, как Дюма-отец, Мюссе, Готье, Флобер.

Лицо женщины сравнивается с пейзажем (“Ta tête, ton geste, ton air / Sont beaux comme un beau paysage”), поэтическому языку остается небольшой шаг до импрессионизма Верлена, который уберет сравнение, сотрет границы внешнего и внутреннего, создаст пейзаж души.

Многие видели в садистских мотивах (“T’infuser mon venin” – “впрыснуть яд”) намек на болезнь, которой поэт страдал с 1836 года и которая станет причиной его паралича и смерти. Издателю Пуле-Маласси пришлось дать сноску, что речь идет о горькой меланхолии, а все медицинские параллели остаются на совести читателя.

Стихотворение – это ритмическая прививка чужого пережитого опыта, она именно тем и ценна, что опыт этот горек и опасен.

Предоставляем читателю судить о действенности цензуры над произведениями искусства.


À CELLE QUI EST TROP GAIE


Ta tête, ton geste, ton air
Sont beaux comme un beau paysage ;
Le rire joue en ton visage
Comme un vent frais dans un ciel clair.


Le passant chagrin que tu frôles
Est ébloui par la santé
Qui jaillit comme une clarté
De tes bras et de tes épaules.

Les retentissantes couleurs
Dont tu parsèmes tes toilettes
Jettent dans l’esprit des poëtes
L’image d’un ballet de fleurs.

Ces robes folles sont l’emblème
De ton esprit bariolé ;
Folle dont je suis affolé,
Je te hais autant que je t’aime !

Quelquefois dans un beau jardin
Où je traînais mon atonie,
J’ai senti, comme une ironie,
Le soleil déchirer mon sein ;

Et le printemps et la verdure
Ont tant humilié mon cœur,
Que j’ai puni sur une fleur
L’insolence de la Nature.

Ainsi je voudrais, une nuit,
Quand l’heure des voluptés sonne,
Vers les trésors de ta personne,
Comme un lâche, ramper sans bruit,

Pour châtier ta chair joyeuse,
Pour meurtrir ton sein pardonné,
Et faire à ton flanc étonné
Une blessure large et creuse,

Et, vertigineuse douceur !
À travers ces lèvres nouvelles,
Plus éclatantes et plus belles,
T’infuser mon venin, ma sœur !

7. «Сплин»: особая французская хандра

СПЛИН


На все живущее озлобившись жестоко,

Промозглой плещет мглой из урны Плювиоз

В кладбище ближнее с оградой кособокой

И в пригороды яд болотных точит слез.


Мой тощий кот, пустой снедаемый морокой,

Ища подстилку, в пол спросонья тычет нос;

Поэта дряхлого по трубам водостока

Дух стонет зябнущий, как призрак, безголос.


Тоскует колокол, и дымной головешки

Писк маятниковой хрипучей вторит спешке,

Покуда в роковой колоде между книг


Пропахшей зельями водяночной старухи

Стрекочут, вороша былую страсть, как мухи,

Хорошенький валет червей и дама пик.

(Перевод Вадима Козового)


Этот сонет открывает серию из четырех стихотворений с тем же английским названием SPLEEN – словом, ставшим визитной карточкой Бодлера и вынесенным в заглавие части книги “Сплин и Идеал”. Образ денди и английские манеры производили впечатление на женщин – впрочем, так молодой человек подчеркивал и свое противостояние парижскому обществу, свою инаковость.

Это единственное стихотворение идеально правильной формы в серии: так передается движение души, разрываемой между переживанием несовершенства мира, здешней тоски (образный строй) и стремлением к идеалу (твердая форма, сонет, регулярный альтернанс aBaB в катренах, ссDeeD в терцетах, цезуры после 6 слогов александрийского двенадцатисложника).

Поэт говорит от первого лица, описывает свое ближайшее окружение (кот, дождь над городом, колокольный звон, книги и игральные карты). Все эти образы важны для поэтики Бодлера, в его воображаемом мире они обретают символическое значение.

Хронотоп стихотворения задан лексически редким словом «плювиоз»: это месяц по Календарю французской революции, длящийся с 21 января по 20 февраля. Зимний месяц персонифицирован, он льет (“verse”) на город холод и смерть. Название месяца растянуто диэрезой (Pluviôse произносится в три слога /ply-vi-oz/ по требованию метрики, в противоположность разговорной речи, где слогов будет два – Плювьоз) – так метрическая лупа останавливает на нем внимание.

На лексическом уровне создается ощущение тревоги. Неприкаянные существа (кот и душа старого поэта) во втором катрене находятся между жизнью и смертью – возможно, по разные стороны. Усиливается атмосфера холода, промозглости, беспокойного состояния.

Центральные место занимает образ души старого поэта (7-8 стихи): 6 строк им предшествуют, 6 строк следуют за ними.

Все предметы будто ощущают и излучают ту же болезненность: ничто не греет, не звучит чисто и звонко, все жалуется. Все предметы символизируют тело поэта, который хотел бы петь, но не может. А душа (его ли? другого ли поэта?) живет как бы отдельно от больного тела.

Водяночная старуха (hydropique = hydre Aupick) – образ, вызванный тайнописью: анаграммой (гидра Опик) поэт зашифровывает имя ненавистного отчима. 


SPLEEN


Pluviôse irrité contre la ville entière
De son urne à grands flots verse un froid ténébreux
Aux pâles habitants du voisin cimetière
Et la mortalité sur les faubourgs brumeux.

Mon chat sur le carreau cherchant une litière
Agite sans repos son corps maigre et galeux ;
L’ombre d’un vieux poète erre dans la gouttière
Avec la triste voix d’un fantôme frileux.

Le bourdon se lamente, et la bûche enfumée
Accompagne en fausset la pendule enrhumée,
Cependant qu’en un jeu plein de sales parfums,

Héritage fatal d’une vieille hydropique,
Le beau valet de cœur et la dame de pique
Causent sinistrement de leurs amours défunts.

8. «Кошки»: мистические и вневременные

КОШКИ


Чета любовников в часы живой беседы,
Задумчивый мудрец в дни строгого труда
Равно возлюбили вас: вы – тоже домоседы,
Вы также нежитесь и зябнете всегда!

И вы друзья наук и наслаждений страстных;
Вас манит страшный мрак, вас нежит тишина;
Эреб запряг бы вас в своих путях ужасных –
Но вам в удел рабов покорность не дана.

Перенимаете вы позы сфинксов длинных,
Недвижно грезящих среди песков пустынных,
Навек забывшихся в одном безбрежном сне.

Сноп искр магических у вас в спине пушистой;
В мистических зрачках, чуть искрясь в глубине,
Песчинок тонких рой играет золотистых.


(Перевод Эллиса)



Упоминаемый в предыдущем стихотворении образ кота далеко не единственный – Бодлер неоднократно возвращается к образам этих животных обоих полов (“Le Сhat” – Кот), “La Сhatte” – Кошка), обращается то к единственному представителю, то ко всему роду (“Les Chats”).

Кратко писать о сонете “Кошки” непросто: он привлекал внимание многих ученых, ему посвящена знаменитая статья структуралистов Клода Леви-Стросса и Романа Якобсона (1962). В 1980 году была издана монография «“Кошки” Бодлера: конфронтация методов». (Maurice Delcroix, Walter Geerts, 1980). Стихотворение содержит и отголоски романа Гофмана “Житейские воззрения кота Мурра” (1819), и научных открытий первой трети XIX века.

Образы ученых, ассоциации с греческой мифологией (Эреб, сын Хаоса и Ночи), уподобление кошек сфинксам отсылают и к древности – к Греции и Египту. Во времена Бодлера обелиск, преподнесенный Египтом Франции в подарок за расшифровку нанесённых на нём иероглифов французскими учёными, еще нов: он был установлен на Площади Согласия по распоряжению короля Луи-Филиппа в 1836 году.

Помимо изысканных стилистических фигур и тропов, хиазмов, метафор, аллегорий, говорящих о сексуальности, мудрости, красоте, отметим, насколько внимание к этому животному неподвластно времени. Эти стихотворение позволяет сказать, что Бодлер – первый поэт, воспевший человека нашей современности.


LES CHATS


Les amoureux fervents et les savants austères
Aiment également, dans leur mûre saison,
Les chats puissants et doux, orgueil de la maison,
Qui comme eux sont frileux et comme eux sédentaires.

Amis de la science et de la volupté,
Ils cherchent le silence et l’horreur des ténèbres ;
L’Érèbe les eût pris pour ses coursiers funèbres,
S’ils pouvaient au servage incliner leur fierté.

Ils prennent en songeant les nobles attitudes
Des grands sphinx allongés au fond des solitudes,
Qui semblent s’endormir dans un rêve sans fin ;

Leurs reins féconds sont pleins d’étincelles magiques,
Et des parcelles d’or, ainsi qu’un sable fin,
Étoilent vaguement leurs prunelles mystiques.

9. «Колокол»: голос поэта

Надтреснутый колокол


Зимою по ночам есть сладость и страданье,

Следя за трепетом в камине языков,

Внимать, как медленно встают воспоминанья

Под отдаленный звон больших колоколов.


На старой, на прямой и бодрой колокольне

Счастливый колокол в туман кидает крик,

Свой верующий крик, спокойный и довольный,

Как верный часовой, испытанный старик.


Но треснул колокол моей души, и звуки,

Которыми и он в часы глубокой скуки

Вдруг наполняет мрак, и холод, и туман, –


Напоминают хрип забытого когда-то

В кровавом озере, средь гор из тел, солдата,

Что издыхает там, в усилиях, от ран…

(Перевод Алексея Лозина-Лозинского)



Образ колокола, потерявшего голос, образ поэта, лишенного возможности вымолвить то, что он силится сказать, развиваются в целое стихотворение. В этом стихотворении можно узнать мотивы сборника Теофиля Готье “Комедия смерти” (1838).

В первом катрене создается обманчивая атмосфера уюта и приятных воспоминаний, второй катрен воздает хвалу персонифицированному бодрому колокольному звону. В первом терцете поэт, говорящий от первого лица, отождествляет свою душу с надтреснутым, ущербным колоколом, а во втором терцете переходит к ассоциации с умирающим раненым солдатом.

Двойственность мироощущения возникает с первой строки (“amer et doux”, дословно – "горькие и сладкие воспоминания", в переводе – “сладость и страданье”). В 12-м и 13-м стихах переносы передают ощущение затянувшегося, тягостного ожидания. Это стихотворение называют зловещим пророчеством, поэтической могилой Бодлера, сохранившей память о напряженном усилии и подступающей неподвижности: поэт предсказывает свою смерть от паралича.


LA CLOCHE FÊLÉE


Il est amer et doux, pendant les nuits d’hiver,
D’écouter, près du feu qui palpite et qui fume,
Les souvenirs lointains lentement s’élever
Au bruit des carillons qui chantent dans la brume.

Bienheureuse la cloche au gosier vigoureux
Qui, malgré sa vieillesse, alerte et bien portante,
Jette fidèlement son cri religieux,
Ainsi qu’un vieux soldat qui veille sous la tente !


Moi, mon âme est fêlée, et lorsqu’en ses ennuis
Elle veut de ses chants peupler l’air froid des nuits,
Il arrive souvent que sa voix affaiblie

Semble le râle épais d’un blessé qu’on oublie
Au bord d’un lac de sang, sous un grand tas de morts,
Et qui meurt, sans bouger, dans d’immenses efforts.

10. «Маяки»: эстетическая родословная Бодлера

МАЯКИ 

 

Рубенс, море забвенья, бродилище плоти,
Лени сад, где в безлюбых сплетениях тел,
Как воде в половодье, как бурям в полете,
Буйству жизни никем не поставлен предел.

Леонардо да Винчи, в бескрайности зыбкой
Морок тусклых зеркал, где, сквозь дымку видны,
Серафимы загадочной манят улыбкой
В царство сосен, во льды небывалой страны.

Рембрандт, скорбная, полная стонов больница,
Черный крест, почернелые стены и свод,
И внезапным лучом освещенные лица
Тех, кто молится Небу среди нечистот.

Микеланджело, мир грандиозных видений,
Где с Гераклами в вихре смешались Христы,
Где, восстав из могил, исполинские тени
Простирают сведенные мукой персты.

Похоть фавна и ярость кулачного боя, –
Ты, великое сердце на том рубеже,
Где и в грубом есть образ высокого строя, –
Царь галерников, грустный и желчный Пюже.

Невозвратный мираж пасторального рая,
Карнавал, где раздумий не знает никто,
Где сердца, словно бабочки, вьются, сгорая, –
В блеск безумного бала влюбленный Ватто.

Гойя – дьявольский шабаш, где мерзкие хари

Чей-то выкидыш варят, блудят старики,
Молодятся старухи, и в пьяном угаре
Голой девочке бес надевает чулки.

Крови озеро в сумраке чащи зеленой,
Милый ангелам падшим безрадостный дол, –
Странный мир, где Делакруа исступленный
Звуки Вебера в музыке красок нашел.

Эти вопли титанов, их боль, их усилья,
Богохульства, проклятья, восторги, мольбы –
Дивный опиум духа, дарящий нам крылья,
Перекличка сердец в лабиринтах судьбы.

То пароль, повторяемый цепью дозорных,
То приказ по шеренгам безвестных бойцов,
То сигнальные вспышки на крепостях горных,
Маяки для застигнутых бурей пловцов.

И свидетельства, Боже, нет высшего в мире,
Что достоинство смертного мы отстоим,
Чем прибой, что в веках нарастает все шире,
Разбиваясь об Вечность пред ликом Твоим.

(Перевод Вильгельма Левика)

   

В завершение подборки вернемся к стихотворению, относящемуся к раннему периоду творчества поэта, дата его написания – предположительно конец 40-х годов. Именно тогда Бодлер много пишет о живописи, его статьи публикуются в газетах. Это одно из программных стихотворений Бодлера, его эстетическая родословная.

Воображение Бодлера здесь стремится объять необъятное, перед читателем проходят образы, связанные с его любимыми художниками разных стран и эпох, среди которых возникает имя одного скульптора (французский скульптор Пьер Пюже (1620–1694) работал в Тулоне, часто его моделями были каторжники) и одного композитора (Карл Мария фон Вебер (1786–1826), немецкий композитор, автор оперы “Вольный стрелок”, другой русский вариант передачи названия – “Фрейшиц”). Бодлер не описывает конкретные картины, он скорее по принципу метонимии подбирает нечто близкое по атмосфере, сочетает образы разных модальностей восприятия, развивая идею синтеза искусств.

Некоторые исследователи считают, что Бодлер вспоминает картины Рубенса “Высадка на берег Марии Медичи” (Лувр) и “Сад любви” (Прадо). Впрочем, некоторые детали, выхваченные точным взглядом Бодлера-критика живописи, позволяют точно определить, о какой картине речь. Например, образ, объединивший почти несовместимое – “Гераклы и Христы” (“lieu vague où l’on voit des Hercules Se mêler à des Christs”), достоверен: Микеланджело в росписи Сикстинской капеллы изображает Христа, вершащего Страшный суд, не в обычном для христианской иконографии облике: это мускулистый исполин, похожий на античного героя.

Упомянутые далее художники оказали большое влияние на первые поэтические сборники Поля Верлена (“Сатурнические стихи”, “Галантные празднества”), что несомненно произошло через посредничество Бодлера. Картины Антуана Ватто, французского художника XVIII века, вошли в моду в 30-е годы XIX века, интерес к ним будет возобновляться в течение XIX века.

В одном четверостишье перед читателем проходят аллюзии на 3-й или 4-й эпизод из серии офортов “Капричос” Гойи (1790–1800); с ним соседствует Эжен Делакруа – глава романтической школы французской живописи.

Это не просто оммаж любимым творцам – в трех последних строфах сформулировано определение произведения искусства и предназначение художника: произведение рождается в муках; жизнь – лабиринт, где легко сбиться с пути, но все произведения искусства связаны с друг другом, художники могут подавать друг другу знаки. Название “Маяки” раскрывается следующим образом: вся жизнь оказывается уподоблена морскому путешествию, ориентирами в котором могут быть только произведения искусства.


LES PHARES


Rubens, fleuve d’oubli, jardin de la paresse,
Oreiller de chair fraîche où l’on ne peut aimer,
Mais où la vie afflue et s’agite sans cesse,
Comme l’air dans le ciel et la mer dans la mer ;

Léonard de Vinci, miroir profond et sombre,
Où des anges charmants, avec un doux souris
Tout chargé de mystère, apparaissent à l’ombre
Des glaciers et des pins qui ferment leur pays ;


Rembrandt, triste hôpital tout rempli de murmures,
Et d’un grand crucifix décoré seulement,
Où la prière en pleurs s’exhale des ordures,
Et d’un rayon d’hiver traversé brusquement ;

Michel-Ange, lieu vague où l’on voit des Hercules
Se mêler à des Christs, et se lever tout droits
Des fantômes puissants qui dans les crépuscules
Déchirent leur suaire en étirant leurs doigts ;

Colères de boxeur, impudences de faune,
Toi qui sus ramasser la beauté des goujats,
Grand cœur gonflé d’orgueil, homme débile et jaune,
Puget, mélancolique empereur des forçats ;

Watteau, ce carnaval où bien des cœurs illustres,
Comme des papillons, errent en flamboyant,
Décors frais et léger éclairés par des lustres
Qui versent la folie à ce bal tournoyant ;

Goya, cauchemar plein de choses inconnues,
De fœtus qu’on fait cuire au milieu des sabbats,
De vieilles au miroir et d’enfants toutes nues,
Pour tenter les démons ajustant bien leurs bas ;

Delacroix, lac de sang hanté des mauvais anges,
Ombragé par un bois de sapins toujours vert,
Où, sous un ciel chagrin, des fanfares étranges
Passent, comme un soupir étouffé de Weber ;


Ces malédictions, ces blasphèmes, ces plaintes,
Ces extases, ces cris, ces pleurs, ces Te Deum,
Sont un écho redit par mille labyrinthes ;
C’est pour les cœurs mortels un divin opium !

C’est un cri répété par mille sentinelles,
Un ordre renvoyé par mille porte-voix ;
C’est un phare allumé sur mille citadelles,
Un appel de chasseurs perdus dans les grands bois !

Car c’est vraiment, Seigneur, le meilleur témoignage
Que nous puissions donner de notre dignité
Que cet ardent sanglot qui roule d’âge en âge
Et vient mourir au bord de votre éternité !


Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон
Александр Иванников. Блажен, кто рано обнищал

День рождения ростовского поэта Александра Иванникова (1955–2013) Prosodia отмечает подборкой его стихотворений, иллюстрирующих один из главных приемов поэта – переакцентуацию старых клише.

#Новые стихи #Современная поэзия
Владимир Берязев. Восторг погруженья в зияющий зев

Prosodia публикует новые стихи новосибирского поэта Владимира Берязева — в них всякий раз заново разыгрываются отношения человека со всем миропорядком сразу.