Александр Правиков. Не то, что мнили мы, реальность

Справка об Александре Правикове

Александр Анатольевич Правиков родился в 1974 году в Москве. Учился в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете и в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор книги стихов «Внутри картины» (М., 2013). Работает в маркетинговом агентстве. Дважды входил в шорт-лист Волошинского конкурса. Публиковал стихи и рецензии в «Интерпоэзии», «Homo Legens», «Новой Юности», «Знамени», «НГ-Ex libris», в интернет-изданиях Topos.ru, «45 параллель» и др. Живет в городе Химки. Предыдущая публикация Александра вышла в Prosodia в 2022 году.

Слова для страшного мира

С февраля 22 года знаменитый вопрос «как можно писать музыку после Аушвица» стал для русских поэтов из академического насущным. «А как можно после Аушвица есть ланч?», — не менее знаменитый ответ. Если кому-то стихи как еда — они нужны и в мирное время, и сейчас. Поэтому для большинства поэтов вопрос звучит по-другому — «Как писать стихи после февраля». Тут, наверное, нет правильных и неправильных ответов – ведь «каждый пишет, как он дышит». Но то, какие ответы дают себе самим авторы, выявляет, что они думают о существе, смысле и целях поэзии. 

Сразу скажу, я рассуждаю из позиции человека, хоть и находящегося в воюющей (СВОюющей?) стране, но в условно благополучной ее части — я читаю новости, ужасаюсь, но на меня и моих близких не летят бомбы, я в тепле и так далее. И в дальнейшем буду говорить о людях, которые примерно в таком же положении и могут позволить себе такую роскошь, как выбор тем, слов и т.п. Не смею судить о тех, кому приходится хуже, не могу — о тех, кто на передовой (с любой стороны). 

В общем, когда начинается ужас, первая реакция поэта — отреагировать на это словами. А дальше ты думаешь: зачем мои слова? Как они могут помочь одной из сторон / торжеству добра? Хармс писал, что стихи должны быть такие, чтобы если их бросить в окно, окно разбилось. 
Если некий условный поэт верит, что его стихи таковы, у него силен соблазн приравнять перо к штыку и начать производить тексты прикладного назначения. И, конечно, чем больше, тем лучше — ведь так наши скорее победят. Отсюда тома антологий с обеих сторон. Получается по-разному. Скажем так, накал патриотизма не гарантирует появления шедевра. Большинство окон остались целыми. И еще важный момент — стихи «с позицией» гарантированно будут восприняты только теми, кто эту позицию уже и так разделяет. 

Кроме того, сопереживание издали чужим бедам таит в себе нешуточную опасность впасть в симуляцию — начать, по не моему точнейшему выражению, «принимать ванночки с бомбами». Писать про войну, видя ее в мониторе.   

Для другого условного поэта в радикально новой ситуации можно писать о старом, но нельзя писать по-старому. Новой реальности нужно не больше оружия, а новые слова, новые понятия. У этого поэта ответ на вопрос «зачем мои слова» выглядит примерно как «они объясняют мир». Даже страшный мир нужно объяснять. В первую очередь, автору. Во-вторую — если повезет — кому-то еще. Как найти слова, адекватные ситуации, если ситуация заведомо неадекватна? 

Думаю, прежде всего, писать только о том, что пережил сам. О своих ощущениях. О своем. О себе. Это не эгоизм, и не солипсизм, а поиск достоверности. Бояться, что в стихах не будет войны, не стоит — она в воздухе, и, если удастся поймать дух времени, в нем будет и она. 
Тут еще такое дело — бомбы полетели и люди стали умирать задолго до февраля. И даже задолго до 2014 года. Просто все это было дальше от нас до поры. Если подумать, большинство любимых нами авторов жили в крайне тяжелые времена — войны, голода, террора. Многие из любимых нами стихов — об этом или из этого.


*** 
Ударник лучшего завода ада
По выработке боли, страха, лжи
В поддержку пишет, требует награды,
Которую он типо заслужил
 
Он пишет: я страдал во имя Божье,
Я слезы проливал, и кровь, и пот,
Я мир заполнил болью, страхом, ложью,
Которые производил завод
 
Я заслужил от Бога возмещенье,
Я требую медаль или звезду
За годы бескорыстного мученья,
За жизнь в безукоризненном аду.


***
Зима такая, какой еще не было.
Тут нечему радоваться, но
Я прожил долго под этим небом,
В этом году похожим на дно,
 
И помню, что это не дно, а бездна
Полная звезд и полная глаз,
Что смерть земна и что жизнь небесна,
Хотя не могу доказать сейчас.
 
Не дети мы страшных лет России,
Увы, а взрослые этих лет.
Я рад, что меня и вас не спросили,
Когда включить и выключить свет.

 
***
Хочу быть китайцем в китайском квартале,
Чтоб новости мимо меня пролетали:
Политика? Выборы? Я здесь чужой
И местные ходят ко мне за лапшой.
 
Хочу быть в России киргизом, узбеком,
Совсем незнакомым смешным человеком:
Я знаю работу и временный дом,
А местный язык понимаю с трудом.
 
Вот справка, начальник, я мимо иду
И тихо пою: «Кергуду, кергуду».
 
Я остров, а вы все вокруг — это море.
Я даже сочувствую вашему горю,
Но в целом все это морские дела,
А я-то ведь остров, на мне три ствола
 
И стадо мартышек. Неплохо быть птицей
И летом быть тут, а зимой — за границей,
И лучше бы на континенте другом,
Скворцом просвистеть и заесть пирогом.
 
Прекрасная «бы», ты мне нравишься, правда.
Ты классно одета, наверное, Прада,
И много умеешь того и сего.
У нас бы не вышло с тобой ничего.
 
Позорно бежать от судьбы, да и поздно —
И волны внидоша, и выкачан воздух.
Варяг не сдается: «непра.. я не ве…»
И гордо по внутренней катит Неве.

***
Каждый видел в кино такое,
Такой напряженный момент —
Конец света, пора валить, но друзья ждут героя,
А героя все нет и нет.
 
Он бежит со всех ног, но, как нарочно,
Что-то все время задерживает его по пути —
То надо утешить старушку,
То котенка спасти.
 
Стихия бушует, минута — и будет поздно.
Капитан смотрит единственным глазом сразу на все звезды
И строго
ругается на морском.
 
Друзья героя, глотая ком,
Шепчут: «Еще немного,
Он сумеет», и он успевает в последний миг.
А вот история не из фильмов и книг.
 
Постаревший Бог среди горластых и рослых
Детей выглядит вовсе чужим.
Они суетятся, орут, решают вопросы,
То за ложки, то за ножи.
 
Ангелы шепчут: «Хочешь, мы сделаем тут прополку?
Все равно от них никакого толку
И уже терпения нет».
Он смотрит печально и шепчет: «Еще немного,
Они сумеют...». Звучит как бред,
Но кто я такой, чтобы спорить с Богом.


Новый Арион
 
Нас было много в теремке —
Одни из нас дрова кололи,
Другие огород пололи,
А третьи пели брекеке.
Четвертые ложились поздно —
Они то вместе, то порозно
Искали истину в вине,
А я продышивал вовне
Проталину в стекле морозном.
Вдруг, сами знаете… амок,
Балрог, февраль и русский бог,
И где лягушки, зайцы, волки?
Лишь я, таинственный болтун,
Сижу и пялюсь в темноту
Через оконные осколки.


***

     Теперь так мало греков в Ленинграде…
                                                        И.Б.
 
Но как же мало в Новгороде Грека!
Заходишь, горбясь, в маленькую церковь
И щуришься, потом глаза находят
То там, то здесь лоскутики, осколки.
Тут локоть, там движение плаща,
Потом глаза поднимешь к барабану
Под самый купол — там-то да, конечно,
Он.
Через охру белый свет,
Не тот, что за дверями в двадцать первом,
А тот, что Палама.
 
Суровый климат,
Веков суровых твердые подошвы
Растушевали яркие цвета,
Затерли смелые решения, контрасты
И композиционные удачи.
Да все почти погибло, кроме крох
Упрямой охры и белил. И в общем,
Осталось главное. Тот свет.
Смотрите. 
 
На бороде у столпника, на шее
У ангела, на корпусе смартфона,
У тетеньки-кассира на очках.
 
***
Как блестяще доказал эксперимент,
Который над нами поставила эпоха,
Стихами стрелять нельзя.
То есть можно, но получается плохо.
 
Еще стихами нельзя накормить,
согреть, защитить от пули, бомбы, болезни. 
Видимо, тут нужно
Что-то искусственнее и железней.
 
Любить и ненавидеть — это да.
А вот убить, родить или разбить окно
(простите, Даниил Иванович) — невозможно.
Хочешь сделать поступок — и ступаешь в говно.
 
С другой стороны, какая разница, что принимать,
Когда реальность не лечится.
«Дерево — дуб, смерть неизбежна,
Россия — наше отечество».
 
Есть такой челлендж — пока живой,
Пытаться лепить живое
Из каши во рту, в голове и вокруг,
Из всех звуков, помимо воя.

***
Не то, что мнили мы, реальность,
Не винегрет из новостей,
Ни разу не плевки на дальность,
А в чем-то чеховская степь,
Где безразличное спокойствие
И в небе хищники рябят.
Одни уходят в добровольцы,
Иных уж нет, а те — в себя.
И ты один сидишь в телеге,
Ни лошади, ни ямщика.
Лишь ветра на траву набеги
И достоевская тоска.
Она по кочкам и по лужам
Тебя стремительно несет,
И в чем-то арзамасский ужас,
Но в чем-то ямб и наше все.