1. О, эти дни (1918): преодоление подражательности
О, эти дни
О, эти дни, о, эти дни
И тройка боевых коней!
Портянка нынче мой дневник,
Кой-как царапаю по ней.
Не выбираю больше слов,
И рифма прыгает стремглав.
Поэму бы на тыщу глав,
Ей-богу, правда – без ослов.
Тата-тара, тара-тата...
Я еду, еду, еду, е...
Какие зори – красота!
Го-го, лихие, фыо! оэ!
Под перетопот лошадей
Подзванивает пулемет,
И в поле пахнет рыжий мед
Коммунистических идей.
Деревню отнесло назад,
Бабенка: «Господи Исусь...»
Петух поет, закрыв глаза,
Наверно, знает наизусть.
Илья Сельвинский начал писать стихи еще в евпаторийской гимназии. В то время он находился под сильным влиянием двух поэтов: Ивана Бунина и, конечно, Александра Блока, поэтому элемент подражательности в столь ранних опытах так или иначе присутствовал. Черты бунинской поэтики просматриваются в пейзажной лирике Сельвинского – внимание к цвету, синестетичность в изображении природы и ощущений от встреч с ней. Переклички с Блоком видны в формальных исканиях поэта – в работе с ритмикой и метрикой стиха, а также в чертах лирического героя, не лишенного декадентской позы (особенно в любовной лирике). Тем не менее не стоит говорить о ранних стихах Сельвинского как о сугубо подражательной: за обращением к опыту старших современников просматривается формирующая индивидуальность поэта.
Сельвинский стал своего рода исключением: в отличие от многих поэтов, впоследствии стыдившихся своих юношеских стихов, он, будучи уже заметной фигурой литературного процесса, издает сборник «Ранний Сельвинский» (1929). Стихотворения 1915 – 1919 годов (т.е. написанные с 4-го по 8-й классы) составили первый раздел – «Гимназическая муза». Выход книги вызвал неоднозначную реакцию критики. Некоторые видели в ней литературную мистификацию: стихи за юношу написал уже умудренный опытом, сложившийся поэт Сельвинский. Другие иронизировали над некоторыми слабыми стихами; к примеру, Кукрыниксы нарисовали карикатуру, на которой «на полу сидит весёлый вихрастый мальчишка в коротких штанишках, доставший листки со стихами из старого сундука, вокруг – разбросанные бумажки, швабра, тряпьё». Рисунок сопровождало сатирическое стихотворение:
Мальцу всего лишь девять лет,
Он гимназист-приготовишка.
Но он – поэт, и скоро в свет
Его стихов выходит книжка.
Очистил живо он сундук
От барахла, что накопилось.
Стишков набралось надцать штук.
Глядишь – книжонка появилась.
И вот узнали все итог
Его лирических стараний.
И говорят: «Помилуй бог!
Поэт из молодых, да ранний!
Стихи, конечно, не прочесть,
Плохие, надо в том сознаться,
Но всё ж талант у парня есть
В том, что сумел он госиздаться!»
Стихотворение «О, эти дни» написано гимназистом 8 класса. В нем, в отличие от более ранних опытов, преодолевается зацикленность на переживаниях лирического героя и появляется интерес к социальной тематике. Сюжет стихотворения связан с биографией Сельвинского: весной-летом 1918 года он примыкает к красному движению и даже принимает участие в бою за Перекоп (Крым). Попытка осмысления героем Революции и Гражданской войны, некая растерянность подчеркиваются обрывочностью фраз, быстрой сменой картинок (особенно в конце: каждая строка представляет собой отдельное изображение). Сбивчивы и эмоции героя: восторженность («Поэму бы на тыщу глав…») сменяется растерянностью («…И в поле пахнет рыжий мед / Коммунистических идей») и непониманием – какое место он занимает в этих событиях?
2. «Цыганский вальс на гитаре» (1923): эпоха конструктивизма
В 1924 году выходит знаковый для русского конструктивизма сборник «Мена всех», подготовленный Алексеем Чичериным, Ильей Сельвинским [в сборнике – Эллий-Карл Сельвинский; поэт был большим поклонником Карла Маркса, отсюда и вторая часть псевдонима. – К.Б.] и Корнелием Зелинским. В статьях «Конструктивизм и поэзия» и «Знаем» формулируются главные постулаты нового направления.
В первоначальном составе ЛЦК просуществовал недолго [Алексей Чичерин – на наш взгляд, самый последовательный конструктивист – «был исключён соратниками из группы по идеологическим причинам». – К.Б.], и вскоре Илья Сельвинский возглавил группу. Кроме того, ряды пополнили Вера Инбер, Иван Аксенов, Евгений Габрилович и др. Несмотря на последующую «руководящую должность», в «Мене всех» поэзия Сельвинского была представлена не очень широко – всего лишь тремя «цыганскими стихами».
«Цыганский вальс на гитаре» существенно отличается от всего того, что было написано Сельвинским до 1923 года. Переехав в Москву, он попал в водоворот «всех этих "истов"», лозунг которых – «Переменить все это!» Поэт вспоминал: «С вершин всех этих категорических установлений стихи мои показались такими старомодными, что я тут же, не приходя в сознание, стал их портить». Однако это – взгляд «сквозь года», через призму иной поэтики. В начале 1920-х подобные эксперименты были органичны и эпохе, и установкам ЛЦК.
В ранних стихах конструктивистов очевидно то, что особое внимание уделяется трем планам: ритмическому, фонетическому и формальному (визуальному). Все они тесно связаны между собой: многочисленные вопросительные знаки, апострофы и дефисы подчеркивают, с одной стороны, особую манеру произношения слов, с другой – задают определенный ритм, не раз «переламывающийся» по ходу текста. Тактовый стих (тактовик), активно использовавшийся конструктивистами, «позволял передавать разноголосие лексических оттенков, чувств, говоров, раздумий, настроений…»
В случае с этим стихотворением Сельвинского все подчинено жанру цыганского романса – к примеру, типичные для такого исполнения дублирование слогов и добавление гласных в середине слова. Образный и мотивный ряд также полностью укладывается в рамки заданного жанра: несчастливая любовь, муки страсти на фоне «стонов гитары». Подобное переосмысление традиционного и довольно ограниченного жанра – да и в целом такой подход к стихотворному тексту – дало понять: конструктивизму есть что предложить русскому авангарду.
3. «Гурзуф»: Крым без ярлыков
Гурзуф
И с белой башенкой мечеть,
В зелёной шубе Даг –
То брызнут так,
Будто течь,
То стихнут... Грусть...
Тоска и грусть.
Меж стихий
Он подзывал свои стихи
Под скрипы мерных бригантин
У серых груд
Один.
Здесь он искал
Свои стихи,
Как ищут камни. И они
То зажигались, как огни,
То, как тоска,
Тихи.
Жизнь Ильи Сельвинского тесно связана с Крымом: здесь он жил до 1921 года, сюда приезжал в отпуск, здесь воевал в Великую Отечественную. В одном из писем поэт признается: «У меня такое чувство, точно я сам вылепил Крым своими руками...» И в каком-то смысле это действительно так.
Максимилиан Волошин, чья связь с Крымом была не менее сильной, сетовал: «Отношение русских художников к Крыму было отношением туристов, просматривающих прославленные своей живописностью места. Этот тон был задан Пушкиным, и после него, в течение целого столетия, поэты и живописцы видели в Крыму только "Волшебный край! очей отрада!" и ничего более. Все они славят красоты южного берега, и восклицательных знаков в стихах так же много, как в картинах тощих ялтинских кипарисов». Изображение Крыма в поэзии Сельвинского не ограничивается пейзажем (хотя пейзажная лирика составляет значительную часть его творчества). Оно неразрывно связано с историей этого края (вплоть до античных времен: «Здесь кончилось введение в века – / Отсюда начинается история») и с биографией самого поэта (мотив воспоминания о детстве и юности).
С другой стороны, «крымский текст» Сельвинского интертекстуален. Стихотворение «Гурзуф», входящее в цикл «Крымская коллекция», можно назвать своеобразным посланием Пушкину; в каком-то смысле это парафраз пушкинского Крыма («Погасло дневное светило…», «Редеет облако летучая гряда…»). Никаких восклицаний, никаких пустых восторгов, так раздражавших Волошина, – медитативность и скромность пейзажа, почти лишенного даже своего главного «атрибута» – образа моря.
4. «Я это видел!» (1942): «…этой муки не выразит язык»
Я это видел!
(отрывки из стихотворения)
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон – взгорье.
Меж нами
вот этак –
ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька -
Ему одиннадцать лет.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки... глуше вареных вязиг*.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.
Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
*вязига (визига)
– хорда осетровых рыб.
В начале Великой Отечественной войны Илья Сельвинский добровольцем уходит на фронт. Работает корреспондентом и «штатным писателем» в ряде военных газет. В конце 1941 – начале 1942 гг. служит в родном Крыму. Именно там поэт сталкивается со зверством, которое легло в основу стихотворения «Я это видел!», – с массовым расстрелом мирных жителей (в основном евреев) в Керчи. В письме жене Сельвинский пишет об этом так: «Вчера посетил ров под Керчью, где лежат 7000 расстрелянных женщин, детей, стариков... И их видел. Сейчас об этом писать в прозе не в силах, нервы уже не реагируют, что мог, выразил в стихах...»
Выбранный сюжет как будто не оставляет поэту выбора: лирический герой непременно должен быть очевидцем событий. Сбивчивость его впечатлений, шок и растерянность от столкновения с Багеровской драмой [по названию рва, в котором был произведен расстрел. – К.Б.] переданы различными средствами – от синтаксических (умолчания, односоставные и восклицательные предложения) до визуальных («лесенка», как будто дробящая строфу на мелкие части, позволяющая «отчеканивать» каждое слово, жестко артикулировать его). Однако ощущения «сделанности» текста не возникает – напротив, кажется, как будто он записан дрожащей рукой вскоре после увиденного.
Разрозненность ощущений героя отражается и в его сомнениях по поводу возможностей языка – его упорядоченность противопоставляется хаосу войны, и эти два начала как будто несопоставимы: «Он слишком привычен, поэтому бледен. / Слишком изящен, поэтому скуп…» Эта мысль одновременно развивается и в риторическом ключе: в последней строфе слова сменяются огнем – новым языком, что становится довольно прямым призывом к борьбе с нацизмом.
«Я это видел!» стало одним из самых известных стихотворений о войне: оно несколько раз перепечатывалось и даже распространялось в рукописных вариантах.
5. «Молитва» (1962): о вечности и славе
Молитва
Народ!
Возьми хоть строчку на память,
Ни к чему мне тосты да спичи,
Не прошу я меня обрамить:
Я хочу быть всегда при тебе.
Как спички.
Стоит признать, что в поздней лирике Сельвинского все чаще появляются назидательность и дидактичность, общие места, претендующие на философскую глубину («У молодости собственная мудрость – / Любовь, которая всегда права»; «Мы все навек одарены бессмертьем, / Могилы – не конец»). Часто появляется и мотив посмертной славы (претензия на которую, впрочем, отрицается / прикрывается).
Еще в пору авангардистской юности поэт уже претендовал на вечность. С другой стороны, кто из поэтов – тайно или явно – на нее не претендует? Но если у многих его современников это был, скорее, один из способов заявить о себе, вид манифестации (поэтические выступления могли предваряться фразой: «Видите ли, товарищи, я поэт гениальный»), то сам Сельвинский, кажется, относился к этому вполне серьезно. Евгений Габрилович вспоминает о временах ЛЦК: «Я не скажу, чтобы он был скромен. Уже тогда, в те ранние годы, он наделял каждого из нас фамилиями поэтов пушкинского созвездия, не оставляя сомнения в том, с чьей фамилией он ассоциирует себя». Этой слабости поэта даже была посвящена карикатура (памятники Пушкину и Сельвинскому, стоящие рядом, – как раз в 1937 году, к столетию смерти первого).
В «Молитве» поэт отрекается от посмертной славы («…Не прошу я меня обрамить…»), но в то же время хочет быть всегда при народе. Незримо, «укорененно»? Нет, «как спички». Строки на любой случай? Не сходящие с уст? Тогда конец противоречит началу. Что в итоге: «хоть строчку на память» или спичечный коробок, где, как правило, больше одной спички (строчки?)
Кажется, ответ можно найти в другом стихотворении этого же года – «Словно айсберг…»:
Русский ли, норвежец или турок,
Горновой,
рыбачка
или ас,
Я войду, войду в твою культуру,
Это будет, будет…
