Илья Сельвинский: от «гимназической музы» до коробка спичек

53 года назад из жизни ушел Илья Сельвинский – один из основателей Литературного центра конструктивистов, известный советский литератор. Prosodia подготовила подборку стихотворений Сельвинского, которые отражают основные вехи и темы его творчества.

Белаш Катерина

фотография Ильи Сельвинского | Просодия

0из 0

1. О, эти дни (1918): преодоление подражательности

О, эти дни


О, эти дни, о, эти дни

И тройка боевых коней!

Портянка нынче мой дневник,

Кой-как царапаю по ней.

Не выбираю больше слов,

И рифма прыгает стремглав.

Поэму бы на тыщу глав,

Ей-богу, правда – без ослов.

Тата-тара, тара-тата...

Я еду, еду, еду, е...

Какие зори – красота!

Го-го, лихие, фыо! оэ!

Под перетопот лошадей

Подзванивает пулемет,

И в поле пахнет рыжий мед

Коммунистических идей.

Деревню отнесло назад,

Бабенка: «Господи Исусь...»

Петух поет, закрыв глаза,

Наверно, знает наизусть.


Илья Сельвинский начал писать стихи еще в евпаторийской гимназии. В то время он находился под сильным влиянием двух поэтов: Ивана Бунина и, конечно, Александра Блока, поэтому элемент подражательности в столь ранних опытах так или иначе присутствовал. Черты бунинской поэтики просматриваются в пейзажной лирике Сельвинского – внимание к цвету, синестетичность в изображении природы и ощущений от встреч с ней. Переклички с Блоком видны в формальных исканиях поэта – в работе с ритмикой и метрикой стиха, а также в чертах лирического героя, не лишенного декадентской позы (особенно в любовной лирике). Тем не менее не стоит говорить о ранних стихах Сельвинского как о сугубо подражательной: за обращением к опыту старших современников просматривается формирующая индивидуальность поэта.

Сельвинский стал своего рода исключением: в отличие от многих поэтов, впоследствии стыдившихся своих юношеских стихов, он, будучи уже заметной фигурой литературного процесса, издает сборник «Ранний Сельвинский» (1929). Стихотворения 1915 – 1919 годов (т.е. написанные с 4-го по 8-й классы) составили первый раздел – «Гимназическая муза». Выход книги вызвал неоднозначную реакцию критики. Некоторые видели в ней литературную мистификацию: стихи за юношу написал уже умудренный опытом, сложившийся поэт Сельвинский. Другие иронизировали над некоторыми слабыми стихами; к примеру, Кукрыниксы нарисовали карикатуру, на которой «на полу сидит весёлый вихрастый мальчишка в коротких штанишках, доставший листки со стихами из старого сундука, вокруг – разбросанные бумажки, швабра, тряпьё». Рисунок сопровождало сатирическое стихотворение:


Мальцу всего лишь девять лет,

Он гимназист-приготовишка.

Но он – поэт, и скоро в свет

Его стихов выходит книжка.

Очистил живо он сундук

От барахла, что накопилось.

Стишков набралось надцать штук.

Глядишь – книжонка появилась.

И вот узнали все итог

Его лирических стараний.

И говорят: «Помилуй бог!

Поэт из молодых, да ранний!

Стихи, конечно, не прочесть,

Плохие, надо в том сознаться,

Но всё ж талант у парня есть

В том, что сумел он госиздаться!»


Стихотворение «О, эти дни» написано гимназистом 8 класса. В нем, в отличие от более ранних опытов, преодолевается зацикленность на переживаниях лирического героя и появляется интерес к социальной тематике. Сюжет стихотворения связан с биографией Сельвинского: весной-летом 1918 года он примыкает к красному движению и даже принимает участие в бою за Перекоп (Крым). Попытка осмысления героем Революции и Гражданской войны, некая растерянность подчеркиваются обрывочностью фраз, быстрой сменой картинок (особенно в конце: каждая строка представляет собой отдельное изображение). Сбивчивы и эмоции героя: восторженность («Поэму бы на тыщу глав…») сменяется растерянностью («…И в поле пахнет рыжий мед / Коммунистических идей») и непониманием – какое место он занимает в этих событиях?

2. «Цыганский вальс на гитаре» (1923): эпоха конструктивизма

image-22-03-21-02-13.jpeg


В 1924 году выходит знаковый для русского конструктивизма сборник «Мена всех», подготовленный Алексеем Чичериным, Ильей Сельвинским [в сборнике – Эллий-Карл Сельвинский; поэт был большим поклонником Карла Маркса, отсюда и вторая часть псевдонима. – К.Б.] и Корнелием Зелинским. В статьях «Конструктивизм и поэзия» и «Знаем» формулируются главные постулаты нового направления.

В первоначальном составе ЛЦК просуществовал недолго [Алексей Чичерин – на наш взгляд, самый последовательный конструктивист – «был исключён соратниками из группы по идеологическим причинам». – К.Б.], и вскоре Илья Сельвинский возглавил группу. Кроме того, ряды пополнили Вера Инбер, Иван Аксенов, Евгений Габрилович и др. Несмотря на последующую «руководящую должность», в «Мене всех» поэзия Сельвинского была представлена не очень широко – всего лишь тремя «цыганскими стихами».

«Цыганский вальс на гитаре» существенно отличается от всего того, что было написано Сельвинским до 1923 года. Переехав в Москву, он попал в водоворот «всех этих "истов"», лозунг которых – «Переменить все это!» Поэт вспоминал: «С вершин всех этих категорических установлений стихи мои показались такими старомодными, что я тут же, не приходя в сознание, стал их портить». Однако это – взгляд «сквозь года», через призму иной поэтики. В начале 1920-х подобные эксперименты были органичны и эпохе, и установкам ЛЦК.

В ранних стихах конструктивистов очевидно то, что особое внимание уделяется трем планам: ритмическому, фонетическому и формальному (визуальному). Все они тесно связаны между собой: многочисленные вопросительные знаки, апострофы и дефисы подчеркивают, с одной стороны, особую манеру произношения слов, с другой – задают определенный ритм, не раз «переламывающийся» по ходу текста. Тактовый стих (тактовик), активно использовавшийся конструктивистами, «позволял передавать разноголосие лексических оттенков, чувств, говоров, раздумий, настроений…»

В случае с этим стихотворением Сельвинского все подчинено жанру цыганского романса – к примеру, типичные для такого исполнения дублирование слогов и добавление гласных в середине слова. Образный и мотивный ряд также полностью укладывается в рамки заданного жанра: несчастливая любовь, муки страсти на фоне «стонов гитары». Подобное переосмысление традиционного и довольно ограниченного жанра – да и в целом такой подход к стихотворному тексту – дало понять: конструктивизму есть что предложить русскому авангарду.

3. «Гурзуф»: Крым без ярлыков

Гурзуф

И с белой башенкой мечеть,

В зелёной шубе Даг –

То брызнут так,

Будто течь,

То стихнут... Грусть...

Тоска и грусть.

Меж стихий

Он подзывал свои стихи

Под скрипы мерных бригантин

У серых груд

Один.

Здесь он искал

Свои стихи,

Как ищут камни. И они

То зажигались, как огни,

То, как тоска,

Тихи.


Жизнь Ильи Сельвинского тесно связана с Крымом: здесь он жил до 1921 года, сюда приезжал в отпуск, здесь воевал в Великую Отечественную. В одном из писем поэт признается: «У меня такое чувство, точно я сам вылепил Крым своими руками...» И в каком-то смысле это действительно так.

Максимилиан Волошин, чья связь с Крымом была не менее сильной, сетовал: «Отношение русских художников к Крыму было отношением туристов, просматривающих прославленные своей живописностью места. Этот тон был задан Пушкиным, и после него, в течение целого столетия, поэты и живописцы видели в Крыму только "Волшебный край! очей отрада!" и ничего более. Все они славят красоты южного берега, и восклицательных знаков в стихах так же много, как в картинах тощих ялтинских кипарисов». Изображение Крыма в поэзии Сельвинского не ограничивается пейзажем (хотя пейзажная лирика составляет значительную часть его творчества). Оно неразрывно связано с историей этого края (вплоть до античных времен: «Здесь кончилось введение в века – / Отсюда начинается история») и с биографией самого поэта (мотив воспоминания о детстве и юности).

С другой стороны, «крымский текст» Сельвинского интертекстуален. Стихотворение «Гурзуф», входящее в цикл «Крымская коллекция», можно назвать своеобразным посланием Пушкину; в каком-то смысле это парафраз пушкинского Крыма («Погасло дневное светило…», «Редеет облако летучая гряда…»). Никаких восклицаний, никаких пустых восторгов, так раздражавших Волошина, – медитативность и скромность пейзажа, почти лишенного даже своего главного «атрибута» – образа моря.

4. «Я это видел!» (1942): «…этой муки не выразит язык»

Я это видел!

(отрывки из стихотворения)


Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел. Своими глазами.

Понимаете? Видел. Сам.


Вот тут дорога. А там вон – взгорье.

Меж нами

вот этак –

ров.

Из этого рва поднимается горе.

Горе без берегов.


Нет! Об этом нельзя словами...

Тут надо рычать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,

Заржавленной, как руда.


Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.

Может быть, партизаны? Нет.

Вот лежит лопоухий Колька -

Ему одиннадцать лет.


А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,

Но строчки... глуше вареных вязиг*.

Нет, товарищи: этой муки

Не выразит язык.


Он слишком привычен, поэтому бледен.

Слишком изящен, поэтому скуп,

К неумолимой грамматике сведен

Каждый крик, слетающий с губ.


Ров... Поэмой ли скажешь о нем?

Семь тысяч трупов.

Семиты... Славяне...

Да! Об этом нельзя словами.

Огнем! Только огнем!


*вязига (визига) – хорда осетровых рыб.


В начале Великой Отечественной войны Илья Сельвинский добровольцем уходит на фронт. Работает корреспондентом и «штатным писателем» в ряде военных газет. В конце 1941 – начале 1942 гг. служит в родном Крыму. Именно там поэт сталкивается со зверством, которое легло в основу стихотворения «Я это видел!», – с массовым расстрелом мирных жителей (в основном евреев) в Керчи. В письме жене Сельвинский пишет об этом так: «Вчера посетил ров под Керчью, где лежат 7000 расстрелянных женщин, детей, стариков... И их видел. Сейчас об этом писать в прозе не в силах, нервы уже не реагируют, что мог, выразил в стихах...»

Выбранный сюжет как будто не оставляет поэту выбора: лирический герой непременно должен быть очевидцем событий. Сбивчивость его впечатлений, шок и растерянность от столкновения с Багеровской драмой [по названию рва, в котором был произведен расстрел. – К.Б.] переданы различными средствами – от синтаксических (умолчания, односоставные и восклицательные предложения) до визуальных («лесенка», как будто дробящая строфу на мелкие части, позволяющая «отчеканивать» каждое слово, жестко артикулировать его). Однако ощущения «сделанности» текста не возникает – напротив, кажется, как будто он записан дрожащей рукой вскоре после увиденного.

Разрозненность ощущений героя отражается и в его сомнениях по поводу возможностей языка – его упорядоченность противопоставляется хаосу войны, и эти два начала как будто несопоставимы: «Он слишком привычен, поэтому бледен. / Слишком изящен, поэтому скуп…» Эта мысль одновременно развивается и в риторическом ключе: в последней строфе слова сменяются огнем – новым языком, что становится довольно прямым призывом к борьбе с нацизмом.

«Я это видел!» стало одним из самых известных стихотворений о войне: оно несколько раз перепечатывалось и даже распространялось в рукописных вариантах.

5. «Молитва» (1962): о вечности и славе

Молитва

Народ!

Возьми хоть строчку на память,

Ни к чему мне тосты да спичи,

Не прошу я меня обрамить:

Я хочу быть всегда при тебе.

Как спички.


Стоит признать, что в поздней лирике Сельвинского все чаще появляются назидательность и дидактичность, общие места, претендующие на философскую глубину («У молодости собственная мудрость – / Любовь, которая всегда права»; «Мы все навек одарены бессмертьем, / Могилы – не конец»). Часто появляется и мотив посмертной славы (претензия на которую, впрочем, отрицается / прикрывается).

Еще в пору авангардистской юности поэт уже претендовал на вечность. С другой стороны, кто из поэтов – тайно или явно – на нее не претендует? Но если у многих его современников это был, скорее, один из способов заявить о себе, вид манифестации (поэтические выступления могли предваряться фразой: «Видите ли, товарищи, я поэт гениальный»), то сам Сельвинский, кажется, относился к этому вполне серьезно. Евгений Габрилович вспоминает о временах ЛЦК: «Я не скажу, чтобы он был скромен. Уже тогда, в те ранние годы, он наделял каждого из нас фамилиями поэтов пушкинского созвездия, не оставляя сомнения в том, с чьей фамилией он ассоциирует себя». Этой слабости поэта даже была посвящена карикатура (памятники Пушкину и Сельвинскому, стоящие рядом, – как раз в 1937 году, к столетию смерти первого).

В «Молитве» поэт отрекается от посмертной славы («…Не прошу я меня обрамить…»), но в то же время хочет быть всегда при народе. Незримо, «укорененно»? Нет, «как спички». Строки на любой случай? Не сходящие с уст? Тогда конец противоречит началу. Что в итоге: «хоть строчку на память» или спичечный коробок, где, как правило, больше одной спички (строчки?)

Кажется, ответ можно найти в другом стихотворении этого же года – «Словно айсберг…»:


Русский ли, норвежец или турок,

Горновой,

рыбачка

или ас,

Я войду, войду в твою культуру,

Это будет, будет…

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон
Александр Иванников. Блажен, кто рано обнищал

День рождения ростовского поэта Александра Иванникова (1955–2013) Prosodia отмечает подборкой его стихотворений, иллюстрирующих один из главных приемов поэта – переакцентуацию старых клише.

#Новые стихи #Современная поэзия
Владимир Берязев. Восторг погруженья в зияющий зев

Prosodia публикует новые стихи новосибирского поэта Владимира Берязева — в них всякий раз заново разыгрываются отношения человека со всем миропорядком сразу.