Томас Бернхард. Биография боли

От переводчика

Имя австрийца Томаса Бернхарда (1931–1989) прочно связано с его драматургией и прозой. Театральная публика безошибочно узнает этот стиль на всех языках: рубленые фразы, гипнотизирующие повторы, афористичность и игра парадоксами, и за всем этим – неизбывное одиночество героев, помешанных на утопической идее или увязших в повседневности... Мышление Бернхарда не изобразительное. Оно экспрессивно, и, читая его стихи, чувствуешь природу этой манеры, понимаешь, почему его романы легко переводимы на язык театра, где наконец может развернуться вслух эта «пытка речью» (выражение из пьесы Петера Хандке «Каспар»)…

Русское издание, как и немецкое, выстроено по хронологическому принципу. Содержание книги ориентируется на состав 21-го тома академического издания Бернхарда (Франкфурт-на-Майне, «Suhrkamp», 2003–2015).

1952–1956. Период интересен тем, что раскрывает незамутненный облик поэта-идиллика. Интонации гармонично ложатся на канонические формы сонета, закругляются перекрестной и смежной рифмовкой; господствует силлабо-тоника, встречается дольник. Образ родного Зальцбурга светел и чист (и разительно отличается от Зальцбурга военных лет, что будет обрисован в повести «Причина: Намек», открывающейся статистикой самоубийств). Однако и этот пасторальный парадиз нет-нет да прорежет нота отчаяния, омрачит мистическая тревога – тогда становится особенно ощутимым влияние Тракля…

«На земле и в аду» (1957). Очевидно, что перед нами уже подлинный Бернхард – тот, кто пережил ужас «смертельной болезни», чудом выжив в легочных лечебницах, но потеряв в один год любимого дедушку и мать; тот, кто вырвался за пределы альпийского «мирка» (Weltenstück) и познал чужие города и страны; тот, кто навсегда усвоил монохромность и язык меланхолии; кто почти отчаялся обрести утраченного Бога, хотя еще пытается артикулировать свою мольбу («Девять псалмов»). Тракль, Рембо, Паскаль – иконы неприкаянного одиночки. Его удел – мечтать о славе и «быть ничтожнее торговца спаржей». Родной край по-прежнему зовет, но сад, семейный Эдем, уже кишит змеями…

«In hora mortis» (1958). Вторая и последняя книга, изданная в «Otto Müller». В названии звучит усеченная цитата из католической молитвы „Ave, Maria, gratia plena…“ – „…et in hora mortis nostrae“ («Святая Мария, Матерь Божья, / Молись о нас, грешных, / Ныне и в час смерти нашей. / Аминь»). Книгу Бернхард посвятил композитору, тогдашнему своему другу и покровителю Герхарду Ламперсбергу, с которым мрачно сведет счеты впоследствии в романе «Рубка леса: Возбуждение» (1984). Но пока что он проводит месяцы в имении Ламперсберга, где собирается венская и европейская богема, где он приобщается к текстам Людвига Витгенштейна и Вирджинии Вульф, серийной музыке и новейшей поэзии. Творческим итогом этого периода станет работа над двумя одноактными операми («розы пустоши» и «гóловы»)…

Именно в это время Бернхард изучает сборник кантат Баха на стихи немецких барочных поэтов XVI–XVIII веков: итогом становится составленная им книга избранных текстов, с посвящением органистке Анне Янке, с которой в церкви при легочной лечебнице в Санкт-Фейте он исполнял когда-то вокальные произведения Баха, Пёрселла, Генделя. Он дает сборнику название «Задушенный агнец» (Erwürgtes Lamm) и в 1961 году вместе с рукописью собственного поэтического цикла «Стужа» отправляет в издательство «Otto Müller». Не дождавшись ответа, он отзывает оба текста. Этот факт чрезвычайно красноречив, учитывая, что строй, образы, интонации отдельных стихотворений «In hora mortis» сопоставимы и с кантатами Баха (56, 70, 82), и с их вокально-риторическим стилем в целом.

«Под небесным серпом» (1958). Книга была издана в Германии в издательстве «Kiepenheuer & Witsch Köln». Пластически и интонационно, пожалуй, самый богатый из поэтических циклов Бернхарда. Здесь есть то, чего недостает современному читателю в бернхардовских стилизациях канонической поэзии – несовершенное, мятущееся «я», исповедальность не келейная, а бытовая (повторяющийся образ грязных, сырых, сброшенных ночью в бессилии ботинок – очень верная деталь для такого образа). Ясно, что такой поэт созрел для создания прозы.

«Псалом» (1960). Литургическая стилизация и при этом одно из обескураживающих, потрясающих примитивной мощью стихотворений. Прочитанное поэтом вслух (под названием «Geflüster» / Шепот), оно было записано и отправлено на радиостудию Каринтии в 1960 году. В русском издании воспроизведен типографский стиль оригинала (текст набран как молитва – крупным кеглем, без знаков препинания и строфического деления).

«Стужа» (1961). Сборник не был издан. Бернхард нащупывает здесь свой нордический архесюжет – сюжет стужи, воплощающей смерть и, при этом, как в северных сказках, существующей в тесном симбиозе с возлюбленной жертвой.

«Помешанные Заключенные» (1962). Книга вышла в Клагенфурте на средства автора. Макабрическое трагифарсовое произведение: отчуждение и очуждение выразились в предельно строгой форме, вплоть до типографически-композиционной симметрии стихотворений...

«Ave Vergil» (1981). Книга была издана в «Suhrkamp». В нее вошел, с существенными исправлениями, цикл 1960 года (отклоненный издательством «Fischer»), а также добавлены стихотворения, публиковавшиеся ранее в периодике (цикл «Арены Вероны» и др.). Эпиграф из «Бесплодной земли», воскрешающий в памяти легенду о Короле-Рыбаке, мотивы порочного города/цивилизации и эсхатологической смерти/воскресения мира и божества – все эти первоэлементы модернистской поэмы обыграны в псевдоантичном тексте. Данте, Вергилий, Паскаль – вот божества, которым еще верит лирический герой, современность же видится ему прогнившей, буквально истлевающей и рассыпающейся в (библейский) прах. Крестьянские ритуалы – свадьба, похороны, разделка туш и танцы в трактире – смешаны в абсурдистском «хорале», а мифологическое обряжено в автобиографическое (так появляется имя дедушки Фроймбихлера)… Литургический год сшивает обрывки жизни лишь пунктирно, текст расчленяется на фрагменты, части, как расчленяется тело ритуальной жертвы. И все-таки акт творения из слова завершен: «я упорядочил хаос».

Обозревая наследие Бернхарда, невозможно не подметить особого вектора развития, направляющего его талант вовсе не от лирики к прозе, а от хаоса к порядку. От вывернутой и рваной, как на полотнах Хаима Сутина, материи – к строгой форме.



Старенький пейзаж

Пейзаж привычный, торный путь домой.
Кто не спасается от смерти, бурь, пожара
На родине, чтобы с церковной башни
Стихами воздух резать голубой?

О, юный город! здравствуй, Старый свет!
Отец когда-то прибыл к вам с Востока
И взглядом обозрел широким,
Увязнув в лете, золотом песке.

Италия сама в немецком камне!
Дворцы здесь каждой аркою поют
И боги бьются с варваром веками.

И, как отец, измученный ветрами,
Другой здесь обретет ночной приют,
Пред ликом Твоим вечно неприкаян.

* * *

Мой прадед торговал здесь смальцем,
и поныне
его припомнит всякий
От Хенндорфа и до Тальгау,
От Зеенкирхена до Кёстендорфа.
Все слышат его голос
и прижимаются
друг к другу за его столом,
который им – престол Господень.
Весной 1881-го
решил он впредь жить так: пустил он
виноград по стенам
и созвал всех нищих;
его жена Мария, с черной лентой в волосах,
подарила ему еще тысячу лет.
Он изобрел музыку свиней
и горечи огонь,
он говорил о ветре
и о свадьбе мертвых.
Он за мое отчаяние не дал бы
и куска сала.


Тление

И нетленной подобно солнцу узрел я землю
          во сне, куда я искать отца возвратился,
что принес весть последнего ветра
          в мою убогую жизнь, омрачившую его славу,
славу, о которой сказал он: «Великие судьбы
          завтра будут сокрушены…»
Нетленными стояли леса, которые ночь
          наполняли когда-то стонами и речами
о молодом вине и гибели. Только ветер
          веял по-над колосьями, словно весна жила
среди этого сладкого тлена.
         Снег враждовал со мной и поверг
в трепет мои члены, взору открыв
          мятущийся север, схожий с громадным необозримым
кладбищем, кладбищем пленников
          этих свершений, чьи щупальца
ни единого перекрестка и межевого камня не упустили,
          ни единой дороги и церкви, чьи колокольни
вознеслись против Бога и против свадебной братии,
           что сгрудилась вкруг бочки,
готовясь по-свински напиться.
           Увидав мертвецов деревенских с раздутыми животами,
поедавших красное мясо и языком
           еле ворочавших в гимне весеннему пиву,
тление узрев, расползающееся по саду
           под глухой рев церковного органа…
я услышал мерное тлена дыхание между холмов…
           Нетленной подобно солнцу узрел я землю,
но август ее не излечить и не вернуть
           мне и братьям моим, что ремесло
учили прилежней меня,
          измученного миллионом пустяков, так что ни одному
дереву больше не в силах доверить я безумные речи.
           Я вышел из преисподней
в небесную ночь,
          не ведая, кто сокрушит мою жизнь,
прежде чем будет уже слишком поздно твердить о славе,
          смелости, бедности и суете
плоти, что меня уничтожит…


Из цикла «Париж»

Где же твой друг, что истолковал бы эти стихи,
           поддел бы вилкой кусок жаркого с твоей тарелки, читая вслух из Бодлера?
Где же твой друг, готовый бродить с тобой вдоль реки, в свежей рубашке
           с надушенными манжетами, походкою юношей из замков Луары,
с чьих уст срываются слова «Валери, Элюар, Коти,
           Иль де Франс» или «Notre nature est dans le movement…»*?
Где же твой друг, который сто раз на дню повторяет, как ты богат,
           кто дает разыграться мыслям твоим на берегу озера,
где французы дали пощечину своей славной истории
           где они держатся так, словно только вчера была революция?
Где твой друг, который благословит твою бедность,
           рожденную в деревенской глуши отчаявшейся,
растерзанной Австрии
           матерью, окончившей только три класса,
и отцом, которого северный ветер гнал, как скотину, по кишкам
           скандинавской стужи,
отцом, бегущим от своей пропащей души?

* * *

В саду матери
сгребаю граблями звезды,
что облетели, пока меня не было.
Стоит теплая ночь, мои члены
сливаются с плотью растений,
цветов и листьев,
криком дрозда, станка ткацкого стуком.
В саду матери
босыми ногами ступаю на головы змей,
что заглядывают в ржавые двери,
языками пылая.

* * *

И винограда грозди налитые в черных
садах заброшенных, и дуновение
вечернее чуть ощутимо в комнате. Луна
диковинная выплывает из-за
спины согбенной.

Странно струятся реки.
И мука расцветает зыбко в серой ночи.
И веки красные погибших городов
брат поднимает,
благоговея от воспоминания.

И над гитарами предсмертный дует ветер,
и над разъятым сердцем, дует ночь
в огни окон, на игры мертвых,
где сумрачные времена идут с Востока.
Зловеща поступь дальних мертвецов,
и жуток звездопад над старыми холмами
давно затопленного города.

Зачеркнутое в рукописи заглавие «Гринцинг»


В долине

Молчал в долине, будто рот свинцом залит,
о том, как вдруг о человеческую кость споткнулся,
потом явился к бургомистру с вестью: там
мужчина, нет, кавалерист, нет, белый остов,
и шлем на голове,
             на бледном черепе,
да, конный, понимаете, нет, не поймете… «к матери
доставить его…»
Н. В., ты в сорок пятом сгинул вместе с вороным,
так глупо все, что я не ведал даже,
апрель ли, март еще… тогда пшеница
еще не поднялась, я растерялся, что мне делать,
ведь и спустя пятнадцать лет по мужу
             рыдают наши женщины…
             Я наступил на череп, жатву
до срока снял свою – и что,
израненный Восток за смерть заплатит?


Война

Война разбила меня, до сих пор ловлю ее звуки
в лесах и на реках,
поле моими молитвами вспахано,

дни студеные одолеваешь в оплеванном городе,
видишь, как языки пламени лижут вымя весны!

Время растерзанное сквозь меня проходит, вычеркивает
вопросы мои, и без солнца церкви чернеют,
памятники истребленного разума!

Нескончаемо время вливалось мне в ухо
и нутро мне разорвало,
помешательство струйкой кровавой ведет нас к славе.


Культ предков

Стихотворение для вышестоящих,
Или Как сложить с себя высокие полномочия в кратчайший срок
(10 минут), полностью рифмованное и еще раз просмотренное Томасом Бернхардом


Подъемник вверх идет
пока не стопорит
молчун молчит
пока не закричит

острит насмешник
пока ум остер
делец успешен
пока в деле скор

кипит котел
пока кипеть готов
дырявит дырокол
пока не доколол

убийца убивает
коль не загребут
флейтист играет
пока может дуть

ныряет водолаз
пока в воде
дымит курильщик
коль не быть беде

прыгун прыгуч
пока ногам лететь
поет певец
пока под силу петь

гуляет шлюха
не уйдет пока
течет с горы
коль горка высока


вещун увещевает
пока вещ
парит мечтатель
коли не зловещ

брюзжит ворчун
пока не отбрюзжит
ткач всё сучит
коль пряжа не сбежит

ворует вор
пока ему с руки
за мысли держатся
пока не утекли

коль не иссякнет
топит кочегар
жжет раздражитель
пока яд да жар

гурман гурманит
коль со вкусом лад
вершит решительный
пока не порешат

заходит завсегдатай
пока ходит
чтит почитатель
пока чтимый в моде

толмачит германист
пока он с нами
славист славистит
пока он во славе


издатель издает
пока не сгубят
волнует возбудитель
пока будит

правитель правит
пока не поправят
теряет тот
кто всё не потеряет


возвышенный возвысит
коль не снизит
живущий жив
коль не покинул тризны

судья рядит
покуда суд да дело
поэт творит
до смертного пробела