Анна Горенко: «останемся дома»

Просыпайся умерли ночью поэты все-все

просыпайся умерли ночью поэты все-все
в подвале больницы они занимают три полки большие
одни опухли ужасно,
усохли другие
а один так воняет санитары и те
намекают друг другу на это

одевайся посмотрим
только приговых тех шестнадцать
айги еще не считали
их вставные зубы раздают слепым детишкам
для еврейского карнавала

или, знаешь, пожалуй, останемся дома
говорят, там пожарники и милиция
я боюсь милиции
ты боишься пожарников
Наталья боится волков
останемся пить лимонад
вспоминая
как ходили поэты на парад – трум-пум-пум!!пиу!

Чем это интересно

Пытаться разделить жизнь и поэзию Анны Горенко – занятие неблагодарное и, возможно, ненужное. В конце концов, разве не их полная слиянность и называется легендой, идеальным воплощением автомифа, к чему так или иначе стремится всякий стихотворец? Другое дело, что это создает серьезные проблемы для исследователей и даже просто читателей. Главную из них сформулировал поэт и филолог Евгений Сошкин: «Творчество Анны Горенко столь тесно сообщается с ее биографией, что изолированный анализ текстов кажется неприемлемым».

Такая неприемлемость означает вообще-то, что всякий, кто пытается судить о стихах поэтессы, автоматически судит и о ней самой как о живом человеке, то есть переходит на личности, даже когда (и чаще всего) не имеет на то никакого права. Еще прискорбнее, однако, что в такой ситуации – опять-таки автоматически, по умолчанию – ставится под сомнение и качество поэзии. То есть, с одной стороны, тут вроде бы все в порядке – «душа сбылась». Какие еще нужны знаки качества? Но с другой стороны, едва ли не важнейшим признаком хорошего текста служит принципиальная плодотворность задаваемых к нему вопросов. Вернее, так: там, где эти вопросы возникают, определенно имеет смысл искать на них ответы, потому что они обязательно найдутся. Из чего, собственно, и рождается интерпретация.

Такой подход к качеству поэтического текста, как ни странно, предложил физик-теоретик, автор принципа неопределенности Вернер Гейзенберг: «Поэт может высказать идеи, которые не могут быть высказаны обычным языком просто потому, что слова могут приобрести новое значение в зависимости от контекста благодаря реверберации других идей или поэтической форме предложения». И далее: «Можно назвать предложение истинным, когда оно плодотворно ведет к изобилию других идей» (цит. по. М. Ямпольский. Из хаоса (Драгомощенко: поэзия, фотография, философия). СПб.: Сеанс, 2015. С. 231 – 232). Если основным, а то и единственно возможным, оказывается биографический контекст, то откуда тут взяться изобилию идей? Их и в самом деле негусто.

Большинство исследователей творчества Анны Горенко так или иначе пытается интерпретировать ее поэтическую судьбу в целом, а не заниматься отдельными текстами. Илья Кукулин говорит о деконструкции мифа «проклятого» поэта (И. Кукулин. Прорыв к невозможной связи: статьи о русской поэзии. Екатеринбург; Москва: Кабинетный ученый, 2019. С. 652 – 657). Данила Давыдов называет  жизнетворческую стратегию Анны Горенко «поэтикой последовательного ухода» с обратной перекодировкой ахматовского мифа – таким образом, что автор начинает предшествовать стихам (напомним, что псевдоним «Горенко» – это настоящая фамилия Анны Ахматовой, которую та носила еще до того, как стать стала поэтом). Евгения Вежлян связывает эту стратегию ухода с духом времени, замечая, что поэтесса «в любом случае не пережила бы 1990-х», потому что потом, в нулевые, общие смыслы схлопнулись и семантика «жизни на разрыв» стала непонятной. Майя Каганская семантику такой жизни определяет просто как растянувшееся самоубийство (см. статью «Памяти Анны» в журнале «Солнечное сплетение». № 6. 1999. С. 41). Михаил Генделев долгое время наделся, что талант все-таки спасет поэтессу, словно бы не желая понимать, что такое спасение как раз и означало бы разделение жизни и поэзии. На смерть поэтессы он даже написал довольно резкий очерк, названный в честь одного из ее стихотворений «Японец в кипятке». Но спустя шесть лет он изменил свою точку зрения и в стихотворении памяти Горенко «Топинамбур груша земляная» пожелал всем ребятам такой судьбы, ни больше ни меньше.

Трудно говорить за всех ребят. Среди них есть и такие, кто вполне разделяет завет лирического героя Тимура Кибирова «Будем мещанами!» (между прочим, тоже из 1990-х), но при этом пишет замечательные стихи. Но Евгения Вежлян совершенно права: Горенко запечатлела «в своем творчестве и в своей жизни процесс схлопывания общих смыслов изживания мифа из культуры – тот процесс, вследствие которого трагический герой тех лет в следующем десятилетии либо подчинился философии успеха, либо отошел в область смыслов частных…» О чем можно спрашивать там, где больше нет общих смыслов? Горенко с блеском демонстрирует, о чем:

Мыши – кишмиши. А кто же изюмы,
кто же урюки, инжиры...
Это смущает лучшие умы.
И ум требует мяса и жира
для УМ-стной работы.
Может, черносливы – еноты?
...Никто не знает.
А между тем возможности поддерживать УМ
всё убывают.
Губы сохнут и щеки слиплись
(щека к щеке) –
все продукты уму достались.
Если бы видел кто – на важных мыслей реке
части тела качались...
А мыши они кишмиши всегда,
а может инжиров скрывает вода
от ученых моих зрачков?
А те кто изюм – те совсем на луне?
Но ум больше нечем кормить.
Пойти на работу мешают мне
мыши. Мешают жить.

Но вот – осенило! Изюмы –
конечно же опоссумы!!!

В самом деле, возможности поддерживать ум катастрофически убывают – это едва ли не главная проблема сегодня. Они уже во много свелись именно к тому, о чем пишет Горенко, – к обсуждению продуктов питания (добавим сюда диеты, рецепты, кулинарное мастерство, сезонные предложения от модных ресторанов, комплименты от шефа). Знаменательно, что, по свидетельству Е. Сошкина, сама поэтесса мечтала вообще бросить есть. Да, тут ей очень помогали наркотики и курение, но раз уж всем самоубийственным образом жизни она манифестировала отказ от телесности как таковой, то, стало быть, и еда ни к чему (промискуитет – другое дело, это как раз работает на саморазрушение). В том же ряду стоит и отказ от собственности – как своей (после переезда в Израиль жила в коммунах), так и чьей угодно. Особенно поражает в этом плане рассказ ее последнего возлюбленного, музыканта, искусствоведа и куратора Дениса Соловьева.

«Как-то она взяла, положила в мешочек мой американский паспорт, все фотографии моей покойной матери, все мои перстни, мои трубки и мундштуки, мои билеты на самолет в Нью-Йорк, мой кожаный роскошный кардиган, купленный по случаю за двести фунтов в Лондоне, мои экзотичные щипчики для бровей, мои два бумажных бесценных дневника, телефонную книжку, мой лэптоп... Всё это она аккуратненько так сложила в большой мешочек, когда я спал и… вынесла на улицу, выкинув в проезжающий мусоровоз. Больше я никогда-никогда этого не видел» (см. его статью «Тело Анна как неконец русского Авангарда»). Воистину, будем мещанами!

Сошкин полагает, что последовательное саморазрушение Горенко было сродни сектантским или шаманским практикам – нечто, «высвобождающее душу из телесных оков». Даже если и так, то результат оказался обратным: душа (стихи) оказалась глубоко, если не наглухо, упрятана в телесность биографии. Читателю тут приходится очень трудно. Трудно и исследователю, и комментатору, если только они не были личном знакомы с автором, как это случилось, например, с поэтом Владимиром Тарасовым: он прокомментировал весь доступный ему корпус сочинений Горенко. Но стоит ли удивляться, что его работа получилась не вполне научной и автор вынужден постоянно обращаться к тем, кто «навсегда ранен в голову литературоведческими клише»? «По внимательном прочтении, – пишет Евгения Вежлян (см. цитируемую выше статью), – комментарии больше всего напоминают мемуары, посвященные умершей возлюбленной. Они восстанавливают "затекст" стихотворений, подробно удержанный в памяти мемуариста, и – опять же – сплетают "текст жизни" и "текст искусства" в неразделимое единство». А это единство, еще раз, крайне затрудняет анализ отдельных текстов, серьезно дискредитируя любые вопросы к их содержанию, выходящие за пределы биографического контекста. Вернее, спрашивать можно, но откровения будут вполне в духе тех, что спародировала сама Горенко: если мыши – кишмиши, то изюмы – «конечно же опоссумы» (надо полагать, в последнем слове ударение должно падать на третий слог – не только для рифмы, но и для большего пародийного эффекта).

Именно поэтому, кстати, так долго откладывался и разговор о стихотворении дня. Какой к нему вопрос ни задать – немедленно заходишь в тупик. Если умерли все-все поэты, то как они уместились всего на трех полках? И почему вообще на полках, если дело происходит в больнице? Или не в больнице? Лирический герой и его неясный собеседник в финале решают остаться дома. Вряд ли дом и больница – одно. Тогда выходит, что ночью, едва только все-все поэты умерли, кто-то сообщил герою эту печальную весть. Но кто? Знакомые санитары? Пусть так. Но едем дальше: как менее чем за сутки одни покойники умудрились распухнуть, а другие – усохнуть? Почему только «приговых» 16 штук? Это намек на его эпигонов? Или что? На ум приходит даже маловероятное с учетом даты выхода (1999) «Голубое сало» Сорокина, добываемое из клонированных писателей и поэтов (и, кстати, Ахматовой в том числе). Но почему не посчитали «айги»? И кто там еще имеется? И для какого такого еврейского карнавала нужны детям зубы покойников? И что это за дети? Почему они слепые? Короче, можно не продолжать – ответа не будет.

Правда, мы потому и выбрали именно это стихотворение, что биографический контекст здесь не нужен. Сама невозможность, а точнее – заведомая бессмысленность вопрошания и есть наиболее убедительное доказательство того, что все-все поэты действительно умерли. За единственным исключением – пишущий об этом автор как будто бы жив.

Парадокс: при сознательном стремлении к гибели Анна Горенко в свои последние годы тому же Е. Сошкину «не раз заявляла на полном серьезе, что никогда не умрет». Это, похоже, нашло отражение и в рассматриваемом тексте, где финальное «останемся дома» означает скорее всего «останемся вот в этом тексте» (не в коммуне же). Ясно, однако, что это все-таки какая-то особенная жизнь. Полемизируя с Данилом Давыдовым, Денис Соловьев предложил для нее – и неизбежно, для всего жизнетворческого проекта Горенко – наиболее точную, как представляется, формулу: «Жизнь не как "поэтика последовательного ухода", а как стасис свершившегося конца», «остановившийся поток экстасического сна» и «обретение лично времени во времени собственного произведения». К сожалению, даже такое смелое понимание единства автора и его текста не снимает проблемы осмысленного вопрошания и самой возможности релевантной интерпретации. Но в том, что поэтическое время Горенко продолжается длиться, никаких сомнений нет.

Справка об авторе

Анна Горенко (настоящая фамилия – Карпа) родилась 6 января 1972 года в городе Бендеры в Молдавии. Выросла в Ленинграде. Стихи начала сочинять в 1987 году. В 1989-м переехала в Израиль. Испытала сильное влияние Йоны Волах, писавшей на иврите, и предпочитала говорить о себе, что она «поэт не столько русский, сколько пишущий по-русски израильский». Первые публикации появились в «самиздатских журналах с названиями типа "Хомер" (на литературном иврите – "вещество", на молодежном жаргоне – "анаша")» (И. Кукулин, цит. соч., с. 655). Затем стала печататься в куда более солидных изданиях, таких как «Солнечное сплетение», «Двоеточие», «Обитаемый остров». 4 апреля 1999 года умерла от передозировки наркотиков. Только после смерти Горенко ее стихи начали выходить отдельными изданиями: «Малое собрание» и «Стихи» (2000), «Праздник неспелого хлеба» (2003), «Сочинения» (2010). Интерес к ее творчеству и жизни растет. По словам Евгении Вежлян, уже началось нечто вроде «горенковедения». В июле 2020 года Гран-при Премии Метажурнала выиграла молодая поэтесса Ксения Чарыева (1990 г.р.) со стихотворением «бабушка, ты как слепая сестра…», которое отсылает к произведению Горенко «придумай мне сестру».