Лев Друскин: в ожидании Щелкунчика

Какие незнакомые предметы!..

Какие незнакомые предметы!
Ночная тьма размыла их приметы,
Лишь дверца шкафа светится одна,
И тишина – такая тишина,
Что кажется: прижались к полу звуки,
Лицом уткнувшись в маленькие руки.

Твоей ладони жаркая печать
Легла на губы и велит молчать.
На кухне кран забыл, что можно капать,
Часы остановились, как на грех...
Сейчас Щелкунчик выглянет из шкафа
И громко-громко разгрызет орех.

(1966)

Чем это интересно

Экспозиция стихотворения сразу переносит читателя в гостиную семейства Штальбаумов из повести-сказки Гофмана «Щелкунчик и Мышиный король» (1816): «...Сейчас же у двери налево... стоит высокий стеклянный шкаф, куда дети убирают прекрасные подарки, которые получают каждый год… Отец заказал шкаф очень умелому столяру, а тот вставил в него такие прозрачные стекла и вообще сделал все с таким умением, что в шкафу игрушки выглядели, пожалуй, даже еще ярче и красивей, чем когда их брали в руки».

Шкаф на месте, в нем светится дверца, и это как будто бы сохраняет сказочную, рождественскую атмосферу оригинала, тем более что главка, к которой отсылают стихи, называется «Чудеса». Если от экспозиции сразу перенестись к финалу, то появление Щелкунчика из шкафа тоже можно расценивать как чудо – чудо рождения стихов, тех самых, которые мы только что прочитали.

Действительно, эта тишина, это замирание времени – что это, как не хорошо знакомое любому поэту состояние промежутка, счастливой предпесенной тревоги, золотой лени извлечь из тростника богатство целой ноты, отсрочки и паузы?

Цитаты тут, пожалуй, можно не закавычивать, но Мандельштама следует выделить обязательно. Не только в связи с золотой ленью. Дело в Щелкунчике: это сквозной образ его жизни и творчества, его альтер-эго, закрепившееся потом даже в виде прозвища в книге Валентина Катаева «Алмазный мой венец» (1978).

Да, книга появилась значительно позднее стихов Друскина, но что бы там ни хотел сказать поэт в своем произведении и что бы в нем ни хотело сказаться, читать его сегодня и не вспомнить Мандельштама попросту невозможно. Тем более что ситуация разрешения тишины и немоты неким звуком, грохотом наконец-то разрезаемого ореха (волшебного Кракатука?) напрямую соотносится с ситуацией Мандельштама: его пятилетнее молчание прервалось в 1930 году, в Тифлисе – тем самым посвящением жене, где впервые появился щелкунчик. Собственно, им исходно была Надежда Яковлевна, «большеротый товарищ» поэта.

Нельзя не учитывать и еще один важный контекст. Друскин после перенесенного в детстве полиомиелита не мог ходить. Среди прочего это означает, что его миром навсегда стала комната, о чем сказано прямо в мемуарах «Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта» (1984). Комнаты эти менялись, но ни одна, по крайней мере, в России, не напоминала гостиную Штальбаумов. Каким должно быть жилье, если в нем отовсюду слышно, как капает кран на кухне? И какой должна быть привычка к домоседству, чтобы различать момент, когда этот кран вдруг забывает, что можно капать? А главное, почему нельзя? Чтобы не спугнуть чудо? Не испортить минуту, когда стихи свободно потекут?

Да, но не только это. В мемуарах Друскин пишет, что у его комнаты, у «государства его духа», есть сосед. Этот сосед – «великая страна с тысячелетней культурой: …она входит во все наши поры, она воздух, которым мы дышим, но, к сожалению, зубы нашего соседа находятся слишком близко от моего горла».

Друскин мастерски использует фирменный гофмановский принцип двоемирия. Вот вам романтическая сказка, а вот – убогое советское жилье. Вот ожидание чуда, новых стихов, а вот – «давнишнего страха струя»: будет всем на орехи. Да, это снова Мандельштам – стихи, где в начале тоже есть тихая, как бумага, квартира. Очевиден этот страх и у Друскина, только он не «вместо ключа Ипокрены», он с ним – одно двоемирное целое, заключенное в Щелкунчике.

Кран, забывший капать на кухне, словно сам себе завернул вентиль, действительно переводит стихотворение в другой регистр. Теперь лучше молчать и скрываться. Но сказать осталось совсем немного.

В первой отдельной квартире Друскина был сервант, как и у Гофмана, с подарками. И какими! Сахарница с отбитой на таможне ручкой. Чашки от бывшего директора Баргузинского заповедника, который теперь служит портье в австрийском отеле. Шотландский солдатик в память о мальчике, чья мать уже выбралась в Англию, а сына не выпускают. Фонарик с наклеенной розой, от друга, тоже ожидающего разрешения на выезд. После того как самого Друскина бесцеремонно выдворят из страны, он снова вспомнит о любимых вещах, не исключая и шкафа:

А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаемся, не спас, не помог!
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался,
И без люстры грустил потолок.

Друскин с женой уехал в Германию – страну Гофмана, хотя тот родился и провел молодость в прусском Кенигсберге. Еще раньше, в возрасте четырех лет, родители возили маленького Леву лечиться в Берлин, а это уже город, связанный с Гофманом напрямую. В клинике профессора Гохта ребенка сумели поставить на ноги, сделали ему легкие бамбуковые ходунки. Это тоже было чудо. Но потом произошло вот что: «Из заграничных аппаратов я быстро вырос, новых у нас сделать не смогли, и я никогда больше не видел мир с высоты человеческого роста».

О том, с какой высоты Друскин смотрит на мир, прекрасно видно по его стихам.

Справка об авторе

Лев Савельевич Друскин родился 8 февраля 1921 года в Ленинграде, в семье аптекарей. Отец был родом из столичного Вильно, мать – из белорусского местечка Мир. В восемь месяцев ребенок заболел полиомиелитом и оказался прикован к постели. Большую часть детства и отрочества, с шести до пятнадцати лет, он провел в Институте восстановления трудоспособности физически дефективных детей имени профессора Турнера. Если не считать ленинградских поэтов 1960-х, то большая часть друзей – отсюда. Жена Лидия, в обиходе Лиля, тоже была пациентом этого института.

Юному Друскину врачи предложили выбор: обрести способность ходить (на костылях, конечно, и после множества операций) или остаться в инвалидном кресле. Одно исключало другое. Юноша выбрал – сидеть, потому что это означало возможность спокойно работать за письменным столом.

Ранние стихи Друскина его отец отнес в редакцию журнала «Еж», и там их напечатали. Спустя примерно полгода на последней странице «Правды» появилась заметка о том, что в Ленинграде закончился конкурс юных дарований и первую премию получил двенадцатилетний школьник Лева Друскин за драматическую поэму «Человек все победит». Главным следствием этой публикации стало знакомство с Самуилом Маршаком, который  стал для Друскина главным учителем в поэзии. Маршак активно помогал ученику, вплоть до того, что выхлопотал для него пенсию, и тот получал ее чуть ли не до 60 лет «как исключительно талантливый мальчик в области драматургии».

Друскин по году своего рождения принадлежал к фронтовому поколению. Но пойти воевать он, конечно, не мог, хотя была попытка записаться в агитбригаду. С начала Великой Отечественной и до февраля 1942 года поэт оставался в Ленинграде. Не так давно журнал «Нева» опубликовал его блокадный дневник. Затем была эвакуация в Среднюю Азию.

В 1957 году в переводе Друскина вышла пьеса чешского автора Павла Когоута «Хорошая песня». Перевод был выполнен по подстрочнику богемистов О.А. Малевича и В.А. Каменской. Следом появились авторские поэтические сборники «Ледоход (1961), «Стихи (1964) и еще раз «Стихи (1967), откуда и взято стихотворение о Щелкунчике. Предисловие к этой книге написал сам Виктор Шкловский. Кстати: хотя он и не входил в канонической состав «Серапионовых братьев», прославленной литературной группы начала 1920-х, но имел к ней самое прямое отношение, а «Серапионы» – еще одна перекличка с Гофманом.

В 1980 году Друскин был исключен из Союза писателей и выслан из страны. Последние годы жизни он провел в университетском Тюбингене, на юго-западе Германии, продолжая писать стихи. 26 ноября 1990 года поэта не стало.