Михаил Зенкевич: мясо существования

Напомним, что серия статей Prosodia о русской акмеизме началась с анализа стихотворения Николая Гумилева «Капитаны». Примечательно, что из того же источника, из которого явилась во многом фантазийная литературная экзотика Гумилева, вышел и радикальный эксперимент Зенкевича. Приведем текст полностью. 

Мясные ряды

                                        А. Ахматовой

Скрипят железные крюки и блоки,
И туши вверх и вниз сползать должны.
Под бледною плевой кровоподтеки
И внутренности иссиня-черны.

Все просто так. Мы – люди, в нашей власти
У этой скользкой смоченной доски
Уродливо-обрубленные части
Ножами рвать на красные куски.

И чудится, что в золотом эфире
И нас, как мясо, вешают Весы,
И так же чашки ржавы, тяжки гири,
И так же алчно крохи лижут псы.

И как и здесь, решающим привеском
Такие ж жилистые мясники
Бросают на железо с легким треском
От сала светлые золотники...

Прости, Господь! Ужель с полдневным жаром,
Когда от туш исходит тяжко дух,
И там, как здесь, над смолкнувшим базаром,
Лишь засверкают стаи липких мух?

1911

Физиологизм, навеянный Бодлером

«Мясные ряды» вошли в первый сборник Зенкевича «Дикая порфира», вышедший как раз в пору утверждения акмеистов как поэтической группы. Эта книга стихов оказалась самым ярким и влиятельным детищем поэта. Исповедуя принципы акмеизма (материальность, полнокровность, предметность образа), Зенкевич доходит до избыточного, радикального натурализма. Его привлекает телесно-биологическое начало, даже животная физиология в её материальных подробностях. Смакование этого в творчестве отчасти навеяно поэзией Шарля Бодлера («Цветы зла»). Так, у Зенкевича люди «плодятся и ползут», «как в падали бациллы разложенья» («Земля»), и сразу вспоминается знаменитая «Падаль» француза-предтечи. Перевод одного из стихотворений Бодлера даже включен в «Дикую порфиру». В чем-то Зенкевич наследует опыт европейских экспрессионистов.

В книге присутствует восхищение дикостью, кровавой яростностью звериного существования, к которому причастен и человек. Городецкий писал о сборнике Зенкевича: «Сняв наслоения тысячелетних культур, он понял себя как “зверя”, “лишенного и когтей, и шерсти”, и не менее “радостным миром” представился ему микрокосм человеческого тела, чем микрокосм остывающих и вспыхивающих солнц. Махайродусы и ящеры…  пленили его воображение; ожили камни и металлы, во всем он понял “скрытое единство живой души”, “тупого вещества”». 

Гумилёв определил Зенкевича как «вольного охотника». В его стихах проступает первобытная мощь, беспощадная кроваво-телесная основа бытия, а также чувство ловца, настигающего жертву. Содержанию этой поэзии соответствует и её форма: подчеркнуто неблагозвучная, резкая фоника диссонирующего стиха, «раздражающая», способная травмировать воображение лексика. Глубоко прочувствовал главный творческий нерв автора «Дикой порфиры» Вячеслав Иванов, который писал: «Зенкевич пленился материей и ей ужаснулся».

Мясник примеряет роль жертвы

 Сквозной мотив книги – окровавленное мясо: «алое мясо и розовый жир» в «Радостном мире», «мясистые цветы» в «Свершении», запах бойни, свежего мяса, который «сладко вдыхать» герою стихотворения «Коммод», торжища «золота и мяса» в «Вавилоне». В «Мясных рядах» этот мотив достигает полного воплощения.

Вначале стихотворения голос и видение всей картины принадлежат как бы «мяснику». Он разглядывает подвешенные на крюки свиные туши с кровоподтеками и синевой внутренностей, проглядывающих сквозь бледную кожу. Расчленять эти туши – вполне обыкновенное дело для человека («всё просто»). Но уже к концу второго четверостишия сквозь жесткий, но в общем-то безэмоциональный натурализм изображения проступает тревожно-раздражительная оценка: «уродливо-обрубленные части», «рвать на куски». 

Причина этой тревожной раздражительности становится понятна дальше, когда «мясник» примеряет на себя роль жертвы, задумывается о своём положении в бытии. В космической  перспективе («в золотом эфире») человек у Зенкевича оказывается такой же подвешенной на крюки тушей, куском мяса на Весах (взвешивание души на страшном суде). Тяжесть и грязь существования не оставляет его и за гранью жизни («так же чашки ржавы, тяжки гири»), а вместо ангелов человека взвешивают какие-то потусторонние «жилистые мясники». «Мясные ряды»  – метафора жестокого устройства бытия, но сам характер этой метафоричности особый: предметно-материальный план не вытесняется смысловым, конкретность преобладает. Зенкевича интересует не духовно-символическая сторона жертвоприношения, а её телесно-материальная конкретность. 

В стихотворении Зенкевича присутствует своеобразное богоборчество, проявленное в финале стихотворения. Поэт сетует, ропщет на мироустройство и положение человека, душа его не находит успокоения и какого-то разрешающего вопрос предопределённости смерти исхода. Это экзистенциальная мука, страдание религиозного поиска, воплощенного в  материальные образы стихотворения. Вячеслав Иванов писал о самобытном даровании Зенкевича как о способности исключительного «чувствования Материи», которое «поглощает поэта, так удушливо овладевает его душой, что порождает в нем некую мировую скорбь, приводит его к границе философского пессимизма. Между строками его гимнов слышится тоска по искуплению и освобождению человеческого духа, этого прикованного Прометея. Отсюда ропот и вызов – глухие, недосказанные, отнюдь не крикливые и площадные, какие столь типичны были в период недавнего модного “богоборчества”». Символист почувствовал у Зенкевича жажду освобождения духа «из темницы плоти», но, мрачная правда в том, что поэт эстетизирует само мучительное состояние и не собирается расставаться с телесной воплощенностью. Даже в загробном бытии «над смолкнувшим базаром» жизни «засверкают стаи липких мух». Их липкость можно почувствовать тактильно, прикасаясь рукой или ощущая их на своём теле. Впрочем, это не противоречит христианскому догмату о воскресении в телах.