«На Страстной» Пастернака: как природа переживает Воскресение

Стихотворение «На Страстной» – третье в цикле «Стихотворений Юрия Живаго». Оно датируется 1946 годом – то есть является одним из самых ранних в цикле, который писался до конца 1953 года. В стихотворении задается евангельский сюжет, за который Пастернак, а точнее созданный им поэт Юрий Живаго, еще не взялся. Здесь он буквально прорастает сквозь совершенно идиллическое сознание.
НА СТРАСТНОЙ
Еще кругом ночная мгла.
Еще так рано в мире,
Что звездам в небе нет числа,
И каждая, как день, светла,
И если бы земля могла,
Она бы Пасху проспала
Под чтение Псалтыри.
Еще кругом ночная мгла.
Такая рань на свете,
Что площадь вечностью легла
От перекрестка до угла,
И до рассвета и тепла
Еще тысячелетье.
Еще земля голым-гола,
И ей ночами не в чем
Раскачивать колокола
И вторить с воли певчим.
И со Страстного четверга
Вплоть до Страстной субботы
Вода буравит берега
И вьет водовороты.
И лес раздет и непокрыт,
И на Страстях Христовых,
Как строй молящихся, стоит
Толпой стволов сосновых.
А в городе, на небольшом
Пространстве, как на сходке,
Деревья смотрят нагишом
В церковные решетки.
И взгляд их ужасом объят.
Понятна их тревога.
Сады выходят из оград,
Колеблется земли уклад:
Они хоронят Бога.
И видят свет у царских врат,
И черный плат, и свечек ряд,
Заплаканные лица —
И вдруг навстречу крестный ход
Выходит с плащаницей,
И две березы у ворот
Должны посторониться.
И шествие обходит двор
По краю тротуара,
И вносит с улицы в притвор
Весну, весенний разговор
И воздух с привкусом просфор
И вешнего угара.
И март разбрасывает снег
На паперти толпе калек,
Как будто вышел человек,
И вынес, и открыл ковчег,
И все до нитки роздал.
И пенье длится до зари,
И, нарыдавшись вдосталь,
Доходят тише изнутри
На пустыри под фонари
Псалтирь или Апостол.
Но в полночь смолкнут тварь и плоть,
Заслышав слух весенний,
Что только-только распогодь,
Смерть можно будет побороть
Усильем Воскресенья.
Как идиллия преобразила христианский сюжет
Сюжетика Страстной недели здесь разыграна самой природой. При этом природа представляет мир вечности, а евангельская история – историческое время. Именно в этом контексте значим мотив, которым начинаются первые три строфы: «Еще кругом ночная мгла…» – эти строфы по-разному иллюстрируют неготовность природы к уже начавшей совершаться истории. Так, «если бы земля могла, / Она бы Пасху проспала / Под чтение Псалтыри». Мир природы здесь уравнивается с миром Ветхого Завета, не знавшего праздника Воскресения Христова.
Во второй строфе красноречив оборот: «Такая рань на свете, / Что площадь вечностью легла…» – «рань» ассоциируется с пребыванием в вечности «ночной мглы», история же представлена мотивами «рассвета» и «тепла». Балладное начало в стихотворении очевидно – но это второй пласт прочтения. Первое же – идиллическое – прочтение фиксирует, как природа вместе с человечеством переживает в действии ключевой сюжет христианской культуры.
И лес раздет и непокрыт,
И на Страстях Христовых,
Как строй молящихся, стоит
Толпой стволов сосновых.
Более того, «деревья», пришедшие на похороны Бога («Сады выходят из оград»), в какой-то момент сталкиваются с крестным ходом, вышедшим из церкви. Лирический сюжет стихотворения развивается не по-балладному, а идиллически. Сама евангельская история на заднем плане, на переднем же – ценностная встреча природы и человека в поиске Бога и прощании с ним. Лирический сюжет развивается так, чтобы показать, что их голоса звучат в унисон. Так «март разбрасывает снег / На паперти толпе калек», как «человек», отдающий здесь все нажитое. Примечательно, что вся церковная атрибутика здесь наиболее вещественна – церковь, свечи при переходе из контекста человеческого мира в контекст природы не меняют своих значений. Вот, например, «март» и «человек» – условно взаимозаменяемые образы, но «калеки», которым подают милостыню, – одни и те же. И воскресенье для природы и человека тоже будет единое.
Финал, впрочем, не так уж прост – он отражает особенности христианского мировоззрения Пастернака, которое становилось предметом отдельного рассмотрения. В частности, Л. Флейшман отмечал: «…Истины Евангелия теперь имеют для Пастернака не условный, иносказательный, символически-философский смысл, как это было раньше, но значение непосредственных, буквально толкуемых, обязательных жизненных предписаний»1, – это сказано как раз о периоде работы над «Доктором Живаго». И финальный тезис стихотворения «На Страстной» как раз отражает эту специфику отношения к новозаветному сюжету. Убежденность в том, что для «воскресенья» необходимо «усилье», что оно – возможность, которая в принципе доступна, как минимум неканонична с точки зрения толкования Евангелия, но при этом вполне канонична с точки зрения жанра. Идиллия не знает внеположенного себе мира Абсолюта, она потому и идиллия, что мир ее самодостаточен – в нем есть все для того, чтобы идиллия со-бытия человека и мира состоялась. Безусловно, сложно объяснить специфику христианского мировоззрения поэта лишь особенностями жанрового мышления, однако очевидно, что идиллия участвовала в выработке этих специфических черт. Идиллия погружает любой образ в сферу гармоничной повседневности, тем самым предельно заземляя романтические абстрактные поэтизмы. Так произошло и с «воскресеньем», за которым вдруг стало читаться прежде всего наступление весны: «только-только распогодь – / Смерть можно будет побороть». Весна вторгается в духовный мир воцерковленного человека, ее мотивы напрямую выводятся из евангельского текста – но эта встреча человека и природы в церкви идиллически естественна и органична.
Как деревья пережили балладный ужас
Стихотворение «На Страстной» оказывается первым стихотворением цикла, в котором в идиллическую жанровую рамку проникает балладное мировидение, а с ним и элементы балладной поэтики. Пора обратить внимание на атмосферу экзистенциального мрака, тревоги и даже ужаса, которая нагнетается в центральных строфах текста. Предпосылкой этой атмосферы в стихотворении становится неготовность природного мира, выдернутого из своего циклического, «тысячелетнего» зимне-весеннего сна-забытья, воспринять события свершающейся на его глазах инобытийной для него человеческой истории. Природа предстает здесь сначала как удивленный и встревоженный свидетель, и лишь затем – как полноправный и активный участник скорбных дней Страстной недели. Именно сквозь призму остраняющего и даже наивного взгляда природного мира, изначально не чающего, в отличие от повествователя, преображающего воскресенья, описываемые дни «Со Страстного четверга / вплоть до Страстной субботы» попадают в поле балладного катастрофического мировидения. Можно проследить этапы нарастания и затухания балладной поэтики в стихотворении.
В первых строфах балладная поэтика не ощущается: здесь природа непричастна человеческому миру, пребывает в циклично-годовом мертвенном сне. «Ночная мгла» первых двух строф лежит в сфере бесчеловечной вечности, в которой время измеряется тысячелетиями, то есть фактически не движется. Но уже в третьей-четвертой строфах природный мир оказывается пробужденным действиями, происходящими «ночами» Страстной недели в мире человеческом, – и предстает пока не готовым к участию в них. Природа занята своим извечным делом, в котором проступает бессобытийность: земля «голым-гола», ей «не в чем / Раскачивать колокола / и вторить с воли певчим». «Голые» земля, лес уподобляются еще спящим. То, что «Деревья смотрят нагишом / В церковные решетки», по логике этого стихотворения должно выглядеть неприлично: голую природу, конечно, не впустят в церковь культуры.
Взаимодействие и взаимопроникновение человеческого и природного бытия активно начинается с пятой строфы:
И лес раздет и непокрыт,
И на Страстях Христовых,
Как строй молящихся, стоит
Толпой стволов сосновых.
С этого момента нарастает атмосфера тревоги, не позволяющей природному миру оставаться в безмятежном состоянии. Будучи вовлечены в человеческие события, предметы природного мира предстают сначала безгласными, беззащитными и неловкими в чужом им человеческом мире – до тех пор, пока со своей «наивной» точки зрения они не уясняют сущности Страстных событий как величественных и ужасающих. Именно в этом фрагменте – 7 и 8 строфах – оказываются востребованными элементы балладной поэтики.
И взгляд их ужасом объят.
Понятна их тревога.
Сады выходят из оград,
Колеблется земли уклад:
Они хоронят Бога.
Деревья с «ужасом» осознают происходящую в человеческом мире катастрофу погребения Бога. Мир незыблемых природных стихий потрясен – и в переносном, и в буквальном смысле: нарушается и подвергается опасности извечный, неколебимый природный миропорядок: «Колеблется земли уклад…».
Создается эффект присутствия при самом моменте вовлечения природного мира, встревоженного и потрясенного, в великий сюжет человеческой истории, вершащейся в страстные дни «здесь и сейчас». В 8 строфе этот эффект достигается подробным и детальным, выполненным как раз в традиционно балладном ключе описанием заинтересованного приобщения деревьев и садов к церковной службе, поданной их взглядом – взглядом чужаков-неофитов, впервые наблюдающих ее как нечто чудесное и таинственное: «И видят свет у царских врат, / И черный плат, и свечек ряд, / Заплаканные лица – / И вдруг навстречу крестный ход / Выходит с плащаницей…».
Примечательно переакцентированы, вывернуты наизнанку элементы свойственного канонической балладе сюжета судьбоносного и необратимого соприкосновения представителей эмпирического мира со сферой инобытийно-сакрального. В уязвимом положении оказывается не человеческий миропорядок, поколебленный вторжением запредельного, а мир природный как «здешний» – именно он является основным субъектом лирического переживания в стихотворении «На Страстной». Стирание границы природного и человеческого бытия в контексте всеобщего переживания «страстного» сюжета оказывается движением природного мира из тьмы, «ночной мглы» – к свету, заре, обозначая вектор, равно противоположный традиционной балладной ситуации.
И уже начиная со следующей строфы и до конца стихотворения тревожная атмосфера сходит на нет, разрешается идиллически, столкновение миров перерастает в созвучие ценностных контекстов человеческого и природного, ставших родственными друг другу: «И шествие обходит двор», «И вносит с улицы в притвор / Весну…». Появление балладности в «На Страстной» можно расценивать как своеобразный пролог к евангельским стихотворениям второй половины цикла стихотворений Юрия Живаго.
1 Флейшман Л. Борис Пастернак и христианство // Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М.: НЛО. 2006. С.738.
Читать по теме:
Леонид Мартынов: мир не до конца досоздан
22 мая 1905 года родился поэт Леонид Мартынов. В 1950–1960-х его называли «тихим классиком», а потом забыли. Prosodia вспоминает поэта стихотворением, раскрывающим особенности его философской лирики.
Степан Шевырёв: «Рифмач, стихом российским недовольный»
8 (20) мая 1864 года в Париже скончался критик и поэт Степан Шевырёв. Prosodia вспоминает поэта произведением, которое Пушкин назвал «одним из замечательнейших стихотворений нашего времени».