«На Страстной» Пастернака: как природа переживает Воскресение

Стихотворение «На Страстной» – третье в цикле «Стихотворений Юрия Живаго». Оно датируется 1946 годом – то есть является одним из самых ранних в цикле, который писался до конца 1953 года. В стихотворении задается евангельский сюжет, за который Пастернак, а точнее созданный им поэт Юрий Живаго, еще не взялся. Здесь он буквально прорастает сквозь совершенно идиллическое сознание.

НА СТРАСТНОЙ

Еще кругом ночная мгла.

Еще так рано в мире,

Что звездам в небе нет числа,

И каждая, как день, светла,

И если бы земля могла,

Она бы Пасху проспала

Под чтение Псалтыри.

Еще кругом ночная мгла.

Такая рань на свете,

Что площадь вечностью легла

От перекрестка до угла,

И до рассвета и тепла

Еще тысячелетье.

Еще земля голым-гола,

И ей ночами не в чем

Раскачивать колокола

И вторить с воли певчим.

И со Страстного четверга

Вплоть до Страстной субботы

Вода буравит берега

И вьет водовороты.

И лес раздет и непокрыт,

И на Страстях Христовых,

Как строй молящихся, стоит

Толпой стволов сосновых.

А в городе, на небольшом

Пространстве, как на сходке,

Деревья смотрят нагишом

В церковные решетки.

И взгляд их ужасом объят.

Понятна их тревога.

Сады выходят из оград,

Колеблется земли уклад:

Они хоронят Бога.

И видят свет у царских врат,

И черный плат, и свечек ряд,

Заплаканные лица —

И вдруг навстречу крестный ход

Выходит с плащаницей,

И две березы у ворот

Должны посторониться.

И шествие обходит двор

По краю тротуара,

И вносит с улицы в притвор

Весну, весенний разговор

И воздух с привкусом просфор

И вешнего угара.

И март разбрасывает снег

На паперти толпе калек,

Как будто вышел человек,

И вынес, и открыл ковчег,

И все до нитки роздал.

И пенье длится до зари,

И, нарыдавшись вдосталь,

Доходят тише изнутри

На пустыри под фонари

Псалтирь или Апостол.

Но в полночь смолкнут тварь и плоть,

Заслышав слух весенний,

Что только-только распогодь,

Смерть можно будет побороть

Усильем Воскресенья.

Как идиллия преобразила христианский сюжет

Сюжетика Страстной недели здесь разыграна самой природой. При этом природа представляет мир вечности, а евангельская история – историческое время. Именно в этом контексте значим мотив, которым начинаются первые три строфы: «Еще кругом ночная мгла…» – эти строфы по-разному иллюстрируют неготовность природы к уже начавшей совершаться истории. Так, «если бы земля могла, / Она бы Пасху проспала / Под чтение Псалтыри». Мир природы здесь уравнивается с миром Ветхого Завета, не знавшего праздника Воскресения Христова.

Во второй строфе красноречив оборот: «Такая рань на свете, / Что площадь вечностью легла…» – «рань» ассоциируется с пребыванием в вечности «ночной мглы», история же представлена мотивами «рассвета» и «тепла». Балладное начало в стихотворении очевидно – но это второй пласт прочтения. Первое же – идиллическое – прочтение фиксирует, как природа вместе с человечеством переживает в действии ключевой сюжет христианской культуры.

И лес раздет и непокрыт,

И на Страстях Христовых,

Как строй молящихся, стоит

Толпой стволов сосновых.

Более того, «деревья», пришедшие на похороны Бога («Сады выходят из оград»), в какой-то момент сталкиваются с крестным ходом, вышедшим из церкви. Лирический сюжет стихотворения развивается не по-балладному, а идиллически. Сама евангельская история на заднем плане, на переднем же – ценностная встреча природы и человека в поиске Бога и прощании с ним. Лирический сюжет развивается так, чтобы показать, что их голоса звучат в унисон. Так «март разбрасывает снег / На паперти толпе калек», как «человек», отдающий здесь все нажитое. Примечательно, что вся церковная атрибутика здесь наиболее вещественна – церковь, свечи при переходе из контекста человеческого мира в контекст природы не меняют своих значений. Вот, например, «март» и «человек» – условно взаимозаменяемые образы, но «калеки», которым подают милостыню, – одни и те же. И воскресенье для природы и человека тоже будет единое.

Финал, впрочем, не так уж прост – он отражает особенности христианского мировоззрения Пастернака, которое становилось предметом отдельного рассмотрения. В частности, Л. Флейшман отмечал: «…Истины Евангелия теперь имеют для Пастернака не условный, иносказательный, символически-философский смысл, как это было раньше, но значение непосредственных, буквально толкуемых, обязательных жизненных предписаний»¹, – это сказано как раз о периоде работы над «Доктором Живаго». И финальный тезис стихотворения «На Страстной» как раз отражает эту специфику отношения к новозаветному сюжету. Убежденность в том, что для «воскресенья» необходимо «усилье», что оно – возможность, которая в принципе доступна, как минимум неканонична с точки зрения толкования Евангелия, но при этом вполне канонична с точки зрения жанра. Идиллия не знает внеположенного себе мира Абсолюта, она потому и идиллия, что мир ее самодостаточен – в нем есть все для того, чтобы идиллия со-бытия человека и мира состоялась. Безусловно, сложно объяснить специфику христианского мировоззрения поэта лишь особенностями жанрового мышления, однако очевидно, что идиллия участвовала в выработке этих специфических черт. Идиллия погружает любой образ в сферу гармоничной повседневности, тем самым предельно заземляя романтические абстрактные поэтизмы. Так произошло и с «воскресеньем», за которым вдруг стало читаться прежде всего наступление весны: «только-только распогодь – / Смерть можно будет побороть». Весна вторгается в духовный мир воцерковленного человека, ее мотивы напрямую выводятся из евангельского текста – но эта встреча человека и природы в церкви идиллически естественна и органична.

Как деревья пережили балладный ужас

Стихотворение «На Страстной» оказывается первым стихотворением цикла, в котором в идиллическую жанровую рамку проникает балладное мировидение, а с ним и элементы балладной поэтики. Пора обратить внимание на атмосферу экзистенциального мрака, тревоги и даже ужаса, которая нагнетается в центральных строфах текста. Предпосылкой этой атмосферы в стихотворении становится неготовность природного мира, выдернутого из своего циклического, «тысячелетнего» зимне-весеннего сна-забытья, воспринять события свершающейся на его глазах инобытийной для него человеческой истории. Природа предстает здесь сначала как удивленный и встревоженный свидетель, и лишь затем – как полноправный и активный участник скорбных дней Страстной недели. Именно сквозь призму остраняющего и даже наивного взгляда природного мира, изначально не чающего, в отличие от повествователя, преображающего воскресенья, описываемые дни «Со Страстного четверга / вплоть до Страстной субботы» попадают в поле балладного катастрофического мировидения. Можно проследить этапы нарастания и затухания балладной поэтики в стихотворении.

В первых строфах балладная поэтика не ощущается: здесь природа непричастна человеческому миру, пребывает в циклично-годовом мертвенном сне. «Ночная мгла» первых двух строф лежит в сфере бесчеловечной вечности, в которой время измеряется тысячелетиями, то есть фактически не движется. Но уже в третьей-четвертой строфах природный мир оказывается пробужденным действиями, происходящими «ночами» Страстной недели в мире человеческом, – и предстает пока не готовым к участию в них. Природа занята своим извечным делом, в котором проступает бессобытийность: земля «голым-гола», ей «не в чем / Раскачивать колокола / и вторить с воли певчим». «Голые» земля, лес уподобляются еще спящим. То, что «Деревья смотрят нагишом / В церковные решетки», по логике этого стихотворения должно выглядеть неприлично: голую природу, конечно, не впустят в церковь культуры.

Взаимодействие и взаимопроникновение человеческого и природного бытия активно начинается с пятой строфы:

И лес раздет и непокрыт,

И на Страстях Христовых,

Как строй молящихся, стоит

Толпой стволов сосновых.

С этого момента нарастает атмосфера тревоги, не позволяющей природному миру оставаться в безмятежном состоянии. Будучи вовлечены в человеческие события, предметы природного мира предстают сначала безгласными, беззащитными и неловкими в чужом им человеческом мире – до тех пор, пока со своей «наивной» точки зрения они не уясняют сущности Страстных событий как величественных и ужасающих. Именно в этом фрагменте – 7 и 8 строфах – оказываются востребованными элементы балладной поэтики.

И взгляд их ужасом объят.

Понятна их тревога.

Сады выходят из оград,

Колеблется земли уклад:

Они хоронят Бога.

Деревья с «ужасом» осознают происходящую в человеческом мире катастрофу погребения Бога. Мир незыблемых природных стихий потрясен – и в переносном, и в буквальном смысле: нарушается и подвергается опасности извечный, неколебимый природный миропорядок: «Колеблется земли уклад…».

Создается эффект присутствия при самом моменте вовлечения природного мира, встревоженного и потрясенного, в великий сюжет человеческой истории, вершащейся в страстные дни «здесь и сейчас». В 8 строфе этот эффект достигается подробным и детальным, выполненным как раз в традиционно балладном ключе описанием заинтересованного приобщения деревьев и садов к церковной службе, поданной их взглядом – взглядом чужаков-неофитов, впервые наблюдающих ее как нечто чудесное и таинственное: «И видят свет у царских врат, / И черный плат, и свечек ряд, / Заплаканные лица – / И вдруг навстречу крестный ход / Выходит с плащаницей…».

Примечательно переакцентированы, вывернуты наизнанку элементы свойственного канонической балладе сюжета судьбоносного и необратимого соприкосновения представителей эмпирического мира со сферой инобытийно-сакрального. В уязвимом положении оказывается не человеческий миропорядок, поколебленный вторжением запредельного, а мир природный как «здешний» – именно он является основным субъектом лирического переживания в стихотворении «На Страстной». Стирание границы природного и человеческого бытия в контексте всеобщего переживания «страстного» сюжета оказывается движением природного мира из тьмы, «ночной мглы» – к свету, заре, обозначая вектор, равно противоположный традиционной балладной ситуации.

И уже начиная со следующей строфы и до конца стихотворения тревожная атмосфера сходит на нет, разрешается идиллически, столкновение миров перерастает в созвучие ценностных контекстов человеческого и природного, ставших родственными друг другу: «И шествие обходит двор», «И вносит с улицы в притвор / Весну…». Появление балладности в «На Страстной» можно расценивать как своеобразный пролог к евангельским стихотворениям второй половины цикла стихотворений Юрия Живаго.

1^ Флейшман Л. Борис Пастернак и христианство // Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М.: НЛО. 2006. С.738.