Павел Васильев: точка ветвления

Лагерь

Под командирами на месте
Крутились лошади волчком,
И в глушь березовых предместий
Автомобиль прошел бочком.

Война гражданская в разгаре,
И в городе нежданный гам, –
Бьют пулеметы на базаре
По пестрым бабам и горшкам.

Красноармейцы меж домами
Бегут и целятся с колен;
Тяжелыми гудя крылами,
Сдалась большая пушка в плен.

Ее, как в ад, за рыло тянут,
Но пушка пятится назад,
А в это время листья вянут
В саду, похожем на закат.

На сеновале под тулупом
Харчевник с пулей в глотке спит,
В его харчевне пар над супом
Тяжелым облаком висит.

И вот солдаты с котелками
В харчевню валятся, как снег,
И пьют веселыми глотками
Похлебку эту у телег.

Войне гражданской не обуза –
И лошадь мертвая в траве,
И рыхлое мясцо арбуза,
И кровь на рваном рукаве.

И кто-то уж пошел шататься
По улицам и под хмельком,
Успела девка пошептаться
Под бричкой с рослым латышом.

И гармонист из сил последних
Поет во весь зубастый рот,
И двух в пальто в овраг соседний
Конвой расстреливать ведет.

Чем это интересно

Стихотворение написано в 1933 году, как раз на пике славы Васильева. «В 33-м и 34-м годах, – отмечал Павел Косенко в посвященной своему гениальному тезке повести «На земле золотой и яростной» (Алма-Ата, «Жазушы», 1979, с. 389), – ни об одном поэте не говорили, не спорили так много, как о Васильеве. Даже явные недоброжелатели его… признавали впоследствии, что в эти годы он был "главным героем" советской поэзии».

Выходец из Восточного Казахстана, Васильев к этому времени успел исколесить чуть ли не всю Среднюю Азию, Сибирь и Дальний Восток и, наконец, обосновался в Москве. Его взял под свою опеку редактор «Известий» и «Нового мира» Иван Гронский. В течение 1933 года готовились к печати авторские сборники «Ясак», «Песни», «Книга стихов», для последнего как раз и предназначался «Лагерь». Ни один из сборников так и не вышел в свет. «Лагерь» был опубликован только в декабре 1964 года в «Литературной России». Понадобилось еще почти тридцать лет, чтобы текст получил серьезную литературоведческую оценку. Это сделала Юлия Русакова в предисловии к первому разделу книги Павла Васильева «Вёсны возвращаются» (М., 1991, с. 26–27).

Исследователь замечает, что в тексте «нет никакого пафоса и упоения идеями Октября, нет "я" или "мы", то есть отсутствует лирический герой». Перед читателем – «сугубо реалистический показ быта военных будней, который устанавливается даже не в первый год войны; это почти репортаж с места события: красные пришли в город и становятся лагерем. И раньше мы удивлялись, как это автор, не будучи участником событий, угадывал точные детали и находил единственно верные слова для их описания. В случае со стихотворением "Лагерь" уже совершенно непонятно, как у автора не на основе личных впечатлений мог совершиться такой коренной поворот от романтического понимания и изображения событий к реалистическому?»

Романтика Гражданской войны у Васильева ярко отразилась, например, в «Повествовании о реке Кульдже» (1932) с его пророческим рефреном «Мы никогда не состаримся, никогда…», а также в «Песни о гибели казачьего войска» (1929–1930). В «Лагере», однако, исчезает не только романтика. Здесь никак не проявлены все наиболее характерные для поэзии Васильева черты, благодаря которым она и обрела такой шумный успех.

Первое и самое главное – нет его сверхплотной, исключительно яркой и экспрессивной материальной образности. Это тем более заметно, что «глушь берёзовых предместий» в первой строфе пришла все-таки из очень важного и вполне себе романтического текста 1932 года «Путь на Семиге» (поэт даже хотел так назвать свой первый сборник стихов, тоже не состоявшийся). Краснопутиловцы строят железную дорогу на Семипалатинск (Семиге). Люди работают не щадя себя, без еды и без сна, так что по окрестным аулам разносится слух, будто они давно мертвы и что «достраивают призраки дорогу». У автора слух превращается в легенду, которой верят и сами рабочие: в финале они дружно расступаются, «чтоб первым въехал мёртвый бригадир / В берёзовые улицы предместья…»

Как видим, концовка «Пути…» становится даже не завязкой, а экспозицией действия в «Лагере», причем показаны уже не свои, а враги, и не триумфальный вход, а позорное бегство – возможно, одних только командиров, то есть содержится еще и намек на предательство: автомобиль проходит бочком. Создается впечатление, что в лице этих бегущих вражеских командиров поэт расправляется с собственной военной романтикой и что она ему теперь чужда не только эстетически, но и в нравственном, и даже чуть ли не в классовом отношении.

Чего еще нет в «Лагере» из фирменного васильевского набора? Нет сюжетно выстроенных цепочек метафор и тем более метаморфоз вроде тех, что переживают камни в стихотворении «Турксиб» (1930). Сначала они просто, «расстелив солончак, совершают намаз», «стонут в тоске и тяжёлом бессилье», но потом вдруг вскакивают и бросаются к рельсам строящейся магистрали, «чтоб подставить свои напряжённые плечи». В «Лагере» метафорически осмыслена только пушка: у нее и тяжелые крыла, и рыло, за которое ее тащат, как в ад. Но если вдуматься, тут работает скорее та же логика отрицания, что и в случае с бегством вражеских командиров. Они захватили с собой «берёзовое предместье». Вместе с орудием сдаются в утиль неоправданные красивости. Ну какие, в самом деле, у пушки «крыла»? Это о чем? Бронещит? Просто колеса? Они у орудий того времени были высокие, можно принять за крылья. Но не ангел же пушка, чтобы тащить ее в ад. Она – сама изрыгает адское пламя. Ну и рыло не назовешь художественной находкой – в недалеком будущем появится даже такой тип орудийной литой маски: «свиное рыло». Так что это метафора почти техническая.

Идем дальше. В «Лагере» нет великолепной васильевской звукописи, как, например, в более раннем, 1931 года, «Верблюде» («тревожный свист осатаневшей стужи») или как в более позднем «Иртыше» (1934): «Камыш высок, осока высока, / Тоской набух тугой сосок волчицы…» Тем более мы тут не встретим таинственной фольклорный зауми, как в «Песне о гибели казачьего войска»: «Мыр и Шур, / Нашарбавар, /Вашарбавар, / Братынгур».

Нет в «Лагере» характерных для Васильева сбивчивых трехсложных размеров – как правило, чередования дольника на четыре икта с трехиктным. Стихотворение написано старым добрым четырехстопным ямбом, который, как известно, надоел еще Пушкину.

И все же, повторимся, самое главное и поразительное, что «Лагере» нет ошеломляющей васильевской экспрессии и яркой материальности образов. Даже от арбуза осталось всего-навсего рыхлое мясцо – и в каком смысловом ряду: между мертвой лошадью и кровью на рукаве! Совсем недавно, на «Бахче под Семипалатинском» (1929?), читатель переживал из-за того, что «изранено спелое сердце арбуза / Беспощадным и острым казацким ножом». А на «Ярмарке в Куянды» радовался: «И до самого дна нагруз / Сладким соком своим арбуз». В более драматических обстоятельствах, чем поход на бахчу или на ярмарку, поэт и подавно не жалел красок. В том же самом 1933 году, когда написан «Лагерь». Васильев работает над своей главной поэмой – «Соляной бунт» (начата в 1932-м, отдельной книгой выйдет в 1934-м). Вот как там расправляются с бунтовщиками не то что взрослые казаки – их дети, тоже решившие принять участие в карательной экспедиции:

Сабли заработали: куда ни махни –
Руки,
Головы,
Глотки и спины.
Сабли смеялись – знали они,
Что сегодня –
Их именины.
Откормленные, розовые,
Еще с щенячьим
Рыльцем, казачата –
Я те дам! –
Рубили, от радости
Чуть не плача,
По чёрным, раскрытым,
Орущим ртам.

Конечно, в «Лагере» солдаты тоже веселы, но все-таки от горячей похлебки, а не от проливаемой крови. Да и харчевник, может быть, пулю поймал во сне – нападение-то, похоже, было нежданным, только командиры были. Расстрел каких-то двоих в пальто и вовсе остается за кадром, покрываемый пением гармониста. Все работает только на одну мысль – о рутинности войны, больше того, о ее родстве с самой природой. Иначе зачем было говорить о вянущих листьях в саду, «похожем на закат»? Или вот о солдатах, которые валятся в харчевню, как снег?

По большому счету, Васильев в этом стихотворении вплотную подошел к погруженности вообще всей русской истории в природу, подмене истории природными циклами даже в случае такого радикального цивилизационного слома, каким была для России революция и Гражданская война. Будь эта мысль разработана поэтом в дальнейшем, он мог бы подняться к новым высотам.

Хрестоматийная оценка Васильева Борисом Пастернаком – что он «безмерно много обещал» – обычно понимается так, что Васильев очень мало исполнил из обещанного. Это не так. Он работал много и многое успел за отпущенные ему судьбой 27 с небольшим лет. Стихотворение «Лагерь» – идеальный контрастный фон для того, чтобы вспомнить о совершенном Васильевым, о наиболее ярких чертах его поэзии, а заодно попытаться представить, по какому пути эта поэзия могла бы пойти в дальнейшем.