Александр Петрович Межиров и атмосфера семидесятых

Поэт нескольких поколений

Несмотря на то, что отношение к поэзии Александра Межирова претерпевало и при его жизни болезненные изменения, этот поэт сыграл в русской поэзии роль, которую у него не отнять. Он вошел в поэзию с очень сдержанными и мощными стихами о войне. Но вышло так, что он написал, что само по себе удивительно, ключевые поэтические тексты и для сталинской эпохи («Коммунисты, вперед»), и для «оттепельного» периода («Мы под Колпино скопом стоим…»), и для последовавшего далее. «Прощание с Юшиным» принадлежит к этому условному третьему периоду, в котором ключевыми мотивами стали одиночество, вина, двойничество – очень неожиданный набор для поэта, который недавно представал балладным, лишенным рефлексии воином-героем. Как уже после смерти поэта напишет о нем Дмитрий Сухарев, «первый постулат Межирова: писать стихи имеет право тот, кто, подобно Пушкину, читает собственную жизнь с непреходящим чувством отвращения».

Стихотворение датируется 1971 годом, опубликовано впервые было в 1982 году в первом номере «Сельской молодежи». Особенность этого стихотворения – не только фирменный звук и интонация Межирова, но и сложное сюжетостроение, которое работает в его лучших вещах – таких, как «Баллада о цирке», «Серпухов», «Апология цирка», «Alter ego». Такие стихотворения – особенный пласт творчества Межирова, в котором его специфический талант и голос семидесятника получил наивысшее проявление.

 

Элегия на смерть Юшина

Иван Сергеевич Юшин – реально существовавшая фигура, непрофессиональный поэт, работавший мясником. Возможно, это его строки взяты Межировым в качестве эпиграфа, но их автор при этом не указан – возможно, потому, что эти строки как раз и показывают непрофессионализм автора. Стихотворение, как поначалу кажется, выполнено как классическая элегия на смерть, в которой смерть близкого человека становится последним поводом для встречи с ним – и в этой встрече открывается нечто, что ранее было не рассмотреть. Например, то, что на этом поэте-мяснике «жизнь зиждилась». Мысль эта раскрыта – в нем выразилась своеобразная гармония «промеж Парнаса и парного мяса» - впрочем, поэт не стремится нам пояснить, в чем состоит непреодолимое для него самого «перепутье» между ними.

Можно обратить внимание на отдельно стоящую и дважды повторенную строчку: «Как обстоят дела с семьей и домом?» Строка эта сначала озадачивает, а потом сообщает нам, что, возможно, это и не элегия на смерть вовсе – умерший лишь потому и вспомнился, что задан этот вопрос – причем, задан он себе самому, и вопрос оказывается очень непростым. Элегия на смерть – первая часть ответа на него.

 

Общество и сознание семидесятых

Далее мы обнаруживаем лирического субъекта в ситуации, когда «мороженное мясо в горле комом». Этот субъект выходит на первый план. Он говорит, что обедает в «Национале», тут же признается, что путает его с «Метрополем», а потом и вовсе называет «пивной». Он наблюдает жизнь ресторана, в котором «свободных нету мест» и происходит «пересменка вкушающих посменно от щедрот». Постепенно проступает обобщенный образ людей: «кайфующая неомолодежь» - «коллеги, второгодники-плейбои», одетых в джинсы и выросших не только из одежд, но и из подростковых ценностей книжки Сэлинжера «Над пропастью во ржи», название которой в странном русском переводе упомянуто дважды. Ценности этого поколения изображены остроумно и предметно – в виде двух стульев, на которых сидит каждый. Один – купеческое рококо, воплощенное самим «Националем» - затем он, видимо, и понадобился, второй – «модерн, вертящееся что-то над пропастью во ржи». И присутствие пропасти на этот раз очень важно, потому что оказывается, что она «засасывает, как болото». И вот на этом фоне взгляд натыкается на старого немецкого туриста со шрамом на лице, и этот немец, с которым «мы долго так друг друга убивали», оказывается «едва ли не самый близкий изо всех вокруг». Финальная строфа снова отдана памяти Юшина, который теперь уже предстает единственным утерянным мостиком, который связывал лирического субъекта с современным ему миром. Юшин был единственным, что он в нем понимал и принимал. Элегия на смерть оказывается элегией личных итогов.

Впрочем, несмотря на то, что по композиции и сюжетике стихотворение откровенно элегично, в интонации слышится и нечто от менее лиричных жанров. Здесь вспоминается, что элегия на смерть восходила к одическим надгробным речам - что-то такое по монументальности здесь слышится. 

Стихотворение замечательно острым ощущением мещанства семидесятых, разъедающей рефлексией этого времени, когда и в поэзии на первый план выходит частное сознание, лишенное иллюзий и на свой собственный счет, и на счет способности взяться за руки с друзьями.

Тимуром Кибировым высказывалась мысль о том, что Межиров занимал в русской поэзии то место, которое мог бы занимать в то время Владислав Ходасевич, если бы его стихи были известны в России. Ходасевич действительно был любимым поэтом Александра Межирова, однако роль фронтового поэта предшественник вряд ли мог исполнить.

 

Главное об Александре Межирове

Александр Петрович Межиров родился в Москве 26 сентября 1923 года. В 1941 году ушел на войну, в 1943 году был тяжело ранен в боях под Ленинградом и после выздоровления был комиссован. Учился в Литинституте, первая поэтическая книга «Дорога далека» вышла в 1947 году, в 1950 году вышла книга «Коммунисты, вперед!». Начиная с 1960 года и до начала 1990-х его книги выходили в разных вариантах буквально каждый год. При этом поэт активно переводил с литовского, грузинского, башкирского, казахского. Лауреат Государственной премии СССР за 1986 год и Государственной премии Грузинской ССР за 1987 год. Пережил многочисленные нападки от коллег после того, как в 1988 году по трагической случайности сбил на автомобиле человека и уехал с места происшествия. С 1992 года жил сначала в американском Портленде, где в местном университете читал лекции о русской поэзии, затем жил в Нью-Йорке. Последней крупной работой называют поэму «Поземка», датированную 1993 годом. Умер в Нью-Йорке 22 мая 2009 года, прах перезахоронен в Переделкино.

 

Прощание с Юшиным

   

                              Веют страхи, веют страхи

                              Над твоею головой…

 

Как обстоят дела с семьей и домом?

 

Жизнь зиждилась на мяснике знакомом,

На Юшине, который был поэт,

Идиллий выразитель деревенских

И вырезатель мяса для котлет –

Предмета вечных вожделений женских.

 

Он был из обездоленных.

                                           Но это

Врагом земли не сделало поэта, —

Имея в Подмосковье огород,

Выращивал приятные закуски,

Чтоб все-таки закусывал народ,

Уж если стакана́ми пьет, по-русски.

 

Он сочинял стихи, точнее песенки,

В них вкладывая опыт свой и пыл, —

Прямые строчки, безо всякой лесенки, —

Но очень Маяковского любил.

 

Пока из мяса жарились котлеты,

Он сочинял припевы и куплеты,

В них вкладывая пыл и опыт свой, —

Как по деревне, в шелковой рубахе,

Гуляет парень и как веют страхи

Над девушкиной бедной головой.

 

Питая до отмеренного часа

И вечный дух, и временную плоть,

Промеж Парнаса и парного мяса

Он перепутье смог перебороть.

 

И песенки его поет поныне

В голубовато-белом палантине

Своим прекрасным голосом, навзрыд,

Одна из карамзинских Аонид.

 

Как обстоят дела с семьей и домом?

 

Мороженое мясо в горле комом.

Жизнь зиждилась на том, что был знаком

Через чужих знакомых с мясником,

Который был поэт… Не отпевали…

И неизвестно, кто похоронил,

Кто мертвые глаза ему закрыл.

 

Обедаю теперь в «Национале»,

В тени лиловой врубелевских крыл.

(Конечно, это выдумка, не боле, —

Тем более они на «Метрополе»,

Да и не крылья, да и цвет иной,

Да и не все ль равно, в какой пивной.)

 

Бушуют калориферы при входе

В «Националь». Не слишком людно вроде,

Но нет местов. Свободных нету мест,

Пока обеда своего не съест

Симпозиум, конгресс и прочий съезд.

 

Доел. И наступила пересменка

Вкушающих посменно от щедрот,

Над новыми клиентами плывет

Шумок несуществующего сленга.

 

Кейфующая неомолодежь —

Коллеги, второгодники-плейбои,

В джинсовое одеты, в голубое,

Хотя повырастали из одеж

Над пропастью во ржи (при чем тут рожь)…

 

Они сидят расслабленно-сутуло,

У каждого под задницей два стула,

Два стула, различимые легко:

Один — купеческое рококо,

Другой — модерн, вертящееся что-то

Над пропастью во ржи (при чем тут рожь), —

И все же эта пропасть — пропасть все ж,

Засасывающая, как болото.

 

И все они сидят — родные сплошь

И в то же время — целиком чужие.

 

Я понимаю это не впервые

И шарю взглядом. Рядом, через стол,

Турист немецкий «битте» произносит

И по-немецки рюмку шнапса просит.

 

Он хмур и стар. И взгляд его тяжел.

И шрам глубокий на лице помятом.

 

Ну да, конечно, он ведь был солдатом

И мог меня, голодного, убить

Под Ленинградом –

И опять мы рядом, —

За что, скажите, мне его любить?

 

Мы долго так друг друга убивали,

Что я невольно ощущаю вдруг,

Что этот немец в этой людной зале

Едва ли не единственный, едва ли

Не самый близкий изо всех вокруг.

 

Перегорело все и перетлело,

И потому совсем не в этом дело,

Как близок он — как враг или как друг.

 

Ну а тебе да будет пухом, Юшин,

Твоя земля. Вовек не бысть разрушен

Храм духа твоего. Душа поет!

И, пребывая в безымянной славе,

Ты до сих пор звучишь по всей державе,

Не предъявляя за котлеты счет.