Джакомо Леопарди: вторая природа

Мир как библиотека

В отношении Леопарди трудно подобрать определение, для которого тут же не нашлось бы другое, совершенно ему противоположное по смыслу. Начать с самого простого: да, он поэт, но его поэтическое наследие, если не считать переводов, стилизаций и лирических пьес, – это всего 41 стихотворение из сборника «Песен» (Canti), тогда как одни только дневники («Дзибальдоне» или «Дневник размышлений» по-русски) – целых 4,5 тысячи страниц. Кроме них имеются еще «Нравственные очерки» и «Мысли». Философскими сочинениями он себя не ограничивал и занимался также научными комментариями, описанием народных заблуждений в античности, историей астрономии. Так, может быть, Леопарди все-таки больше ученый-мыслитель, чем поэт?

Тут, положим, еще все понятно: конечно, поэт. Он давно включен в школьную программу вместе со своими ближайшими современниками, Уго Фосколо и Алессандро Мандзони. Но сразу же возникает новый вопрос: а какой он поэт? Эти-то двое – безусловные романтики. Напротив, Леопарди решительно выступал в пользу классики и даже прямого подражания античным авторам. На то у него были весомые причины.

Юноша родился в 1798-м, до 24 лет не покидал своего родного Реканати, городка на Адриатическом побережье Италии. В этом не было ничего необычно для патриархального семейства. Его отец, граф Мональдо Леопарди, до совершеннолетия никогда не выходил из дома без сопровождения взрослых.

Почти все свое время юный Джакомо он проводил в огромной библиотеке фамильного палаццо. В ней насчитывалось около 16 тысяч томов, но все заканчивалось книгами раннего Сеттечено (XVIII век), так что о современной литературе никакого мнения составить было невозможно. К 15 годам Леопарди в совершенстве выучил латынь, греческий и даже древнееврейский  Зато к 15 годам Леопарди в совершенстве выучил латынь, греческий и даже древнееврейский. В 1816-м он написал по-итальянски «Гимн Нептуну», выдав его за перевод с древнегреческого и снабдив для убедительности комментарием, а затем еще две «Оды без автора», уже сразу на греческом, с латинским подстрочником, причем в предисловии к публикации заявил, что они кажутся ему совершенными и «могли бы принадлежать Анакреонту». Подделки не опознал никто, даже самые крупные историки и филологи.

Такого кровного родства с античностью не найти больше ни у кого в мировой поэзии. Стоит ли удивляться, что Леопарди крайне скептически отнесся к романтизму. В своем программном эссе «Рассуждения итальянца о романтической поэзии» (опубликованном только в 1906 году) он позволяет себе очень резкие суждения, в частности, упрекая авторов в том, что из-за любви ко всему необычайному они будто бы стремятся «запасти впрок запасти вещи низкие, непристойные, гнусные и мерзостные, которые ничуть не редкостны ни сами по себе, ни для наших краев и необыкновенны лишь для поэзии, потому что доныне поэты были лебедями, а не воронами и не слетались на падаль; романтики же, видя, что эта падаль нетронута и потому способна произвести сильное действие, охотно садятся на нее, и вонзают в нее клювы и когти, и сами как бы окунаются в нее».

Главное различие между древней и современной поэзией, по мнению автора, заключается в том, что первая подражала природе, а вторая – искусству, поскольку оно с течением времени взяло верх над природой, как жеманство и нарочитость взяли верх над естественностью, разум над чувствами, ложная глубокомысленность – над античным простодушием. Но если так, то и самого Леопарди следует признать романтиком, потому что его природа – не что иное, как искусство древних. Да, оно вошло в его плоть и кровь, но оттого не перестало быть искусством.

Юноша всячески рвался из своего заточения на свободу, из захолустья – в большой мир, от созерцания – к действию. Он сочинял пламенные патриотические стихи, ставшие шедеврами гражданской лирики эпохи Рисорджименто (борьбы за объединение страны):

… Я кинусь в битву сам,
Я кровь мою, я жизнь мою отдам!
Оружье мне, оружье!
О, если б сделать так судьба могла,
Чтоб кровь моя грудь итальянца жгла!

Это из стихотворения «К Италии» (перевод Анны Ахматовой). Поэт рвется не то что в мир – в битву! Но когда в мае 1822 году Леопарди наконец в первый раз покинул Реканати и отправился в шестидневное путешествие в Рим, к родственникам матери, то он даже не смотрел в окно кареты на красоты Умбрии и Агро, а сидел, скрючившись над греческим текстом. Да и Рим ему совсем не понравился.

Между прочим, природа к поэту в буквальном смысле слова спустилась с потолка. Об идиллических росписях в своей комнате он говорит и в эссе, и в хрестоматийном стихотворении «Воспоминание»:

Слетает ветер и приносит звон
Часов с высокой башни. Ободреньем
Был этот звон, мне помнится, в те ночи.
Когда еще ребенком в темной детской
Я утра ждал, а непрерывный страх
Мне не давал уснуть. Здесь все, что вижу
Иль слышу я, — лишь возвращенный образ.
Он сладкое несет воспоминанье.
Но к сладости примешивает боль
О настоящем мысль, тоска пустая,
Грусть по былому и слова «я был».
Там, обращенная к закату солнца.
Та лоджия, те расписные стены,
Изображенье стад и день, встающий
В пустых полях, — они моим досугам
Дарили тысячи услад, когда
Везде со мною жило заблужденье
Могучее…

Все здесь – лишь возвращенный образ. Никакого прямого контакта с природой нет. Посмертная слава оказалась способной обратить в природу уже его собственные стихи. Вот самое известное произведение Леопарди – его идиллия «Бесконечность» (пер. А. Ахматовой):

Всегда был мил мне этот холм пустынный
И изгородь, отнявшая у взгляда
Большую часть по краю горизонта.
Но, сидя здесь и глядя вдаль, пространства
Бескрайние за ними, и молчанье
Неведомое, и покой глубокий
Я представляю в мыслях; оттого
Почти в испуге сердце. И когда
Услышу ветерка в деревьях шелест,
Я с этим шумом сравниваю то
Молчанье бесконечное: и вечность,
И умершие года времена,
И нынешнее, звучное, живое,
Приходят мне на ум. И среди этой
Безмерности все мысли исчезают,
И сладостно тонуть мне в этом море.

Холм, конечно, мил поэту, но он не видит ни его, ни окрестного пейзажа, а только представляет себе в мыслях некую бесконечность. Сегодня холм стал местом паломничества, получил в честь стихов имя Инфинито, и бесконечность, в качестве возвращенного образа, стала вполне себе бренной и осязаемой Зато сегодня, спасибо туристам, этот холм стал местом паломничества, получил в честь стихов имя Инфинито, и бесконечность, в качестве возвращенного образа, стала вполне себе бренной и осязаемой: сиди, смотри, любуйся миром вокруг.  Как ни попрекал Леопарди современных ему поэтов за тягу к необыкновенному, его собственную фигуру никак не назовешь обыкновенной: всегда одетый в черное, худой, болезненный, с искривленным от постоянного сидения над книгами позвоночником, благодаря чему даже заслужил кличку «горбун», отвергаемый женщинами (а увлечение были) – словом, образ, явно больше подходящий романтикам, а не влюбленному в античность классицисту.

Поэтика Леопарди тоже крайне неоднозначна. С точки зрения словаря – чистый архаист. «… Отдельные обороты, поэтические формулы без остатка растворяются в былой традиции, – пишет Н. Томашевский. – Его лексика разительно напоминает предшественников, зачастую очень далеких по времени. Язык Петрарки и даже Данте ему сродни. Леопарди не скажет “кинжал” или “шпага”, но предпочтет “сталь”, “железо” и т. д. (…) “Красота” для Леопарди всегда будет “божественной”, “небесной”. Обнаруживается все это и в юношеской, и в зрелой лирике…» На фоне языка тех же Фосколо и особенно Мандзони все это выглядит чем-то банальным и стертым. Однако в смысле интонации, раскованной метрики, отказа от рифмы Леопарди дает фору самым радикальным реформаторам стиха среди романтиков. «Стих Леопарди во многом предвещает ту свободную стихотворную систему, которая вошла в обиход в поэзии XX в.», – пишет Инна Полуяхтова, главный отечественный исследователь творчества и биографии поэта.

Точно так же противоречив и образ Леопарди-мыслителя. Стефано Гардзонио, итальянский поэт и филолог-славист, рассказал Prosodia, что среди специалистов интерес к философскому наследию Леопарди неуклонно растет, но более определенным не становится. Это сразу и певец мировой скорби, своего рода коллега Артура Шопенгауэра, с творчеством которого, впрочем, он не был знаком; и предтеча одновременно марксизма и экзистенциализма. Гардзонио, в частности, указал на работу Чезаре Лупорини, итальянского философа, литературного критика и политика, о Леопарди-прогрессисте (Leopardi progressivo, 1947). Разброс идей, как видим, слишком широк, чтобы на чем-то с полной уверенностью остановиться.

Мир людей

Поэт окончательно покинул Реканати только в 1830 году. Год спустя, во Флоренции, он тесно сошелся с богатым неаполитанским изгнанником Атонио Раньери. Тот настолько проникся бедственным состоянием Леопарди (вечное безденежье, слабое здоровье), что стал его опекуном. В 1833-м отец Раньери выхлопотал для сына амнистию, и Антонио вместе с Джакомо переехали в Неаполь, а в 1836-м, когда в городе разразилась эпидемия холеры, перебрались в Торре-дель-Греко, на виллу делле Джинестре у подножия Везувия. Здесь Леопарди написал свое поэтическое завещание, стихотворение «Дрок, или Цветок пустыни» (между прочим, дрок по-итальянски – la ginestra).

Поэт вспоминает о гибели Помпеи, и природа, о важности подражании которой было так много сказано в «Размышлениях итальянца о романтической поэзии», предстает в виде не знающей пощады силы:

Пусть на эти склоны
Придет привыкший славить наш удел,
И пусть увидит он
Смысл истинный забот
О человеке любящей природы.
И как могуч наш род,
Здесь оценить доподлинно он сможет:
Захочет — уничтожит
Кормилица жестокая из нас
Лишь часть в нежданный час,
А чуть сильнее вздрогнет —
И вмиг исчезнут все.

Эти строки можно расценивать как доказательство того, что Леопарди – и впрямь поэт мировой скорби, но в действительно речь идет лишь о том, чтобы сбить с человека спесь и выяснить, в чем состоит его истинная мудрость и благородство. Вот с этим явно получается добиться большей определенности:

А благороден тот, кто без боязни
Взглянуть очами смертными на общий
Удел и откровенно,
От истины не прячась,
О злой поведать доле
Готов — о жизни нашей,
И хрупкой и бегучей;
Тот благороден — славный и могучий
В страданьях, — кто несчастья
Не углубляет тем,
Что зло таит на брата (всяких бед
Опасней это), в горе
Своем не человека обвиняя,
Но истинно виновную, для смертных
Мать — по рожденью, мачеху — по жизни.
Ее и называет он врагом
И, полагая, что в боренье с ней
Сплоченней и сильней
Все общество людское стать должно…

Важность этих слов о человеческой сплоченности трудно переоценить. В самом деле, можно с вескими на то основаниями говорить, что Леопарди состоялся как поэт, не покидая пределов отцовской библиотеки. Она стала для сразу и природой, и обществом – всем миром. Неизвестно, как сложилась бы судьба поэта, не случись в его жизни критика Пьетра Джордани, который не просто откликнулся на письма безвестного юноши, но и лично приехал к нему в Реканати  Однако неизвестно, как сложилась бы судьба поэта, не случись в его жизни критика Пьетра Джордани, который не просто откликнулся на письма безвестного юноши, но и лично приехал к нему в Реканати. Именно дружба с Джордани принесла Леопарди первое признание в литературных кругах. А если бы не письмо и финансовая поддержка издателя Коллетты, который вызвал в 1830 году Леопарди во Флоренцию, поэт, возможно, так и остался бы навеки в своем Реканати и не познакомился с Антонио Раньери.  А о такой помощи, как от Раньери, любой поэт может только мечтать.

Ему Леопарди надиктовал «Закат луны». И это Раньери поставил надгробный камень «автору стихов, могущему сравниться разве что с греками». Поэт был сначала похоронен в 1837 году при церкви Сан-Витале, а затем его прах перенесли в парк Вергилия. Это тоже Неаполь, но получается – ближе к античности.

Вторая природа – не только стихи, но и человеческая сплоченность их ценителей, – оказалась все-таки важнее первой, причем в самом исконном, семейно-родовом смысле. Когда Леопарди навсегда покидал Реканати, отец не вышел с ним проститься. Когда к же к матери поэта, уже после того, как он покинул этот мир, пришел поклонник его стихов – выразить свои соболезнования и поблагодарить за великого сына, – эта замечательная женщина произнесла всего одну короткую фразу: «Да простит его Господь».

В этом смысле природе номер раз подражать уж точно не стоит. А вот отцу за библиотеку – спасибо.