Катя Капович. Душа на вздохе

Катя Капович. Город неба. – М.: Эксмо, 2021. 496 с.

Поэт идёт на очень большой риск, если выпускает книгу, в которой без малого – пятьсот страниц! Но те, кто читал Катю Капович, кто продолжает следить за ней, вправе этому не удивляться: пишет она много (можно даже подумать – бесперерывно): на её счету, насколько мне известно, одиннадцать книг. Такова её органика, таков её способ существования и может быть – условие существования.

«История географии» жизни Кати Капович скромна по количеству городов, но длинна расстояниями. После окончания средней школы в Кишинёве Капович поступила в Нижнетагильский государственный педагогический институт на факультет иностранных языков, но после второго курса вернулась в родной город, перевелась на филфак пединститута. В 1990 году она переезжает в Израиль, а спустя два года – в Бостон, где поступает на факультет славистика Гарвардского университета, занимается редакторской деятельностью, пишет стихи и прозу. Её стихи печатают журналы «Волга», «Новый мир»,  «Знамя», «Дружба народов», «Дети Ра», в 2012 году она становится лауреатом «Русской премии», присуждаемой русскоязычным авторам, живущим за границей.

Книга стихов «Город неба» – я думаю, не для «запойного» чтения, а для чтения неторопливого, постепенного, вдумчивого, возможно – с паузами (неважно, короткими или продолжительными); Капович никуда не торопит, позволяя отвлекаться на каких-то других авторов, потому что её стихи – спокойный и бесконечный разговор с читателем, готовым её слушать, возвращаться к ней снова и снова, – разговор неназойливый, согласный в любой момент прерваться – чтобы вновь возобновиться. Разговор с друзьями, на равных. Речь Кати Капович лишена литературного щегольства, эстестствующей позы, стремления во что бы то ни стало понравиться читателю: мир для неё не праздник, и она на намерена это скрывать. В стихах Капович встречается многое от советской стилистики: безупречная «разглаженность» строк, простой, не допускающий сбоев ритм, простодушные всплески искренности, давно обжитые в поэзии слова В стихах Капович встречается многое от советской стилистики: безупречная «разглаженность» строк, простой, не допускающий сбоев ритм, простодушные всплески искренности, давно обжитые в поэзии слова. С рифмами Капович, бывает, не церемонится, намеренно уходя в непричёсанную, естественную простоту («смерть» – «здесь», «поэтов» – «элементов», «вообще» – «в тишине», «надену» – «наверно» или балансирует с составными: спальня – пора мне, «всё же нам» – «скошенным», и так далее). Это наблюдение о «советском» звучало бы как отрицательная характеристика, если на нём остановиться. Однако Капович гораздо глубже. Её стихи – пожалуй, удачный пример того, как прививается «классическая роза» к «советскому дичку». В голосе Капович слышны то Державин, то Пушкин, то Фет, то Пастернак, то Есенин – и вместе с тем она остаётся поэтом «эмигрантским», впитавшим в себя настроения и мироощущения покинувших родину далёких предшественников: например, Георгия Адамовича, Георгия Иванова, особенно – Владислава Ходасевича. Не близки ли Капович ставшие классическими – «Без отдыха дни и недели…», «Играю в карты, пью вино…», «Мне весна ничего не сказала…»?

 

Скажи мне, прохожий, зачем только странным спасением,

когда у дороги в глазах мир летит кувырком,

мне слышится звук – меж отчаянием и утешением,

как в чеховских лучших рассказах. О чём он, о чём? (с.48)

 

Конечно, главное у Кати Капович – то, что она, преломляя опыт золотого, серебряного века, опыт советской лирики, постсоветских поэтических явлений (Иосиф Бродский, Борис Рыжий), выстраивает свою собственную поэтическую линию, картину мира, говорит своим голосом, дышит своим дыханием, окликая многих и многих будто членов своей семьи («Прошли года, крутясь проклятым роем…», с. 252; «Гул затих, я вышла на подмостки,/ а очнулась в городе Свердловске», с.328; «Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый карантин», с. 475; «В Рождество все немного того…»; с. 450, и так далее и тому подобное). Объяснить природу своего сочинительства Капович может предельно легко: «В голове висит стихотворение,/ хорошо и просто от него» (с. 235), и оно, это стихотворение, может быть, например, таким – в русле советской женской лирики, словами, которые просятся в эстрадную песню или романс:

 

Возвращайся, возвращайся, возвращайся

твёрдой памятью и жалостью назад

на места пустого облачного счастья,

в проносящийся нарядный листопад (c. 51),

 

А может выразить происхождение своего вдохновения и на возвышенном звуке в духе поэтов «парижской ноты»: «За дурацкие наши грехи,/ за побег на другую планету/ к нам наутро приходят стихи,/ непонятного полные света» (с. 463) – и тогда, вероятно, возникают строки, в которых камерное звучание личной боли, сугубо бытовые мотивы (поэт всего-то навсего вышел покурить на улицу) переходит в нечто загадочное, надземное, небесное, удивляющее, наверное, и самого автора, вдруг вспомнившего о том, что в мире есть нечто значительно большее, чем обкрадывающее нас чувство жизни как повседневности:

 

Вышла покурить в густой ночи,

только дверь захлопнулась от ветра,

дома позабыла я ключи,

в дверь стучала – не было ответа.

 

Вот бы кто-то вспомнил про меня

и впустил бы в комнату обратно,

там, где ночь темна и холодна,

и сама во всём я виновата.

 

В том, что я вставала в темноте

и зачем-то по двору бродила

и ко всей вселенской красоте

ключ искала и не находила. (с.166)

 

Ведь не случайно книга названа «Город неба»! Речь в стихотворении, давшем ей имя – о Нижнем Тагиле, – городе, в котором было «мало свобод,/ много пьяных, прекрасных поэтов». Понимать такое поэтическое определение можно многозначно. Видимо, автор имеет в виду текучку людских жизней в этой уральской провинции, где она училась и взрослела:

 

Был тот город ужасно мне мил,

справа – фабрики, кладбище – слева,

люди мельком: из мира – в тот мир,

горожане из города неба. (с. 46)

 

Но некоторая высокопарность в названии стихотворения допускает также мысль о том, что город имеет и другое измерение – любви, дорогого прошлого, бережно хранимых воспоминаний. Это и есть небо. Тема детства, юности, молодости вообще у Кати Капович довольно сильна. Книга начинается с замечательного стихотворения, которое я хочу привести полностью: оно – метафора соприкосновения  ребёнка с тайной смерти. «Спасательный жилет» панциря, «холодное понимание» глаз – обман, от которого хочется отвернуться, потому что – никто не должен умирать.

 

Я родилась, когда мне было три,

нашедши краба под приморским камнем.

Он мёртвый был, смотрели изнутри

его глаза с холодным пониманьем.

 

Я думала, он снова оживёт,

и полила его водой из лейки,

но панцирь, как спасательный жилет,

оранжевым блеснув, померк навеки.

 

Трусы в намокшей тине, вьётся гнус,

в песке моя остриженная репа. 

Я буду жить, и я не оглянусь

туда, где он лежит и смотрит в небо (с. 10).

 

Раннее детство в книге продолжается юностью – когда хочется «с ума сойти туда, где чисто и светло» (с. 15), и «прожить бы эту жизнь навек/ для папы, мамы для собаки,/ для дальних родственников тех,/ для молчаливой черепахи» (с. 31). Читаю я все эти строки – и в который раз уже возникает мысль, что свобода и счастье – понятия внутренние, а не внешние, и более того – счастливым порой бываешь и тогда, когда не осознаёшь своего счастья и не терзаешь себя мрачными, проблемными мыслями. Вот, например, стихотворение о «смотринах юности», которые, видимо, проходят в незабвенном Кишинёве (поскольку именно там есть упоминаемая Долина Роз); это очень светлые строки, они будто не сочинилось, а сами пришли к автору, человеку поколения восьмидесятых, в готовом виде:

 

Припомню длинный день в разгаре лета,

в центральный гастроном прошли печатно

два юные, бессмертные поэта,

а после долго топали обратно.

Вдоль кладбища прошли, военкомата,

прошли районом Розовой долины,

они несли бутылки, как гранаты –

устроим нашей юности смотрины.

Там жили бедно, весело и славно,

бюст Ленина торчал в саду, как кукиш,

и, наливая на скамье в стаканы,

ему мы говорили: «Третьим будешь?» (с. 39)

 

Но это всё – в прошлой жизни. Усталость, разочарование, безнадёжность живут на многих страницах «Города неба»; от мира поэт не ждёт ничего нового, убедившись в том, что и перемена места жительства на другую страну не даёт душе преображения. И возникает вопрос: тогда почему, несмотря на бедность эмоций и простоту высказывания, речь Кати Капович лексически богата и эмоциональна, почему идут и идут стихи? И возникает вопрос: тогда почему, несмотря на бедность эмоций и простоту высказывания, речь Кати Капович лексически богата и эмоциональна, почему идут и идут стихи? И то и другое ведь совершенно несоместимо с усталостью – зато совместимо с неизбывным творческим подъёмом, с любовью к жизни, – любовью радостной и горькой, с готовностью воспевать прошлое, настоящее и с надеждой заглядывать а будущее. Возможно, таким образом проявляется творческое поведение Капович, на которую большое влияние оказал Владислав Ходасевич и которой очень близок Олег Дозморов, поэт, также подпавший под влияние Ходасевича, познавшего горечь чужбины, обездоленности, нищеты, – всего того, что и не снилось ни Дозморову, ни Капович. Много ли горечи вот в таком стихотворении?

 

Чем не родина? Тот же квартет

лягушачий с дорожной развилки,

неопознанный ходит субъект,

собирает пустые бутылки.

 

На погоду болит голова,

на ветру облетают плафоны.

Водостока сырая труба,

как простой аппарат самогонный.  (c. 293)

 

Вряд ли здесь говорит внутренняя травма: это стихотворение не горечи, это стихотворение безрадостного настроения, поэтически-грустного настроя, это образ невесёлого, внутренне неприкаянного поэта. Но почему тогда выплёскиваются стихи иного напева, – стихи, которые  могли родиться только в состоянии восторга?

 

Этот вечер тихий, неземной,

тихий и какой-то беззащитный,

как такой подарок золотой,

виноградной вязью перевитый.

 

На четыре стороны открыт

кругозор от низенькой парадной,

и мотается так просто нить

от рассыпанного винограда.

 

И горит в двухтысячном году

то же солнце в точке перехода,

что светило в маленьком саду

в Назарете на дворе каком-то. (с. 340)

 

Радость жизни – зависит только от тебя, и она – всё побеждает, – вот о чём говорят прорывающиеся у Кати Капович ноты высокого вдохновения, пусть и не столь частые. Недаром она всегда «любила чистый лёгкий стих, / чтобы душа летела прочь на вздохе» (с. 350), – прочь от сумрачных настроений к поэзии слов, к поэзии жизни.