Константин Батюшков: «Обе фортуны»

С видом на Кремль

Самый масштабный рукотворный памятник Константину Батюшкову установлен в его родной Вологде, на Соборной горке, рядом с Кремлем. Монумент работы скульптора В. М. Клыкова и архитектора В.И. Снегирева был открыт 28 мая 1987 года, в День славянской письменности, как раз накануне 200-летия поэта. Это целый мемориальный комплекс, который включает в себя сразу четыре фигуры: главного героя в военном мундире, кавалерийских сапогах и свитком в руке; боевого коня, который понурил голову – в знак того, по мысли создателей, что хозяин предпочел стихотворство ратному делу; крестьянской девушки с дудкой возле губ (муза поэта, будто бы вдохновлявшегося народными песнями) и Афины в шлеме, с копьем и щитом (это снова отсылка к ратному делу).

Фото: cultinfo.ru

Те, кто знаком с биографией поэта, возможно, и смогут сходу прочитать подобные аллегории. В самом деле, Батюшков – герой трех военных кампаний, в том числе участник легендарного Заграничного похода русской армии 1813–1814 годов, имел ранения и ордена. Голый глаз, однако, воспринимает прежде всего иерархию размеров, поэтому нет ничего удивительного, что композицию горожане называют «Памятником лошади». Строго говоря, это конь – анатомия вполне откровенна. Бронзовая мошонка, если подойти к памятнику поближе со стороны Кремлевской площади, как раз накрывает собой кресты Иоанна Златоуста на противоположном берегу реки Вологды. Если в образованную ногами животного арку посмотреть со стороны реки, то откроется вид на кресты Софийского и Вознесенского соборов. Схожие оптические эффекты можно наблюдать, например, в Москве, где Храм Христа Спасителя оказывается между ног у Фридриха Энгельса, если зайти ему со спины. Но там памятник хотя бы ставили, когда храм еще не был отстроен заново, и «призрак коммунизма» (вот вам еще одно народное прозвище для монумента) как раз неплохо сочетался с парами над чашей бассейна «Москва».

Вписать памятник в архитектурное окружение – задача сложная, нелепо подозревать В.И. Снегирева в каком-то тайном кощунственном умысле. Смущает скорее сама по себе лошадь в качестве центральной фигуры комплекса. Из биографии Батюшкова можно узнать не только о его подвигах на поле боя, но и том, что, сойдя с ума, он полюбил рисовать – и рисовал в основном пейзажи, непременными атрибутами которых были «луна, крест, лошадь» (Сергеева-Клятис А.Ю. Батюшков. М.: Издательство АО «Молодая гвардия», 2012. С. 243. Далее А.С.-К. с указанием страниц). Прямо напротив памятника, через площадь, начинается улица Батюшкова и, на углу с проспектом Победы, стоит дом поэта с мемориальным музеем-квартирой. Это бывший дом Григория Абрамовича Гревенса, племянника и опекуна Батюшкова. Здесь поэт прожил последние десять лет своей жизни. Сохранился его портрет работы Н.В. Берга, выполненный со спины, перед окном, в котором как раз видны кресты кремлевских соборов. Теперь там можно разглядеть и бронзовую лошадь. В лунную ночь, надо полагать, ландшафт батюшковского безумия достраивается полностью.

Версии для косаря

К чему был этот долгий разговор о памятнике? Собственно, к тому, Батюшков создал свой собственный, нерукотворный: написал «Подражание Горацию», вариант его знаменитой 30-й оды («К Мельпомене»). О нем далее и пойдет речь.

Вид на Кремлевскую площадь в Вологде со стороны дома Батюшкова (фото автора)

Датировки стихотворения сильно разнятся, между 1826 и 1852 годами. Это отдельная текстологическая проблема, которой здесь нет смысла касаться, потому что паталогическая мания преследования у поэта началась уже 1821-м, значит, стихи появились уже в любом случае "по ту сторону". Достаточно сказать, что поэт записал оду в альбом (sic!) своей внучатой племянницы Елизаветы, которую как раз и воспевает.

Долгие годы это произведение никто всерьез не рассматривал – ни исследователи, ни собратья по цеху. На рубеже тысячелетий ситуация изменилась. Поэт Глеб Шульпяков в недавней статье «Как читать Батюшкова» (22.03.2021) поместил «Подражание Горацию» в число пяти ключевых для понимания поэта текстов – жаль только, что без всяких отсылок к целому корпусу научных статей, уже сложившемуся вокруг оды. Помимо «Эпилога» к биографии поэта (А.С.-К., с. 246 – 249) и более раннего исследования Анны Сергеевой-Клятис «Русский ампир и поэзия Константина Батюшкова» (2001), следует отметить работы Бориса Орехова «”Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья”: поздние стихи Батюшкова в свете корпусных данных» (см. Корпусный анализ русского стиха: Сборник научных статей. Отв. ред. В.А. Плунгян, Л.Л. Шестакова. – М.: Издательский центр «Азбуковник», 2013. С. 157 – 171) и Павла Успенского «Размышления о “Подражании Горацию” К.Н. Батюшкова (так ли безумно стихотворение поэта?)» (см. Slavica Revalensia. Vol. I. Таллин: Издательство Таллиннского университета, 2014. С. 9 – 29). Общий пафос всех выступлений в целом сводится к тому, что да, стихи по виду местами алогичны, но тем не менее своя логика в них есть. Вот текст оды:

Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
Как образ милый ваш и добрый и прелестный
(И в том порукою наш друг Наполеон)
Не знаю смерти я. И все мои творенья,
От тлена убежав, в печати будут жить:
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
В которую могу вселенну заключить.
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям громами возгласить.
Царицы царствуйте, и ты, императрица!
Не царствуйте цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А кесарь мой – святой косарь.

Последние четыре стиха кажутся особенно смешными. Prosodia уже писала в этой связи, что очевидные отсылки к державинскому памятнику при замене его Фелицы на внучатую племянницу Елизу позволяют считать текст Батюшкова своего рода упражнением в забавном русском слоге. На это может указывать и само по себе комическое смешение высокого жанра оды, а тем более – поэтического завещания, с игривыми, сиюминутными стихами в альбом, своего рода рифмованным комплиментом.

Дом Батюшкова. Фото автора

Следует уточнить эту точку зрению. Да, последняя строчка подражания сегодня сходу прочитывается в значении, которого поэт никак не мог иметь в виду: «Мой кесарь (идол, кумир) – святая тысяча рублей». Ну или косарь долларов, что, конечно, еще святее. Однако не вызывают доверия и многие серьезные исследовательские версии: о том, например, что косарь – это господин жатвы, то есть Иисус Христос: поэт, мол, таким образом «навсегда отказывается от подчинения земной иерархии» (А. С-К., с. 249). Во-первых, жатва – не косьба, во-вторых, в Евангелии от Матфея под работниками (косарями) подразумеваются апостолы, а не сам их господин, ну и в-третьих, такая версия приводит к странному двоевластию на вполне языческом Пинде-Парнасе-Геликоне, где автор только что открыто заявил о собственном единоначалии. Да и потом – почему бог – все-таки кесарь, да еще и приватизированный – «мой»?

Больше похожа на правду версия, что «косарь» – это смерть, тлен, разрушение, а еще точнее – сама душевная «болезнь, которая пожирает поэта и которую не в силах остановить ни бессмертные стихи, ни царствование на Пинде. Даже в сумраке безумия Батюшков отдавал себе отчет в этом» (Глеб Шульпяков). Но и здесь возникают сомнения.

Поэзия как орудие

Павел Успенский – единственный, кто рассмотрел эти стихи вместе с их подстрочным автопереводом, который поэт поместил сразу вслед за самой одой в своем письме А.Г. Гревенсу со странной пометкой «8 июля б.г. Тула». Год отправления так и не был установлен, но о месте точно известно, что это – Вологда: ни в какую Тулу больной поэт никогда не ездил.

В подстрочнике сказано четко: Moi je suis souverain du Parnasse, Venus est ma soeur, vous êtes ma soeur, et vous, César, vous êtes mon très saint coutelas («Я – правитель Парнаса, Венера – моя сестра, вы – моя сестра и вы, Цезарь, мой очень святой нож»). Принципиально важно, что косарь – не какое-то существо или персонификация какой-либо сущности. Это нож. Сoutelas по-франзцуски никогда не означает человека, всегда – предмет. Успенский, со ссылкой на словарь В. Даля, показывает, что и в русском языке такое предметное значение тоже имеется: «большой тяжелый нож, для щепленья лучины, рубки костей, который нередко делается из обломка косы». Но вместе с этой предметностью в стихи приходит и крайняя приземленность. Перевод расширяет диапазон значений и существенно их облагораживает: по-французски сoutelas может быть также синонимом épée, то есть шпаги и даже короткого меча. Как раз такого, каким, собственно, и был убит Цезарь.

Успенский предлагает целый набор трактовок финала, но тоже в итоге вспоминает «Воздровление» и приходит к трактовке косаря как синонима смерти и душевной болезни (хотя нет, не «тоже»: хронологически первенство принадлежит именно Успенскому, Шульпяков мог просто повторить его версию). Принципиально важно, однако, что исследователь подчеркивает инструментальность ножа, то, что это некое орудие. Возникает даже Иосиф Бродский с его представлением о поэте как орудии языка. Самое важное замечание формулируется так: «… Если в финале стихов перед нами фонетическая игра, то в прозаическом автопереводе – семантическая. Действительно, Цезарь находится в ближайшем смысловом соседстве с режущим предметом, что вызывает прямые ассоциации с убийством властителя». После таких тонких наблюдений общий вывод о владычестве смерти над хозяевами Парнаса и косаре как метафоре этой смерти, а заодно душевной болезни выглядит как-то слишком уж просто. Соседство тогда было для чего? Разве нельзя предположить, что безумие в стихах Батюшкова отрефлексировано не в противопоставлении владычеству на Парнасе, а, напротив, в прямой с ним связи: поэзия возносит на вершины – но она же и убивает, в том числе лишая ума. А убивая, снова может вернуть к жизни.

До того как лишиться рассудка, Батюшков беспрерывно страдал разными лихорадками и простудами и по несколько дней мог сидеть в четырех стенах с раздутым горлом. Он все время бежал куда-то на юг, в Неаполь, в Тавриду, на воды. Ничего не помогало. Ахилл, прозвище поэта в литературном обществе «Арзамас», происходило не от имени греческого героя, а от русского восклицания: «Ах, хил!».

Непостижимым образом душевная болезнь разом исцелила тело поэта: он прожил 68 лет. Больше того, и само помешательство в старости постепенно начало отступать. Не проявлявший годами никакого интереса к внешней жизни, Батюшков начал следить за новостями, читать газеты, заниматься с детьми своего опекуна и особенно полюбил его младшего сына Модеста. В очередном письме Гревенсу, все так же датированном 8 июля неведомого года, он настаивал, чтобы мальчик «любил свою родину Тулу, яко истой Грек, и вспоминал вечную трапезу под тению домовых смоковниц и оливу». Думаете, бред? Возможно, но и явная автоцитата, из стихотворения «Странствователь и домосед»: «Он грек, то мудрено ль, что родину любил». Поневоле задумаешься, а не древним ли островом Туле на северном краю ойкумены Батюшков представлял себе Вологду?

Могила Батюшкова в Спасо-Прилуцком Дмитриевом монастыре. Фото автора

В любом случае, как поэт он действительно изведал обе фортуны. О чем и мечтал. Что предсказал себе у «Умирающем Тассе» – великий итальянец тоже страдал помрачениями рассудка. Александр Кушнер объединил Батюшкова с еще одним великим безумцем, Фридрихом Гёльдерлином.

Должно быть, в воздухе безумия микроб

Носился: Батюшков не знал о Гельдерлине,

Но оба хмурили и растирали лоб,

И музы плакали, и цвел каштан в долине.

Один в Тюбингене гулял овцы смирней,

И звал в рассеянье себя – Буонаротти.

Другой стихи порвал; обуза для друзей,

Пугался, буйствовал, кричал о Нессельроде.

О, мрак прижизненный! Полжизни в темноте,

На грани призрачной, на темной половине.

Где сладкогласие, где розы, мирты где?

И музы плакали, и цвел каштан в долине.

Хотите знать, где мир прекрасен и высок,

Тенист и солнечен? В стихи их загляните:

В них море плещется и, вдавленный в песок,

Триэры жесткий след сияет, как на Крите.

А вы, любители болезней и безумств,

В том гениальности открывшие условье,

Две тени видите, застывшие без чувств?

Несокрушимое бы ваше им здоровье!

Кушнеру принадлежит и лучшая (по крайней мере – из написанных поэтами) статья о Батюшкове. Еще при жизни Константина Николаевича называли, и совершенно заслуженно, предтечей Пушкина. Кушнер делает его также предтечей Лермонтова и Грибоедова с его Чацким, книгу Мандельштама Tristia называет своего рода отжатым и гармонизрованным Батюшковым.

Батюшков – вообще какой-то всеобщий предтеча, не только в стихах. Его «Похвальное слово сну» кажется наброском «Обломова», «Мысли», даром что написанные в подражание Паскалю, подозрительно похожи на афоризмы Козьмы Пруткова («Молчание есть украшение и щит юности», «Не делай ничего такого, что бы не мог знать твой неприятель»). «Безумные» стихи поэта ведут к футуристам и обэриутам.

Главное, однако, что он действительно создал памятник себе и своему бесконечно высокому понимаю роли поэта. Он ведь действительно считал себя богом и даже в храм просился зайти только для того, чтобы посмотреть, как там ему молятся. Поразительно, но этим трагическим примером концепты «гениальности» и «царствования на Парнасе» не были дискредитированы и просуществовали как минимум до конца ХХ века. Проблема, правда, в том, что теперь, когда их нет, заменить эти концепты особенно нечем. Стоит только поэту ограничиться милыми пустяками жизни, как к нему тут же приходит Батюшков – и называет себя Аполлоном только потому, что в забавном русском слоге воспел добродетели собственной внучатой племянницы.