Леонид Аронзон, поэт-визионер: 10 главных стихотворений с комментариями

Леонид Львович Аронзон (1939-1970) родился в Ленинграде. Отец – инженер, мать – врач. Закончил Ленинградский педагогический институт имени Герцена (1963), диплом – по поэзии Заболоцкого. В 1958 году женился на своей однокурснице  Рите Пуришинской, ставшей главным адресатом его любовной лирики, и, по мнению многих, оказавшей влияние на его формирование как поэта.

В последующие годы Аронзон работал учителем русского языка и литературы в вечерней школе, затем с 1966 года писал сценарии научно-популярных фильмов (что приносило достаточный заработок  и позволило отказаться от службы). Как поэт он все больше удалялся от эстетики, главенствовавшей в ту эпоху (как в официальной поэзии, так и в андеграунде). Ближайшее окружение его (наряду с поэтом Александром Альтшуллером, художником Евгением Михновым-Войтенко) составляли представители более молодого поколения – в частности, поэты Владимир Эрль и Александр Миронов. 

Аронзон погиб при трагических и не до конца проясненных обстоятельствах во время путешествия в Узбекистан. При жизни ему не удалось напечатать ни одного стихотворения, не считая нескольких детских.  После его гибели его поэзия стала для молодых ленинградских поэтов альтернативой пути Бродского.  Первая книга Аронзона была составлена Еленой Шварц и «вышла» в машинописном виде как приложение к самиздатскому журналу «Часы». В 1985 году эта книга вышла типографским способом в Иерусалиме, а в 1994 (в сильно расширенном виде) в Петербурге. Другой вариант «Избранного» Аронзона – составленная В.Эрлем книга, вышедшая в 1993. 

Наконец, в 2006 году в Издательстве Ивана Лимбаха вышло подробно откомментированое двухтомное собрание стихотворений Аронзона – плод трудов Эрля, П.Казарновского и И.Кукуя. С этого момента Аронзон прочно вошел в число классиков отечественной поэзии. 

1. «Павловск» — нирвана развоплощения

Уже сумерки, как дожди.
Мокрый Павловск, осенний Павловск,
облетает, слетает, дрожит,
как свеча, оплывает.
О август,
схоронишь ли меня, как трава
сохраняет опавшие листья,
или мягкая лисья тропа
приведет меня снова в столицу?
В этой осени желчь фонарей,
и плывут, окунаясь, плафоны,
так явись, моя смерть, в октябре
на размытых, как лица, платформах,
а не здесь, где деревья - цари,
где царит умирание прели,
где последняя птица парит
и сползает, как лист, по ступеням
и ложится полуночный свет
там, где дуб, как неузнанный сверстник,
каждой веткою бьется вослед,
оставаясь, как прежде, в бессмертье.
Здесь я царствую, здесь я один,
посему - разыгравшийся в лицах -
распускаю себя, как дожди,
и к земле прижимаюсь, как листья,
и дворцовая ночь среди гнезд
расточает медлительный август
бесконечный падением звезд
на открытый и сумрачный Павловск.

1961

Это стихотворение написано в ранний период, когда Аронзона связывала дружба с Бродским и поэтами его круга (настолько, что он был упомянут в печально известной статье «Окололитературный трутень» в качестве человека, перепечатывающего на машинке и распространяющего стихи Бродского). Ранняя поэтика двух поэтов не так далека друг от друга. Оба они открывают для себя традиции Серебряного века и связанные с ними возможности лиризма, испытывают влияние Мандельштама, Пастернака, Заболоцкого. Но их отношение к пространству, времени и собственному «я» различно. Во многих стихотворениях Бродского этого времени уже появляется мотив движения по прямой мимо остающихся навсегда в прошлом вещей и явлений. Лирическое «я» Аронзона перед выбором: круговой путь или растворение в пейзаже. Но это растворение – не смерть (Павловск как место для смерти отвергается), а своего рода райское блаженство, нирвана развоплощения. Она не случайно привязана к августу – важному и знаковому в поэзии Аронзона месяцу. Месяцем же смерти оказывается октябрь (и это предсказание сбылось: Аронзон умер 13 октября 1970 года). 

2. «Послание в лечебницу» — пространство бесконечного диалога

В пасмурном парке рисуй на песке мое имя, как при свече,
и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей.
Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке,
словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке.
Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небесных небес
голубые озера, качая удвоенный лес,
и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых,
ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,
Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое,
образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес.
Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь, трава,
я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова:
может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог:
стрекотанье стрекоз, самолет, тихий плес и сплетенье цветов,
то пространство души, на котором холмы и озера, вот кони бегут,
и кончается лес, и, роняя цветы, ты идешь вдоль ручья по сырому песку,
вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе взгляд,
провожая тебя, все зовут, ты идешь вдоль ручья, никого с тобой нет,
ровный свет надо всем, молодой от соседних озер,
будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор,
если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем
мое имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный,
                                       не быстрый и мутный ручей,
и читает его пролетающий мимо озер в знойный день самолет.
Может быть, что ручей — не ручей, только имя мое.
Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар,
рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,
где ты высохшей веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей,
что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече
мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых,
ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,
и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,
ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь.

1964

Если в «Павловске» круговое движение – отвергнутая альтернатива, то в этом стихотворении оно становится путем к просветлению, к лесничеству (еще один сквозной образ у Аронзона, и еще одно косвенное обозначение рая). Многократный возврат означает у Аронзона выход из времени, победу над ним, погружение в пространство бесконечного диалога (так как перед нами – любовные стихи). Аронзону не нужно много слов и образов: каждый образ повторяется, двоится, образует новые грани.  Ручей, вдоль, которого идет адресат стихотворения, им же (ей же?) и «нарисован», и в то же время он сам рисует имя лирического героя; реальное сливается с воображаемым, осень с летом, время смерти со временем жизни.

Интересно, что «длинные» строки отсылают ко все тому же «Ты поскачешь во мраке…» Бродского, и к некоторым стихотворениям Аронзона того же периода («Все ломать о слова заостренные манией копья…»). Но если Аронзон и Бродский в 1961-1962 годы пользуются дольником, то в «Послании в лечебницу» перед нами более свободный, фактически акцентный (чисто тонический) стих. 

3. «Утро» — гость на вершине холма 

Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма,
как и легок, и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
и вершину холма украшает нагое дитя!
Если это дитя, кто вознес его так высоко?
Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о рае венчает вершину холма!
Не младенец, но ангел венчает вершину холма,
то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!
Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник,
нас вершина холма заставляет упасть на колени,
на вершине холма опускаешься вдруг на колени!
Не дитя там - душа, заключенная в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
посмотри на вершины: на каждой играет дитя!
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о Боге венчает вершину холма!

1966

Одно из самых знаменитых стихотворений Аронзона - и одно из наиболее «визионерских». Лесной холм – место, хранящее «память о рае» и «память о Боге», на котором взошедшим встречается «нагое дитя» - гость явно не из нашего мира. Дитя (как кажется сперва) ранено, его кровь «пачкает» траву. Это можно прочитать и как отсылку к христианскому мифу – однако дальше оказывается, что кровь иллюзорна: она оказалась (или стала) цветами. К христианству отсылает, кстати,  и мотив «рыбы в сетях», с которой сопоставляется листва. Но скорее дитя здесь символизирует бесконечную чистоту и открытость, свободу от времени и рефлексии, чем что-либо другое. Холмов много, и дитя бесконечно двоится и троится.

Тут опять невольно возникает параллель с Бродским. В его стихотворении «Холмы» (1962) двух мужчин, поднимающихся в  холмы (как можно предположить - для какой-то загадочной медитации), по пути вниз встречают убийцы (чьи мотивы тоже загадочны). Трава запятнана их кровью, и кровь эта оскверняет дальнейшую жизнь жителей «равнины». Аронзон противопоставляет этому трагическому сюжету миф о блаженстве и спасении.

4. «Уже в спокойном умиленьи...» — тонкая игра с банальностью

***

Уже в спокойном умиленьи
смотрю на то, что я живу.
Пред каждой тварью на колени
я встану в мокрую траву.

Я эту ночь продлю стихами,
что врут, как ночью соловей.
Есть благость в музыке, в дыханьи,
В печали, в милости твоей.

Мне все доступны наслажденья,
Коль всё, что есть вокруг — они.
Высоким бессловесным пеньем
приходят, возвращаясь, дни.

1967

В этом стихотворении Аронзон открывает новые и необычные возможности – тончайшей игры с банальностью. Поэт как будто не находит других слов для выражения «пушкинского» просветленного слияния с миром, кроме освященных традицией  романтических поэтизмов. Но он стремится несколько закавычить их, подернуть их условность и тем самым придать им новую жизнь и остроту.  Инструмент  такого закавычивания, остранения – постоянные «возвратные» конструкции: «я эту ночь продлю стихами, что врут, как ночью соловей», или «мне все доступны наслажденья, коль все, что есть вокруг – они».

В сущности, это близко поэтике Кузмина, некоторых наиболее мягких стихотворений Хлебникова, позднего творчества обэриутов (хотя Аронзон едва ли мог узнать их творчество, кроме Заболоцкого, глубоко; впрочем, как раз в 1967 году он мог прочитать напечатанную в этом году «Элегию» Введенского; к сожалению, примерно в это же время или немногим позже прекратилось общение Аронзона с В.Эрлем, участвовавшим в разборе обэриутских архивов).  Но для Аронзона эти возвратные конструкции еще и связаны с основами его мировосприятия. Дни именно потому и становятся «высоким бессловесным пеньем», что они возвратны, неподвластны разрушительному течению времени. 

5. «Есть между всем молчание...» — тайна между слов 

***

Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полно молчаний, каждое оно —
есть матерьял для стихотворной сети.

А слово — нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно —
молчание теперь обрамлено,
оно — ячейка невода в сонете.

Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,

чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!

1968

К форме сонета Аронзон регулярно обращается, начиная с 1966 года. В данном случае он обращается к итальянскому типу сонета, следуя канону не только в рифмическом, но и композиционном ключе: первый катрен содержит тезу, второй антитезу, первый терцет развивает ее, последняя строка первого терцета и второй дают синтез. Только неточные рифмы нарушают академическую строгость формы, Но движение мысли и подход к языку далеко не академичны.

Если в «Холме» Аронзон уподобляет «рыбе в сетях» листву, то в сонете сетью, «неводом» оказывается само стихотворение. Но это – невод ловца душ (евангельская отсылка тут уже очевидна). Средством этой «ловли», носителем тайны и глубинного смысла оказываются не слова, а таинственные пустоты между ними, «молчание». Утопическая цель творчества – словесная конструкция максимального лаконизма и максимальной смысловой/энергетической емкости.  Подход к словесному творчеству объединяет здесь Аронзона с поэтом совершенно иного генезиса – Всеволодом Некрасовым, хотя конкретные стилистические ходы резко отличаются.

В частности, Аронзон и здесь, как в других стихотворениях, употребляет остраняющие речевые конструкции («посметь сметь», «каждое оно»), что в сочетании с сонетной  формой вызывает ассоциации с играющей парадоксами поэзией эпохи барокко. Но нет ничего более далекого от барочной рассудочности и образной избыточности, чем продемонстрированные в стихотворении творческие принципы, да и вся взволнованная, визионерская, прямая по лирическому ходу поэзия Аронзона.

6. «О, как осення осень...» — время непобедимой смерти

***

О, как осення осень! Как
уходят вспять свою река!
Здесь он стоял. Ему коня
подводят. Он в коня садится
и скачет, тело удлиня…
Во всех садах осталось листьев
еще на два таких же дня.

Потом уснул. Но и во сне,
небес и вод не разбирая,
скакал то сам, то на коне,
из края в край, один, по краю
ночного берега Невы —
она не шла из головы!

Однако мрак и непогода,
его встречавшие тогда,
и ныне здесь. Тоска и воды —
все так, как было до труда.

1968-1969

Стихотворение, конечно же, содержит отсылку к «Медному всаднику». Герой стихотворения – не то Петр, не то сам Пушкин. За узнаваемым зачином не следует ни строительства города, ни мысли о нем. Аронзон и субъект его поэзии не самоутверждается и не подчиняет себе природу (что было, напомню, сквозным мотивом у его любимого поэта – Заболоцкого). Он даже не может сесть верхом на коня: он садится в коня, сливается с конем. Его движение вдоль берега, «по краю» никуда не приводит – оно возвратно и бесконечно повторяется во сне. 

Хаос тревожит героя, он является бесконечным вызовом. Но он непобедим. «Труд», который либо остается за кадром, либо сводится к магической скачке вдоль берега реки, бесполезен. «Мрак и непогода» непобедимы. Таков для Аронзона мир, из которого нет выхода в мир блаженства, в «рай». Это бесконечная поздняя осень, время смерти, которая никогда не переходит в иное время года. И это Нева, на берегу которой никогда не возникнет Петербург. 

7. «Два одинаковых сонета» — безгрешное живое

1

Любовь моя, спи золотко мое,
вся кожею атласною одета.
Мне кажется, что мы встречались где-то:
мне так знаком сосок твой и белье.

О, как к лицу! о, как тебе! о, как идет!
весь этот день, весь этот Бах, всё тело это!
и этот день, и этот Бах, и самолет,
летящий там, летящий здесь, летящий где-то!

И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг
усни, любовь моя, усни, не укрываясь:
и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик —

пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая!
Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг,
отдайся мне во всех садах и падежах.

2

Любовь моя, спи золотко мое,
вся кожею атласною одета.
Мне кажется, что мы встречались где-то:
мне так знаком сосок твой и белье.

О как к лицу! о как тебе! о как идет!
весь этот день, весь этот Бах, всё тело это!
и этот день, и этот Бах, и самолет,
летящий там, летящий здесь, летящий где-то!

И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг
усни, любовь моя, усни, не укрываясь:
и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик —

пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая!
Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг,
отдайся мне во всех садах и падежах.

1969

Одно из самых эксцентричных стихотворений Аронзона. Идея повторности, магии возвращающегося слова, магической мантры здесь трактуется весьма парадоксально: один и тот же текст стихотворения повторяется дважды. Возможно, повторность эмоционально усиливает его; возможно, одни и те же слова звучат по-разному в зависимости от своего положения внутри текста. Перед нами не «удвоенный сонет», а «два одинаковых сонета».

Сам же по себе текст показывает еще один аспект поэзии Аронзона – принципиальное неразличение высокого и низкого, духовного и физического, отвержение рефлексии, культивация простодушного восторга перед бытием. Для Аронзона есть оппозиция только между живым и мертвым; все живое – одновременно животное и ангельское (и безгрешное в обеих ипостасях). Всё благословлено высшей силой. «Зад и пах» любимой, ее «белье», музыка Баха, гудящий самолет – всё это сливается  в какую-то почти забавную, но при том бесконечно возвышенную симфонию, становится частью рая, в котором сон – блаженное слияние со всем миром, а соитие не требует физического соприкосновения. Эротизм Аронзона здесь становится панэротизмом, объект которого – вселенная в целом.

8. «ВСЁ ЛИЦО: ЛИЦО — ЛИЦО...» — тотальная субъектность

***

ВСЁ ЛИЦО: ЛИЦО — ЛИЦО,
ПЫЛЬ — ЛИЦО, СЛОВА — ЛИЦО,
ВСЁ — ЛИЦО. ЕГО. ТВОРЦА.
ТОЛЬКО САМ ОН БЕЗ ЛИЦА.

1969

Это удивительное четверостишие-формулу (записанное прописными буквами – такова авторская воля) можно интерпретировать бесконечно. Можно искать в нем связи с мистической традицией, например, с Каббалой, или рассуждать в связи с ним о соотношении в творчестве Аронзона «Афин» (языческого традиции имманентной божественности, присущей миру) и «Иерусалима» (иудейского восприятия божества как трансцендентного начала).

Но не менее важно то, как построен текст. Мы сначала узнаем, что все в мире является «лицом» - и лишь потом понимаем, чьим. Правом быть лицом Творца обладает не только не нечто избранное, освященное традицией, благородное. Не только человек, но и любая вещь создана, по Аронзону, по образу и подобию Бога. Наряду с лицом человека (любого!) и его словами (любыми!) это и «пыль», воплощение ничтожества, прах земной. Всё становится лицом Творца, постольку само обладает субъектностью, а субъектно всё в мире. Не только человек, но и любая вещь создана, по Аронзону, по образу и подобию Бога.  Но сам Творец в своей трансцендентной ипостаси такой субъектности лишен и в ней не нуждается. 

9.  «Боже мой,  как всё красиво...» — невыносимое блаженство бытия

***

Боже мой, как всё красиво!
Всякий раз как никогда.
Нет в прекрасном перерыва,
отвернуться б, но куда?

Оттого, что он речной,
ветер трепетный прохладен.
Никакого мира сзади —
всё, что есть, — передо мной.

1970

Одно из очень немногих стихотворений Аронзона, которые были напечатаны в советское время — правда, уже посмертно  («Студенческий меридиан», 1976, №4).

В этом стихотворении поэт достигает простоты столь обескураживающей, что она почти шокирует. Мир с детским простодушием обозначается как «красивый»,  «прекрасный», и это бесконечное упоение почти мучительно, от него хочется отдохнуть, «отвернуться» — но это невозможно. Мира «сзади» нет, он весь предстоит глазу, постоянно наполнен всем свои волшебством и силой, постоянно нов. Аронзона неслучайно называли «жителем рая».

Конкретно же об этом мире мы знаем совсем ничего: только про прохладный трепетный ветер от реки. Этого достаточно для ощущения «рая». И этого достаточно, чтобы блаженство стало почти невыносимым. 

10. «Как хорошо в покинутых местах...» — исчезновение границ

***

Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.

И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами, -
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!

Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.

Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

1970

Мотив самоубийства в финале этого стихотворения производит впечатление трагического пророчества. В самом деле, стихотворение написано в сентябре 1970, и было если не последним, то одним из нескольких последних в жизни поэта. 13 октября 1970  Аронзон скончался от огнестрельного ранения: он выстрелил в себя из охотничьего  ружья (неизвестно, намеренно или по неосторожности) в пастушеском домике около Газалкента.

Однако по существу стихотворение о том же, о чем предыдущее, — о невыносимости блаженства. При этом приемы — иные. Как во многих более ранних стихах, Аронзон использует повторы. Но здесь — не кольцевое движение зрения и речи, а медленное погружение в спиралевидную воронку. «Покинутые места», опьянение, туман погружают героев в состояние удивительного сна, выхода из времени («мы идем за нами»). Но в этом состоянии возможно все, и человек становится одновременно всесилен и  беззащитен. Смерть становится делом личной воли, совершенно случайной и никак не мотивированной, не требующим никакого физического действия. Исчезновение границы между человеком и миром, между плотью и духом оказывается и чарующим, и опасным.