Маяковский: роман с аудиторией

Это – не «про это»

По одной из версий, стихотворение «Послушайте!» было написано во время увлечения артисткой-футуристкой Софьей Шамардиной. Сонка – так ее называли в дружеском кругу – вспоминала потом, что однажды они просто ехали вместе с какого концерта-вечера на извозчике, и прямо по дороге, в пролетке, Маяковский начал наговаривать эти стихи. По другой версии, роль музы тут исполнила Эльза Триоле, тогда еще Каган, младшая сестра Лили Брик.

Перепутать вдохновительниц очень легко, потому что оба романа происходили поздней осенью 1913 года и в обоих принимали участие извозчичьи пролетки. Эльза познакомилась с поэтом на вечере в доме семейства Хвас, где тот как раз выступал с чтением отрывков из трагедии «Владимир Маяковский». «На меня произвели впечатление не стихи, не человек... а все это вместе взятое, как явление природы, как гроза...» Хвасы жили на Садовой-Каретной, недалеко от Триумфальной площади, где теперь стоит памятник Маяковскому, но девушке нужно было домой на Маросейку. Поэт вышел ее проводить. На площади взяли лихача – «и все заверте…», прямо как в фельетоне Аверченко. Стихотворение появилось в начале 1914 год в «Первом журнале русских футуристов».

Послушайте!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево́чки
жемчужиной?

И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную му́ку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
Загоралась хоть одна звезда

Сколько бы муз там на самом деле ни было (кстати, именно Эльза в июле 1915-го познакомит Маяковского с сестрой Лилей, которая стане героиней «Флейты-позвоночника» с парафразом «Послушайте!»), текст явно не «про это» – в смысле, его не получается провести по ведомству любовной лирики.  Обращаться лирический герой, конечно, может и к возлюбленной, и к другу, но главный адресат самого Маяковского – это вся аудитория как таковая Обращаться лирический герой, конечно, может и к возлюбленной, и к другу, но главный адресат самого Маяковского – это вся аудитория как таковая, в том числе и враждебная: уже написаны «А вы могли бы?», «Нате!», не за горами «Вам». В «Послушайте!», конечно, нет никаких инвектив, да и вопрошание совсем иного рода: недоуменно-растерянное, а не чтобы взять кого-то на слабо или тем более плюнуть в лицо. Разговора на повышенных тонах тоже никакого нет, что прекрасно слышно и в авторском исполнении.

Литературовед Л.Ю. Большухин связывает стихотворение Маяковского с «Молитвой, чтобы получить звезду» Франсиса Жамма, переведенной Ильей Эренбургом с французского в 1913-м. Получается, что перед нами произведение религиозно-философской лирики?

Пытаясь ответить на вопрос, почему эти стихи так сильно действуют, поэт Дмитрий Быков* пишет в своей книге «Тринадцатый апостол. Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях» (М: Молодая гвардия. Издание второе, 2016. С. 247. Далее – ДБ, с указанием страниц): «… Главное противоречие Маяковского… – это величие и ненужность, грандиозность и беспомощность, триумфальность во всех проявлениях и поражение по всем фронтам. Так вот звезды для него как раз и есть сочетание грандиозности – и микроскопической малости: величие, которого никто не видит». И далее: «Жалобность и жалкость величия – вот на этой… дуговой растяжке все и держится, и в стихотворении, и в мире». Главное, впрочем, – мощная, чрезвычайно убедительная риторика текста, потому что Маяковский – вообще «поэт по преимуществу риторический, то есть дающий читателю идеальные формулы – не для самоанализа, не для размышления, не для описания, но именно для публичной декларации» (ДБ, с. 73).

Книга Быкова – ключевое высказывание о Маяковском в новом веке. Кроме нее, мы будем ссылаться на такое же ключевое высказывание конца прошлого столетия, книгу Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского» (М.: Советский писатель, 1990, далее – ЮК, с указанием страницы). Как ни странно, в ней «Послушайте!» не упомянуто вовсе, но вся книга – как раз о романе с аудиторией, о риторической и, больше того, демагогической природе стихов Маяковского, о бесконечно совершаемых в них смысловых подменах. Попробуем для начала разобраться, что происходит в стихах, и если они не про это и не про это, а также и не про любовь к богу, то тогда – про что?

Моделируя ситуацию

Смущает уже сама постановка исходного вопроса: «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно». Чисто грамматически и даже лексически тут нет и намека на лирику. Больше похоже на судебное разбирательство: «Ищите, кому это выгодно» – Oui prodest? Второй вариант – маркетинговое исследование: если на рынке появился такой товар – «звезды», значит, на него определенно есть спрос. Но чей? Какова целевая аудитория? Это нишевый или массовый продукт? Спрос возникает стихийно или кто-то его целенаправленно формирует? Но кто? Не тот ли, кто эти звезды и зажигает? И главное: что нам самим тут можно сделать?

Вопросы далеко не искусственные и не праздные. Как ни крути, а бог в стихотворении появляется не только (а возможно, и не столько) в связи с теми непостижимыми высотами, где располагаются звезды, но и как поставщик некоего товара или услуги, тем более что в качестве «плевочков» звезды уже существуют. И если кто-то их называет жемчужинами, то это не только подчеркивает наличие спроса, но и, возможно, свидетельствует об уже запущенной где-то рекламной компании. Маяковскому ли не понимать таких вещей? Пусть рекламой он еще напрямую не занялся, но ведь прочел уже на рыбах-вывесках «зовы новых губ»!

Итак, вопрос задан, но вместо (или в качестве?) ответа начинается сюжетное развертывание одного из компонентов самого вопросительного предложения. Лирический герой остается на позиции рассказчика-наблюдателя, а в качестве субъекта действия возникает некий «кто-то», как раз и называющий «плевОчки жемчужинами Лирический герой остается на позиции рассказчика-наблюдателя, а в качестве субъекта действия возникает некий «кто-то», как раз и называющий «плевОчки жемчужинами: это он отправляется за ними прямиком к богу. Замечательно, что отправляется он не на небо, а словно бы в какое-то южное захолустье. Час уже полуденный, и герой боится, что опоздал. Быков полагает, что его боязнь как-то связана с приемными часами у богов, но допустимо и иное предположение: спрос велик, и звезд может на всех не хватить. Надо было торопиться с утра, так сказать, к открытию. Очень возможно, что отсюда и эти метели пыли: очередь подняла! Потому что вообще-то полдень – час неподвижный, сонный, в полуденный час в некоторых странах (если мы все же на юге) уже вот-вот может начаться сиеста. Конечно, пыль запросто мог и ветер поднять. Но тогда боязнь опоздания будет мотивирована слабее, а ведь этот некто не только врывается к богу (вне очереди?!), но еще и плачет, целует ему руку, клянется, что без звезд ему никак.

Почему клянется, в самом деле? Забыл рецепт из аптеки, направление от лечащего врача, справку об инвалидности, как-то связанную с непереносимостью беззвездного неба? Если нет, непонятно, зачем клясться. Зато в любом случае ясно, что перед нами никак не разновидность этиологического мифа о том, как появились небо и звезды. Они уже есть. Есть и спрос на них, и, похоже, острая зависимость у отдельных лиц.

Подтверждается сказанное еще и тем, что этот неведомый кто-то слезно просит совсем не за себя. Возникает уже никак не описанное в тексте третье лицо. О нем мы узнаем лишь то, что теперь, когда прошение о звезде подано (или так – заказ размещен), можно больше ни о чем не беспокоиться: «Ведь теперь тебе ничего? / Не страшно? / Да?». Да! Теперь – не страшно. Неясно только, почему тот, второй, не просил за этого третьего открыто, а ссылался именно на собственную непереносимость беззвездных мук. Но среди прочих загадок этот мелкий вопрос теряется, а вернее – автор его просто не замечает, возвращая читателя в исходную точку.

Кольцевая композиция стихотворения совершенно очевидна. Но очевидно и то, что вместо простого повторения начала происходит полная его трансформация. Вопрос становится утверждением, что бы они по смыслу ни значили. Эта трансформация осуществляется, конечно, не только за счет того, что к вопросительному добавляется восклицательный знак. Главное, что кардинальным образом меняется характер причинно-следственных связей: чисто субъективная обусловленность появления звезд (кому-то нужно) заменяется железным, объективным детерминизмом (это необходимо). Этот детерминизм снова заставляет вспомнить об этиологическом мифе о происхождении звезд – но для него нужны живые, яркие персонажи, как, например, в древнегреческих сказаниях, а не какие-то бледные двойники и без того очень смутного лирического героя.

Однако сам костяк мифа тут присутствует, а Маяковскому ничего больше и не надо. Он работает с риторическими схемами (см. ДБ, с. 75, например). Создает стихи-скелеты, а мясо эмоций на них наращивает уже сам читатель. Правда, схематизм этот очень опасен как раз потому, что мясо, не говоря уже о шерсти, нарастать может разное. Космогонический миф с легкостью замещается явкой в суд, визитом в аптеку или к врачу, обращением к маркетологам или даже просто к торговцам звездами Космогонический миф с легкостью замещается явкой в суд, визитом в аптеку или к врачу, обращением к маркетологам или даже просто к торговцам звездами. Кому-то нужны звезды? Очень хорошо. Делаем в первом же пыльном углу офис (почему бы и не с богом с виде босса), нагнетаем вокруг товара некоторый ажиотаж (метели пыли), запускаем акцию «Вторая звезда со скидкой» или «Приведи друга и получи бонус» – и готово: то, что было нужно где-то кому-то, становится рыночной необходимостью, железным детерминизмом спроса и предложения. Как минимум, находит себе нишу на рынке. Хотя стоит всего лишь посмотреть на ясное ночное небо, чтобы убедиться: звезды – товар скорее массового спроса, какая уж там «хоть одна звезда». И вот, пожалуйста, поэт-бунтарь, сочиняя вроде бы явно лирический текст, даже с космогоническими претензиями, рисует по итогу всего лишь обывателя, желающего быть как все, и раз уж звезды есть у многих, то и ему тоже теперь нужна такая. В любом случае перед нами самый рядовой проситель. Молитва – это, конечно, тоже прошение, но без того, чтобы врываться к богу в контору, а после, заручившись поддержкой, дожидаться решения вопроса, да?

Карабчиевский совершенно прав, говоря о постоянных подменах у Маяковского. Что мы только что видели? Правильно: подмену вопроса – утверждением, лирического героя – сразу двумя двойниками, космогонического мифа – визитом просителя в какую-то контору. Суд? Аптека? Кабинет врача? Офис продаж? Непонятно. Воображение ослеплено блеском словесных формул, но картинки – самые смутные.

Очень странно в этой связи читать об острой наблюдательности Маяковского, о его мастерстве детали, например, точности эпитета «жилистый» применительно к божьей руке. Процитируем Л.Ю. Большухина: «В "Послушайте!" ощутимо колоссальное внутреннее напряжение неназванного "я", созерцающего чужой путь к обретению гармонии с миром. Именно эта сосредоточенность на открывшейся впервые картине порождает уникальную для Маяковского детализацию… Жилистая рука – рука великого устроителя вселенной, и в то же время это рука теплая, человеческая, щедрая, воистину отцовская. Утешительное прикосновение к руке Отца становится первым чудесным событием, появление звезды – вторым, и только двойное чудо способно преобразить мир в "нестрашный"». О чем это вообще? Жилистые – всего-навсего один из устойчивых эпитетов применительно к рукам, из того же ряда, что и мозолистые, золотые или, допустим, белые (тут речь, скорее, о рученьках). Где же тут уникальность детализации? Если о чем-то эпитет и свидетельствует, так это о сугубой материальности божества, но тут и так все понятно. В остальном – голая риторика.

Река по имени «Фейк»

Быков, как и Карабчиевский, прекрасно осознает риторическую природу стихов Маяковского, но не видит в этом ничего плохого. Так, соглашаясь с Пастернаком в определении этих стихов как «изощренной бессодержательности», он добавляет, что «это, вероятно, самый большой комплимент, который можно сделать поэзии» (с. 177). На помощь приходит Мандельштам: видите ли, содержание «поддается пересказу», а само наличие такой возможности – «вернейший признак отсутствия поэзии». Но ясно же, что тут речь только о пересказе понятий, деклараций, аллегорий или последовательности событий. Там, где поэзия берется за передачу ощущений, особенно впервые открываемых поэтом, пересказа просто не может быть, но содержание обступает читателя со всех сторон Там, где поэзия берется за передачу ощущений, особенно впервые открываемых поэтом, пересказа просто не может быть, но содержание обступает читателя со всех сторон – причем тут как раз именно Пастернак с Мандельштамом особенно показательны. Обоих можно открывать наугад: «Площе досок в воде – духота. Небосвод завалился ольхою…», «Переуважена, перечерна, вся в холе, / Вся в холках маленьких, вся вольность и призор…». Попробуй перескажи здесь хоть что-нибудь, но ведь как ясно видишь перед собой и мостки на пруду, и воронежский бескрайний чернозем – и при этом в обоих случаях так же ясно ощущаешь движение поэтической речи, «черноречивое молчание в работе».

Кто не помнит призыва Маяковского в самом начале поэмы «Хорошо!»: «Воспаленной губой припади и попей из реки по имени – "Факт"». Гениальная формула! Она применяется и в актуальном, так сказать, медиаполе, но теперь имя этой реки в том числе – «фейк». Очень характерная в контексте нашего разговора подмена. Чем дальше, тем сложнее оспорить Карабчиевского в том, что Маяковским был «неутомимый дезинформатор. Не только истина в высшем смысле, но простая обыденная правда факта не имела для него никакого значения. И не то чтобы он всегда специально обманывал, он просто знать не знал такого критерия. Декларативность и полемический строй стиха чрезвычайно подчеркивают это обстоятельство. Почти ни одно его утверждение не выдерживает сопоставления с реальностью – ни с реальностью чувства, ни с реальностью быта, ни с реальностью, им же самим утвержденной в соседних стихах или даже соседних строчках» (с.53 – 54).

Все это чистая правда. Проблема в том, что и у риторической конструкции есть своя правда. Мы видели, как она моделирует жизненные ситуации – визиты некоего просителя в суд, в аптеку или к врачу, в торговый офис. Поразительно, но все эти ситуации Маяковский реализовал в более поздних парафразах своего «Послушайте!». Так, в поэме «Флейта-позвоночник» (1915) лирический герой выступает с похожим обращением, но теперь уже конкретно к богу и от собственного лица. Поскольку он просит убрать любимую (убить?) и тем самым идет против воли создателя, реализуется схема суда и одновременно (учитывая эмоциональную окрасу речи) – сеанса у психиатра:

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!
Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только –
слышишь! –
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Машины, вещи, еда

В пьесе «Мистерия-буфф», где рассказывается о потопе мировой революции и вхождение бывших Нечистых (рабочих и крестьян) в новый земной рай (они туда попадают, спускаясь в шахту!), появляется «самый обыкновенный человек» и тоже произносит уже сугубо мирское «Послушайте!», хотя прямо подражает Христу. У его «Послушайте!» («Слушайте!») снова есть два варианта. Вот первый, от 1918 года:

Эта ставка
последняя у мира в игорне.
Слушайте!
Новая проповедь нагорная.
Еще грома́ себя не изгрохали,
горы бурь еще не отухали.
О, горе тем, кто вцепились — рохли! —
земным ковчегам в плывущую рухлядь!
Араратов ждете?
Араратов нету.
Никаких.
Приснились во сне.
А если
гора не идет к Магомету,
то и черт с ней!
Не о рае Христовом ору я вам.
где постнички лижут чаи без сахару.
Я о настоящих земных небесах ору.
Судите сами: Христово небо ль,
евангелистов голодное небо ли?
В раю моем залы ломит мебель,
услуг электрических покой фешенебелен.
Там сладкий труд не мозолит руки,
работа розой цветет по ладони.
Там солнце такие строит трюки,
что каждый шаг в цветомории тонет.
Здесь век корпит огородника опыт —
стеклянный настил, навозная насыпь,
а у меня
на корнях укропа
шесть раз в году росли ананасы б.


А вот второй вариант, от 1921-го:


Пришел раздуть
душ горны я,
ибо знаю,
как трудно жить пробовать.
Слушайте!
Новая
нагорная проповедь!
Араратов ждете?
Араратов нету.
Никаких.
Приснились во сне.
А если
гора не идет к Магомету,
то и черт с ней!
Не о рае Христовом ору я вам,
где постнички лижут чаи́ без сахару.
Я о настоящих
земных небесах ору.
Судите сами: Христово небо ль,
евангелистов голодное небо ли?
Мой рай — в нем залы ломит мебель,
услуг электрических покой фешенебелен.
Там сладкий труд не мозолит руки,
работа розой цветет по ладони.
Там солнце строит такие трюки,
что каждый шаг в цветомории тонет.
Здесь век корпит огородника опыт —
стеклянный настил, навозная насыпь,
а у меня
на корнях укропа
шесть раз в году росли ананасы б.

Самые сильные изменения заметны в начале монолога, и первый вариант, конечно, откровенней, потому что перед нами действительно последняя ставка в мировой «игорне», а «душ горны» раздувать тут уже категорически нечем.

Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй.

Вот уж всем формулам формула! Но последний день пришел, и оказалось, только ради того, чтобы у самого обыкновенного человека в бесповоротно земном и, стоит заметить, фешенебельном раю росли те же самые ананасы. Их как бы скромное, а на самом деле просто абсурдное появление на корнях укропа (?!) ни в чем буржуазные плоды не оправдывает. И как знать, совершая революцию, не такого ли именно рая Нечистые добивались? В любом случае автору, лютому врагу всяческой обыденщины и обывателей, в финале мистерии, пусть даже и буфф, нечего предложить, кроме сугубо материальных благ В любом случае автору, лютому врагу всяческой обыденщины и обывателей, в финале мистерии, пусть даже и буфф, нечего предложить, кроме сугубо материальных благ. Бывших Нечистых в их новом парадизе встречают – внимание! – «машины, вещи и еды» (если что, «еды» рифмуется с «кеды»). Ничего больше. А что касается звезд, то из них ведь еще в трагедии «Владимир Маяковский» (1913) наковали «серебрящихся брошек». Так что о требовании у бога чего-то вполне материального вполне допустимо говорить уже в отношении «главного» «Послушайте!».

На самом деле, даже такого рая Нечистым не дождаться никогда. В «Мистерии-буфф» они все-таки пришли в какую-никакую землю обетованную. В хрестоматийном «Рассказе литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» (1928) оказалось, что эта земля – попросту ванная. Чуть раньше в «Рассказе Клима из черноземных мест, про Всероссийскую выставку и Резинотрест» (1923), написанном вместе с Сергеем Третьяковым по заказу этого треста, было еще веселей. Климу выдали на выставке какой-то волшебный безразмерный тюк с резиновыми изделиями решительно на все случаи жизни. Самое поразительное, что храм в селе у Клима опустел, а попик высох именно потому, что всех заворожил «тюк Резинотреста». Какие там фешенебельные залы с мебелью, цветомории и ананасы на укропе – обойдетесь резиной!

«Жена, да квартира, да счет текущий – вот это отечество, райские кущи» – издевается некий богатей над социализмом. И знаете, как отвечает поэт?

«Слушайте, национальный трутень, день наш тем и хорош, что труден». То есть получается буквально: чем лучше, тем хуже.

Товарищам потомкам

В «Мистерии-буфф», кроме новой Нагорной проповеди, есть еще один интересный парафраз этого нашего «Послушайте!». В редакции 1918 года с ним выступает Дама-истерика:

Послушайте,
я не могу!
Не могу я среди звериных рыл!
Отпустите меня
к любви,
к игре.
Кто эти перила?
Эти тени перил,
стоящие берегами кровавых рек?
Послушайте,
я не могу!
Даже как любить, я забыла уже.
Отпустите!
Не надо!
Мимо я!
Я хочу детей,
я хочу мужей,
не могу я жить нелюбимая.
Послушайте, я не могу!

Во второй редакции Дама-истерика превращается в мужской персонаж, Соглашателя, но тоже вполне истеричного:

Послушайте!
Я не могу!
Послушайте!
Что же это такое?
Сухого места на свете нет!
Послушайте!
Оставьте меня в покое!
Отпустите меня домой, в кабинет!
Послушайте!
Я не могу!
Я думал, потоп по Каутскому будет.
И волки сыты, и овцы целы.
А теперь – убивают друг друга люди.
Милые красные!
Милые белые!
Послушайте, я не могу!

В обоих случаях персонажам отвечает Француз:

Да не трите глаз,
Не кусайте губ.

Такого рода утешения, как и сами желания Дамы-истерики (она же Соглашатель), явно призваны снизить градус страдания, не говоря уже о его подоплеке. Люди хотят самого простого счастья: баба – замуж и рожать, мужик (грамотный, видимо) – в кабинет. Но интонационно это уже очень далеко от «Послушайте!» 1914 года. Это даже не истерика – это прообраз фрагмента из вступления к поэме «Во весь голос»: «Слушайте, товарищи потомки…». И Карабчиевский (с. 140), и Быков (с. 807) назвали поэму «вступлением в смерть». А смерть случилась именно потому, что поэт больше не мог. Чего именно он больше мог, вопрос очень обширный и к нашему сегодняшнему разговору не относящийся. Но похоже, что и сама риторическая фабрика резко снизила качество выпускаемой продукции. Это очень хорошо заметно по первому вступлению. Вот поэт говорит, что его стихи войдут в грядущее «весомо, грубо, зримо», как римский водопровод вошел в настоящее. Но уже в следующей строфе сравнивает свои стихотворные строчки с какими-то железками, случайно обнаруженными в курганах книг. Это как?

Было и второе вступление к поэме («Неоконченное»), куда более высокого качества. Одно четверостишие из него поэт даже включил в свою предсмертную записку, хотя отредактировал его далеко не лучшим образом: замена расставания с возлюбленной расчетами с жизнью сделала бессмысленным «перечень взаимных болей, бед и обид» – жизнь не обижается и не болит, тем более не составляет никаких перечней. Но формулы-то снова гениальные: «Любовная лодка разбилась о быт», «Море уходит вспять, море уходит спать» (во втором случае это, впрочем, кажется перепевом цветаевского вступления ко вторым «Верстам» 1917 года). Вот только что было делать дальше? А главное, что было делать со своей принципиальной бессодержательностью? Примат риторики и деклараций превращает любое «планов громадьё» в непрерывную накачку гипербол, которая сама по себе есть, по выражению поэта Юрия Кузнецова, «бегущий тупик». Именно бегущий – нормальный пеший ход тут вообще не способен дать представление о движении, и именно тупик – потому что ни смысла, ни цели, ни направления нет.

Быков считает, что Маяковский сегодня – «поэт номер один» (ДБ, с. 770). Причин как минимум две. 1. В отличие от нас теперешних, «измельчавших до крупы», он стремился к чему-то действительно грандиозному – реализовать, хотя бы воплотив ее в самом себе, советскую утопию, прыгнуть выше головы. 2. Главный урок Маяковского – как распорядиться собой, когда дальше жить нельзя, когда, «послушайте, больше не могу». Но точка пули в конце – урок далеко не для каждого, да и это принципиально деструктивный урок. А делать-то что? И вообще, и в поэзии в частности?

Так или иначе автор задается в финале вопросом: только ли в создании формул, в утверждении интонаций заключается поэзия? «Или ее задача – вызывать (и фиксировать) некие новые состояния, которых риторикой не добьешься?» (ДБ, с. 773). По-видимому, следует ответить – да, именно такова сегодня ее задача. Роман с аудиторией сегодня крутит любой, у кого есть аккаунт в соцсетях, а тем более – судьи, врачи, маркетологи, политики. Но в мире мемов и статусов вместо высказываний, фейков вместо фактов и всеобщей виртуализации нужна какая-то радикально новая пища для ума и воображения. И почему бы как раз поэзии тут не помочь?

*Дмитрий Быков признан иноагентом