5 стихотворений Константина Вагинова с комментариями

26 апреля 1934 года скончался яркий петербургско-петроградско-ленинградский поэт и прозаик Константин Константинович Вагинов. Его фамилия, под которой наш автор вошел в историю литературы, – русифицированный вариант фамилии Вагенгейм, измененной отцом будущего писателя во время Первой мировой войны из-за опасений, как бы чего не вышло с носителями нерусской фамилии на волне всеобщего патриотического подъема. Об этом и писал в прошении на Высочайшее имя подполковник Константин Адольфович Вагенгейм: «Являясь по рождению, воспитанию и по своим убеждениям истинно русским человеком и нося лишь не русскую фамилию и в настоящее время в виду особенного подъема патриотизма среди верноподданных и всеобщего негодования против немецкого засилья не в силах более носить не русскую фамилию, могущую дать повод считать меня русского человека по одной только фамилии немцем и потому прибегаю к ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ со всеподданнейшею просьбою о ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕМ повелении именоваться мне с женой и детьми впредь фамилией не Вагенгейм, а Вагинов. Город Петроград Сентября 16 дня 1915 года»¹. 30 ноября 1915 года Константин Адольфович получил ответ из Канцелярии Его Императорского Величества, в котором значилось, что с 29 ноября «ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ соизволил разрешить ему, с семейством, именоваться по фамилии Вагиновым»².

29 ноября 1915 года можно считать датой рождения писателя Вагинова, хотя сам Костя Вагенгейм родился 21 сентября (3 октября) 1899 года³ и впоследствии стал, как представляется с сегодняшней временной дистанции, одной из ключевых фигур бурных 1920-х – 1930-х гг. Современники характеризовали стихи Вагинова как непонятные, ни на что не похожие, алогичные (Г. Адамович), метафоричные, несвязные (В. Ходасевич), полусонные (Л. Борисов), наполненные неожиданными образами и романсностью (В. Лурье), но эти же стихи любили «за грустную и нежную мелодию» (Адамович), подлинную ритмичность (В. Ходасевич) и поэтическую остроту (Л. Лунц), за фонетическое воображение (Вс. Рождественский), подкупающую лиричность (И. Груздев). Вагинов чувствовал невидимую жизнь слов и, казалось, знал их тайный смысл (О. Тизенгаузен). Он мог завораживать своими стихами (А. Рашковская). Вагинов был весь пронизан музыкой, но вместе с тем его голос казался тревожным и горьким (Вс. Рождественский). Горестная интонация его поэзии с годами только усиливалась. Вместе с тем, «зрелый» Вагинов (начиная с книги «Стихотворения» 1926 года) оказался тем поэтом, над разгадками стихов которого бьются исследователи. Этого Вагинова, как писал Олег Юрьев, мы «любим и не понимаем»⁴.

В рамках данной статьи перед нами не стоит задача продемонстрировать детальный анализ поэтических текстов Вагинова. Это, скорее, попытка понять, в чем заключается притягательность его лирики. Prosodia сделала подборку пяти стихотворений из сборника «Звукоподобие», которые (каждое по-своему) раскрывают некоторые стороны поэтического мира «позднего» Вагинова.

1. «Он с каждым годом уменьшался…» (1930)

Он с каждым годом уменьшался

И высыхал

И горестно следил, как образ

За словом оживал.

С пером сидел он на постели

Под полкою сырой,

Петрарка, Фауст, иммортели

И мемуаров рой.

Там нимфы нежно ворковали

И шел городовой,

Возлюбленные голодали

И хор спускался с гор,

Орфея погребали

И раздавался плач,

В цилиндре и перчатках

Серьезный шел палач

Они ходили в гости

Сквозь переплеты книг,

Устраивали вместе

На острове пикник.

(Май 1930)

Мотив «живительного слова» – один из ключевых в поэзии Вагинова. Его лирический герой, как и персонажи его романов, подобно своему создателю, «приручают» слова, складывают их между собой, задумываясь о рождающихся от их соединения смыслах и музыке. «И медленно, под тембр гитары темной, / Ты подбирай слова, и приручай и пой, / Но не лишай ни глаз, ни рук, ни ног зловещих, / Чтоб каждое неслось, но за руки держась», – читаем в стихотворении 1924 года «Из женовидных слов змеей струятся строки…»

Слово в художественном мире Вагинова играет важнейшее значение. От сопоставления значений слов возникают чарующие образы, захватывающие ум и воображение. В их появлении и динамике заключается, по мнению поэта, суть музыки: «Не в звуках музыка – она / Во измененье образов заключена» («Музыка»). Однако в приведенном стихотворении лирический герой, окруженный книгами («Петрарка, Фауст, иммортели / И мемуаров рой») с горечью наблюдает за рождением образов. Почему так происходит? Супруга писателя, вспоминая о приведенной нами строчке, отмечала в интервью С. А. Кибальнику: «Но книги как будто не принесли ему всего, чего он ждал от них. Он как будто бы даже разочаровался в книгах»⁵.

Художественные образы, возникающие на страницах упомянутых в стихотворении книгах (и не только в них), вечны. Когда бы читатель их не открыл, нимфы воркуют, городовой идет, влюбленные голодают, хор спускается с гор. Но сам поэт – создатель образов, уменьшающийся и высыхающий с каждым годом – ощущает со всей ясностью неумолимость времени, защитить от которого его не смогут рожденные от сопоставления слов «фантазмы». Возможно, именно поэтому он «горестно» следит за возникающими образами?

2. «Прекрасен мир не в прозе полудикой…» (1930)

Прекрасен мир не в прозе полудикой,

Где вместо музыки раздался хохот дикий.

От юности предшествует двойник,

Что выше нас и, как звезда, велик.

Но есть двойник другой, его враждебна сила –

Не впереди душа его носилась

Плетется он за нами по пятам,

Средь бела дня подводит к зеркалам

И речь ведет за нас с усмешкою веселой

И, за руку беря, ведет дорогой голой.

(1930)

Двойники населяют стихи и прозу Вагинова. В последнем романе «Гарпагониана» Локонов думает о том, что Анфертьев является его двойником: «Мы двойники совсем двойники и должно быть детство и юность были в своем существе совершенно одинаковы».

В приведенном стихотворении возникают два типа двойников: «высокий», от юности, и враждебный, по-видимому, от зрелости. Первый связан с важным мотивом потерянной молодости, ушедшими «снами юности». Лирический герой Вагинова довольно часто вспоминает про молодость. С нею связаны такие важные категории, как поэзия («Так в юности стремился я к безумью, / Загнал в глухую темь познание мое, / Чтобы цветок поэзии прекрасной / Питался им, как почвою родной»⁶) и любовь («Любовь – это вечная юность»⁷). В словах запечатлевается светлый образ юного поэта, творчество которого дышит поэзией и любовью. Этого нельзя сказать о поэте зрелом, которого преследует враждебный двойник, напоминающий о былых промахах. Его появление связано с ушедшей юностью, о чем прямо сказано в последней строке стихотворения «Нарцисс», также посвященного двойничеству: «Прошла и юность и любовь». Подобно Баратынскому, простившийся с молодостью лирический герой вынужден отныне петь про разуверенья муки: «Пленительны предутренние звуки, / Но юности второй он тщетно ждет / И вместо дивных мук – разуверенья муки / Вокруг него, как дикий сад, растут» (ср. «Разуверенье» Баратынского: «Уж я не верю увереньям, / Уж я не верую в любовь, / И не могу предаться вновь / Раз изменившим сновиденьям!»).

3. «Звукоподобие проснулось…» (1932)

Звукоподобие проснулось,

Лицом к поэту повернулось

И медленно, как автомат,

Сказало:

Сегодня вставил ты глаза мне

И сердце в грудь мою вогнал.

Уже я чувствую желанье,

Я, изваянье,

Перехожу в разряд людей.

И стану я, как все, загадкой,

И буду изменяться я,

Хоть волосы мои не побелеют,

Иначе будут петь глаза.

Быть может, стану я похожим

На жемчуг, потерявший цвет,

И полюбить меня не сможет

Эпохи нашей человек.

Я ухожу, меня проклянешь

И постараешься отнять

Глаза Психеи, сердце вынуть

И будешь в мастерскую звать.

Теперь враги мы. Безнадежно

– Остановись! – воскликнешь ты.

Звукоподобие другое

Ты выставишь из темноты.

Оно последует за мною

Быть может – враг, быть может – друг,

Мы будем биться иль ликуя

Покажем мы пожатье рук.

(1932)

Мир, в котором оказался поэт, распрощавшийся с юностью и любовью, населен совершенно гофмановскими персонажами – ожившими автоматами, не Звуками, а Звукоподобиями – то ли стихами, то ли их кадаврами. Мотив превращения поэта в ремесленника, вероятно, впервые проявляется так отчетливо именно в этом стихотворении. Само странное создание говорит о своих вставленных глазах и вогнанном сердце, но характеризует их как чужие, принадлежащие Психее – традиционному герою лирики Вагинова. О чужих словах, чужих образах и чужих фразах у Вагинова размышлял еще Б. Бухштаб, но в представленном стихотворении сам поэт предлагает развернутую метафору выцветших «видений юности», которые не рождают в душе ремесленника новых образов, поскольку лишены живительного дыхания поэзии.

4. «Норд-ост гнул пальмы, мушмулу, маслины…» (1933)

Норд-ост гнул пальмы, мушмулу, маслины

И веллингтонию, как деву, колебал.

Ступени лестниц, словно пелерины,

К плечам пришиты были скал.

По берегу подземному блуждая,

Я встретил соловья, он подражал,

И статую из солнечного края

Он голосом своим напоминал.

Я вышел на балкон подземного жилища,

Шел редкий снег и плавала луна,

И ветер бил студеным кнутовищем,

Цветы и травы истязал.

Я понял, что попал в Элизиум кристальный,

Где нет печали, нет любви,

Где отраженьем ледяным и дальним

Качаются беззвучно соловьи.

(1933)

Это стихотворение, как отмечает в письмах к жене С. Б. Рудаков, «чрезвычайно понравилось» Осипу Мандельштаму: «Вот настоящие посмертные стихи»⁸.

Тема смерти и посмертного существования, присущая поэзии Вагинова с первых его литературных шагов (см., например, стихотворение «И будет день и Петроград погибнет…» из рукописного сборника, подаренного Константину Маньковскому), достигает наибольшей остроты в последние годы жизни писателя. В это время Вагинов пишет не только стихи, но и прозу – роман «Гарпагониана», где так же поднимается тема «залетейского» бытия в новой культурной ситуации индустриального штурма.

В приведенном стихотворении образ Элизиума, возникающий в последней строфе, заставляет вспомнить о Вергилии (отметим в скобках, что Вагинов знал греческий и латынь). Вероятнее всего, поэт обращается здесь к образу из «Энеиды». У Вергилия Анхис, отец Энея, являясь последнему во сне, так описывает место, где он обитает: «В царство Дита сойди, спустись в глубины Аверна, / Сын мой, и там меня отыщи: не во мраке унылом / Тартара я обитаю теперь, но средь праведных сонмов / В светлом Элизии»⁹ («Энеида», 732–735).

5. «Ленинград» (1934)

Ленинград

Промозглый Питер легким и простым

Ему в ту пору показался.

Под солнцем сладостным, под небом голубым

Он весь в прозрачности купался.

И липкость воздуха и черные утра,

И фонари, стоящие, как слезы,

И липкотеплые ветра

Ему казались лепестками розы.

И он стоял, и в северный цветок,

Как соловей, все более влюблялся,

И воздух за глотком глоток

Он пил и улыбался.

И думал: молодость пройдет,

Душа предстанет безобразной

И почернеет, как цветок,

Мир обведет потухшим глазом.

Холодный и язвительный стакан,

Быть может, выпить нам придется,

Но все же роза с стебелька

Нет-нет и улыбнется.

Увы, никак не истребить

Видений юности беспечной.

И продолжает он любить

Цветок прекрасный бесконечно.

(Январь 1934)

На излете жизни Вагинов вновь обращается к урбанистической проблематике, признаваясь в любви к родному городу – одному из полноправных героев его произведений.

Поэт жил в то время, когда совершалась тотальная перестройка культурной, политической, государственной систем, затронувшая и граждан, и города, и целые районы страны. Перефразируя Даниила Хармса, можно сказать, что «трагедия города Петербурга» занимала мысли и чувства Вагинова.

Город был главным героем творчества Вагинова. Петербург-Ленинград поэт воспринимал как «живое существо», сложный социальный организм со своей уникальной историей-биографией и пытался показать детали жизни города как составные части, обусловленные свойствами целого, то есть особенностями самого Петербурга-Ленинграда. Наиболее ярко это проявилось в героях его произведений, которых, как и писателя, отличает краеведческий интерес: они внимательны к отдельным строениям, они фланируют по городу и удивляются причудливой архитектуре домов и сравнивают их стиль с известными описаниями в книгах петербургских градоведов, в частности, известного историка искусств, краеведа Владимира Яковлевича Курбатова, теоретизируют о новых культурных гнездах города, например, о башне в Петергофе (в «Козлиной песни») или о заводе (в «Гарпагониане»).

Поэзия Вагинова свидетельствует о его принципиальной петербургоцентричности. Автор с самого начала своего творческого пути находился в поисках наиболее репрезентативного образа петербуржца и нашел тип героя, отвечающий биографии города, истории его возникновения, его исторической миссии для России – это эллинист, происходящий из круга интеллектуалов, выросших и возмужавших еще в имперском Петербурге (в эллинисте есть, несомненно, автобиографические черты). Люди этого типа образуют то, что Вагинов назвал «петербургским племенем», то есть являются просветителями, хранителями и охранителями своей двухсотлетней культуры. Миссия названного «племени», по Вагинову, – сохранение подлинной петербургской культуры до момента ее возрождения, но для этого приходится отказаться от своей, условно говоря, «веры», от эллинизма, принять, как поручает Екатерина, героиня раннего прозаического опыта Вагинова «Звезда Вифлеема», личину вифлеемца, то есть обернуться христианами, чтобы «сохранить музеи и книгохранилища». Судьбе таких людей, как сотворённых Петербургом типов и впоследствии переменивших личину, посвящены все романы писателя.

В приведенном стихотворении, помимо признания в любви к городу, присутствует важный мотив – способность Ленинграда воскрешать в памяти поэта видения «юности беспечной», на отсутствие которых он сетовал в других стихотворениях сборника «Звукоподобие».

1 Дмитренко А.Л. К истории рода Вагенгеймов // Вагинов К.К. Песня слов. — М.: ОГИ, 2016. С. 348.

2 Там же. С. 349.

3 Подробнее см.: Никольская Т.Л., Эрль В.И. Жизнь и поэзия Константина Вагинова // Никольская Т.Л. Авангард и окрестности. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002. С. 181. Там же есть ссылка на статью А.Л. Дмитренко «Когда родился Вагинов?» (Новое литературное обозрение. 2000. № 1 (41). С. 228-230.

4 Юрьев О. Константин Вагинов // Ленинградская хрестоматия (от переименования до переименования): маленькая антология великих ленинградских стихов / Сост. Олег Юрьев. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019. С. 98.

5 Вагинова А.И. Ненаписанные воспоминания // Волга. 1992. № 7-8. С. 153.

6 «Поэзия есть дар в темнице ночи струнной…», 1924.

7 Психея, 1926.

8 Вагинов К.К. Песня слов. — М.: ОГИ, 2016. С. 311.

9 Буколики. Георгики. Энеида: [сб.: пер. с лат.] / Публий Вергилий Марон. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. Наука поэзии: [сб.: пер. с лат.] / Квинт Гораций Флакк. — М.: ACT: ACT МОСКВА, 2009. С. 255.