Адамович как завершитель акмеизма

***
Осенним вечером, в гостинице, вдвоем,
На грубых простынях привычно засыпая...
Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом?
Не поздно ли искать искусственного рая?

Осенний крупный дождь стучится у окна,
Обои движутся под неподвижным взглядом.
Кто эта женщина? Зачем молчит она?
Зачем лежит она с тобою рядом?

Безлунным вечером, Бог знает где, вдвоем,
В удушии духов, над облаками дыма...
О том, что мы умрем. О том, что мы живем.
О том, как страшно все. И как непоправимо.

1928

Напомним, что Prosodia опубликовала восемь заметок об акмеизме в лицах и текстах.

Георгий Адамович – один из «младших» акмеистов, принятый в «Цех поэтов» в 1914 году, возрождавший его в 1916 году и удержавший знамя «Цеха поэтов», находясь в эмиграции, в которую он попал после установления в России советской власти. 
Перебравшись в Европу, сначала литератор работал в Берлине, где были выпущены четыре номера «Цеха поэтов» (1922 – 1923), а позже переехал в Париж. Здесь он основал свой знаменитый литературный салон «Парижская нота» – последний бастион акмеизма. Адамович обладал репутацией «тишайшего поэта», «мастера с негромким голосом» и «поэта для немногих». Больше он был известен как умный литературный критик, эссеист, обладающий абсолютным вкусом, наставник молодых авторов. 

Уже в рецензиях на первые публикации поэта отмечалось соприсутствие в его творчестве двух поэтик: символизма и акмеизма, ярко выраженная цитатность, влияния Анненского, Кузмина, Ахматовой, испытанные автором, но и способность сплавить весь этот разнородный опыт в единое целое, определяемое своим оригинальным талантом. Виктор Жирмунский отмечал, что в «Облаках» (1916) содержится «обычный для поэтов “Гиперборея” прием передачи художественного настроения точно подмеченными и четко воспроизведенными образами внешнего мира, которые делают это настроение более законченным и понятным… Явления душевной жизни передаются не в непосредственном, песенном, музыкальном выражении, но через изображение внешних предметов. Есть четкость и строгость в сочетании слов».

Установка на классичность, эмоциональная сдержанность, воплощающаяся в скупом до минимализма использовании тропов и образного ряда («выразительный аскетизм»), стихи «без красок и почти без слов», совершенство формы – это узнаваемые приметы поэтического стиля Адамовича, его вариант акмеизма, отличающийся от насыщенной пестроты Гумилёва. «Экономия средств» художественной выразительности, которую Адамович считал пределом мастерства, становится фирменным знаком «Парижской ноты».

Стихотворение «Осенним вечером, в гостинице, вдвоём…» написано во Франции в 1928 году. Самое его начало обыгрывает стихотворение Шарля Бодлера из знаменитых «Цветов зла», которое называется «Туманы и дожди»: 

Разве только вдвоём под рыданья метели
Усыпить свою боль на случайной постели.

Этот текст Адамович хорошо знал и даже комментировал. «Поэт говорит в нем о своей любви к северной природе, к нескончаемым туманам и дождям. Нет для него ничего слаще этих туманов, – пожалуй, только бывает так же сладко “безлунным вечером, с кем-нибудь вдвоем, на случайной постели, усыпить свою боль”. По-французски это неожиданное заключение удивительно: в каждом из медленно падающих слов его есть огромная тяжесть, и тяжестью этой читатель действительно “подавлен”», – писал Адамович о Бодлере. В чем-то русский поэт, действительно, «перепевает меланхолические и страшные стихи Бодлера» (Владимир Вейдле).

Герой стихотворения Адамовича близок своему французскому собрату: «мечтатель», «скиталец», он ищет какой-то «искусственный рай», способный избавить его от удушливости жизни, в которой всё предопределено и безысходно. Он пытается обрести или хотя бы на время забыться в вульгарном подобии такого рая – в отельном номере с чуждой ему, по-видимому, мало знакомой женщиной (учитывая контекст «Цветов зла» – с публичной женщиной). 

Материальные подробности гостиничной комнаты (грубые простыни, обои с навязчивым узором, создающие ощущение подвижности при взгляде на них) подчёркивают чувство отчуждённости, охватившее героя. Образ рисунка на обоях, наконец, «облака дыма», по всей видимости, отсылают к книге Бодлера «Искусственный рай», где поэт подробно рассказывает о своём опыте употребления наркотических средств (прежде всего, гашиша). Так что можно предположить, что герой стихотворения Адамовича находится под воздействием переработанной марихуаны. Подробно описаны приступы панического страха, присущие некоторым стадиям наркотического воздействия гашиша на организм человека, так что экзистенциальное отчаяние, мгновенно охватывающее героя, сопряжено и с этим.

«Комнатный мирок» – такими словами определял ранние стихи Адамовича Александр Блок, советуя ему «повыше раскачнуться на качелях жизни», – тяготит и сковывает живое движение души лирического героя. Но и за окном «осенний крупный дождь», наружу не вызваться. К тому же вечер «безлунный», так что поэту в этом мраке, лишенном присутствия главного поэтического светила, делать нечего. Финальные строки – составляют скупую квинтэссенцию обретенного опыта – о чем эти стихи?

О том, что мы умрем. О том, что мы живем.
О том, как страшно все. И как непоправимо.

Опять же есть в них есть отголосок блоковского «Миры летят. Года летят…» (1912):

Как страшно всё! Как дико! – дай мне руку, 
Товарищ друг! Забудемся опять. 

Можно было бы упрекнуть Адамовича в эпигонском заимствовании, но сказанное в его стихотворении – произнесено своим голосом, со своей интонацией, обретено собственным духом.

Георгий Адамович был завершителем акмеизма – одного из последних и наиболее влиятельных течений русского поэтического модерна. В эмиграции Серебряный век отчасти «законсервировался», сохраняясь на фоне социально-исторических, идеологических и собственно литературных веяний в самой России. После Второй мировой войны эпоха была погребена («Когда погребают эпоху, надгробный псалом не звучит...», Анна Ахматова), проект модерна с его идеей обновления всех форм жизни и творчества выдохся. Как писал советский классик: «Новые песни придумала жизнь...» Младшие акмеисты, допевавшие свои песни в эмиграции, тянувшие свою верную «ноту» («Парижская нота»), уже не могли по-настоящему вдохнуть в старые поэтические меха нечто совершенно новое. Акмеизм не то, чтоб закончился, просто называть какое угодно поэтические творчество акмеизмом стало уже бессмысленно. Хоть акмеизм и остался в некотором смысле навсегда. 

Адамович пережил всех остальных поэтов-«цеховиков». А долгая жизнь обязывает к «забронзовению». В его сдержанных до аскетизма поздних стихотворениях от первоначального акмеизма остался только какой-то тонкий аромат давнего довоенного парфюма, обновление в собственно акмеистическом направлении стало уже, наверное, невозможным.

Но и когда эпоха давно была, по слову Ахматовой, «погребена», а сам поэт приближался к своему 80-летию, он всё же верил в какую-то неисчерпаемость «проекта модерна» и исканий своей молодости:

Нет, в юности не всё ты разгадал.
Шла за главой глава, за фразой фраза,
И книгу жизни ты перелистал,
Чуть-чуть дивясь бессмыслице рассказа.

Благословенны ж будьте вечера,
Когда с последними строками чтенья
Всё, всё твердит – «пора, мой друг, пора»,
Но втайне обещает продолженье.

1971