Монолог Владимира Гандельсмана о «Велимировой книге»

«Велимирова книга» вышла в 2021 года в поэтической серии «Действующие лица», организованной издательством «Воймега» и журналом Prosodia. Книги этой серии, а также другие издания Prosodia, можно заказать на специальной странице.

Велимир Хлебников – это имя известно любому увлеченному поэзией человеку с юных лет. Имя огромное, звучное, и от него никуда не деться. Это такой чернозем, на котором взошло очень многое – он оказал огромное влияние на разных поэтов. Я никогда не был любителем стихов Хлебникова, но, понимая значительность его фигуры, вчитывался в него, бросал, возвращался и снова бросал. А 7-8 лет назад, когда в очередной раз стал перечитывать, возникла идея не просто читать, но как-то поэтически отвечать на прочитанное. Стали появляться какие-то строчки, и постепенно выстроилась книга. Хочу сразу отметить, что в ней есть примечания, которые надо читать обязательно. Это не формальная, но равноправная глава среди других глав книги. Лучше всего сначала прочитать стихотворение, потом примечания, а затем вернуться к стихотворению.

Почему именно Хлебников? Есть на мой взгляд религиозные и атеистические пути в искусстве, а этим путям соответствуют смирение или бунт. Смирение принимает тот язык, который есть. Религиозный человек принимает мир, сотворенный не им, а Богом, каким бы этот мир ни был. А бунт создает свою речь, полагая, что нет никакого Бога и все надо делать заново. Меня интересует тот атеистический язык, который заваривался на рубеже XIX-XX столетия, поскольку я считаю, что он определил историю России в преддверии революции и после нее. А Хлебников не просто жил в нем, но и строил его. Одна из сверхзадач книги – исследовать этот язык.

Опять же: почему именно Хлебников? Это грандиозное явление, которое оценивали поэты-современники порой противоположным образом, но никто не мог пройти мимо. Ходасевич называл Хлебникова «кретином с проблесками гениальности». Георгий Иванов отзывался о нём как об «идиотике». Бунин просто на дух не переносил, ненавидел. Мандельштам называл поэзию Хлебникова идиотичной, но в положительном древнегреческом смысле. Напомню, «идиот» в изначальном значении – гражданин полиса, живущий в отрыве от общественной жизни. Также Мандельштам сравнивал Хлебникова с кротом, прорывшим в поэзии ходы с запасом на столетия. Крота отождествляют со слепотой, но тут уместен миф про слепого прорицателя Тиресия. На роль прорицателя претендовал и Хлебников – он писал, что «мы стоим у порога мира, когда будем знать день и час, когда мы родимся вновь, смотреть на смерть как на временное купание в волнах небытия».

Велимир плывёт

Тёк костистой длинноногой рыбой под водой,

но к поверхности вплотную ртом корявым,

поворачиваясь на бок, глядя вверх то левым глазом, то,

крутанувшись на другой бок, – правым.

Загребал расхлябанными рук плетьми,

гул прослушивая до Японии

(где давилось море слизанными с кораблей людьми),

и к нему лепилось, вылезшему из воды, исподнее.

Вытрясая гул сражений из ушей,

в мешковину наряжался и, уже в небесны хляби

всматриваясь, синевой из двух ковшей

похмелялся, чтоб расставить вехи в мировом разграбе.

Читая воспоминания харьковского художника Бориса Косарева, я наткнулся на забавный эпизод, который произошел на даче знаменитых сестер Синяковых. Косарев пишет, что Велимир «совершал показательные ныряния: плыл под самой поверхностью воды, так что его хорошо было видно, и при этом, поворачивался сбоку на бок, из-под воды смотрел на них». «На них» – на сестер и художника, плывших на лодочке. В действительности это воспоминания о 1919 годе, но я переместил время действия в 1905 год, чтобы Велимир слышал гул далеких сражений русско-японской войны, которая было для него (и не только для него) огромным событием. Вообще этот год знаменует собой начало катастрофической истории России XX века и одновременно это также начало странной созидательно-разрушительной жизни и поэтической судьбы Хлебникова. Тут зарождалась его теория чисел, которая призвана была оправдать массовую гибель людей в войнах и революциях мировой истории. И их всех этих вещей сложился прочитанный текст.

Рождение многих из Хлебникова

Рифмы автор палиндромной:

дым – а через строчку – мы.

Полубдящий-полудрёмный,

бес бездомный.

Замес бесовский крепок:

змеиное пьёт молоко,

заваривает в кипятке репейник, –

а глаз подмигивает: я, мол, око.

Но глаз его не око – лом.

Взгляд вкалывается в порядок –

и ветхий мир идёт на слом.

Бес – ядок, адок.

Гремуч и на разломы падок.

Велимирь, велимирь,

на штыре стиха – нашатырь.

Тысячелетнее узрь

царство моё! Заратустрь!

На штыке стиха, переимчив,

Маяковский атом твой расщепит,

а за ним уж, кочан набычив,

гегемон шипит:

большшшшевик, шшшширпотреб, общщщщепит.

И спросила кроха:

– Ты не палочка ли Коха?

Идут кухарки из конур,

в очах сияет кохинур.

крох влечёт рок

блох течёт ток

Блок тех, которых тьмы и тьмы.

Меч моло́ха – молодым.

Дым и мы = дымы.

Мы и дым = мыдым.

айяайя

песня рая

яда яда

песня ада

«Замес бесовский крепок...» – дело в том, что идея создания единого языка, а Хлебников ее пестовал, это идея вернуться во времена до Вавилонского столпотворения, до горделивого желания человека сравняться с Богом. Тот же вызов Ему – только с другой стороны разделительной полосы. Идея исполинская и бесовская, но – по причине того, что невыполнима – она безобидна. Однако в ее применении к геополитике получается вполне коммунистическое стремление к всечеловеческому колхозу во главе с Лениным, Сталиным и прочими. Она остается исполинской, но уже никак не безобидной, потому как попытка ее осуществления привела к катастрофе.

В этом стихотворении почти нет придуманных мной слов, это слова, выдернутые из Хлебникова. Он был языкотворец, но зачастую занимался очень неприятным языкотворчеством. «Землявые туманы», «мужуния», «жарирея», «закричальность зари», «звукатая временель» и так далее – чудовищные безвкусные образования. Если я прав, и язык определяет сознание, то это вредительство. Но я убежден, что Хлебников этого не хотел. Он был юродивый. Большевики его не любили, никто не хотел его печатать, он был далек от политики. И когда начался кровавый террор, Хлебников и многие другие, конечно, поняли, что происходит. Я думаю, в глубине души они понимали, что соучастники, хотя и не желали ничего плохого. Между тем идея создания нового человека, преобразования мира появилась именно у авангардистов, а уж потом вошла в политику.

Ещё поэты и Велимир

               Но так приятно целовать

               копыто у коня...

                                                       В. Х.

С утра, чуть рассвело, я у подножья

цветка увидел крохотный обоз –

карминный с чёрной крапинкой – то божьей

коровке в насекомый храм брелось.

Чуть вздрагивали иногда надкрылья –

взлететь ли ей на праздничный простор

или вернуть крылатые усилья

обратно в шеститочечный узор?

Цвёл колокольчиков тончайший хор.

Кузнечик велимир, как бы калека

с клюками, приготовился лететь,

и усики подъял его коллега,

из листьев мари выглянув на треть.

Полз муравей, неутомимый левин,

плыл мотылёк ганс христиан, цветы

целуя и не ведая беды, –

к заутрене, на маленький молебен

во славу их праматери – Воды.

На поле пасся, вдалеке от крова,

конь, и блистало тело вороного,

как чёрные китайские шелка:

взглянуть – и вмиг зажмуриться, и снова

взглянуть, но так, чтоб дрогнула строка.

Из полевой необозримой шири

я в лес забрёл, где чудилося мне

то зинь, то фью, то сип, то цири-цири...

И там остановился в полутьме.

Великое событие оленей

шло меж деревьев, бережно косясь.

Их ласковое пламенное племя

несло рогов изысканную вязь.

За ними шёл поэт в пижамной паре

и бормотал сквозь круглые очки

одический рефрен о божьей твари.

День угасал, но вечер был в ударе,

и что ни шаг взрывались светлячки.

Одно из самых удачных стихотворений книги, на мой взгляд. Есть у него и утилитарная роль, оно как бы демонстрирует влияние Хлебникова…

Все эти насекомые, вся эта живность после Хлебникова умножилась и размножилась в русской поэзии. Мы видим ее у Мандельштама, где мелькают стрекозы постоянно, у Олейникова, который пишет о кузнечиках, блохах, сверчках, у Заболоцкого, который в этом произведении фигурирует как «поэт в пижамной паре». Видим влияние даже на Блока – например, в поэме «Двенадцать». Но Блок был втянут в социальную жизнь, в отличие от этого бескорыстного бродяги-скитальца Хлебникова. Я говорю об очень запутанном человеке, которого сложно не полюбить, но и сложно любить его поэзию как таковую. Ее сложно открывать для удовольствия чтения, как мы открываем Пушкина… Он другой.

Наблюдение грозы

                ...Молнии слов серебро вью.

                                                          В. Х.

вяжут ломаные спицы молний

издали и всё неугомонней

в быстрых бога руках

жизнь земную нитяную

электрическое поле

всех шерстистых тварей

на десятую секунды долю

озарится прежде чем ударит молот

и в мельканьях молний

тем молитвенно-безмолвней

мир предстанет

лепета он жизни молит молит

тварей шерстью трущихся в траве

загорающийся глаз

иголкой колк

на крапленной каплею тропе

как янтарь и шёлк

шёлк и янтарь

грянут фабрики туч грозовых

фабрики парящих льдинок

цапли ломаные спиц

воздуха сквозной пробо́й

первой про́бой освежит

и в небе голубой

мозг извилинами задрожит

В примечаниях к этому стихотворению я привел цитату из письма Хлебникова к Алексею Крученых: «Мое мнение о стихах сводится к напоминанию о родстве стиха и стихии… Вообще молния разряд может пройти во всех направлениях, но на самом деле она пройдет там, где соединит две стихии». Также в статье «Радио будущего» он писал: «Железный рот самогласа пойманную и переданную ему зыбь молнии превратил в громкую разговорную речь, в пение и человеческое слово». А еще в одной статье «Наша основа» он пишет, что «нужно помнить о том, что человек в конце концов молния, что существует большая молния человеческого рода – и молния земного шара». Такими понятиями он мыслил. Я не любитель писать без знаков препинания, но тут же у меня молния – она не успевает расставить запятые.

Не меч и тать. Мечтать!

Лучится мир: в нём нет лечебниц,

ни смерти, ни чумы предательств,

и ты, летальный вовлеченец,

отныне вечн, без отлагательств.

Нет ни холопов, ни высочеств,

есть равенства священноучасть,

не сбивчивость и брех пророчеств,

но сбывчивость, расчёт, могучесть.

Сверкает город электричеств,

и высших чудотворных качеств,

и благ бесчисленных количеств,

и в звёздном колпаке чудачеств.

Не чад войны, но многочадость,

и в общем воздухе отечеств

мы празднуем с тобой зачатость

и разум встречных человечеств.

И не плачевность и печальность,

не ночи выморочной нечисть,

нам сёстры – речи изначальность

и птичья утренняя певчесть.

Стих, навеянный оптимистическими мечтаниями Хлебникова и его удачными опытами словотворчества. Лучшие образцы такого творчества – смешные и очаровательные. Когда я преподавал детям литературу, даже давал им некоторые стихи: «Заклятье смехом», «Кузнечик» и другие.

Что касается мечтаний, то начало века – это ведь еще и время философа Николая Федорова и идей русского космизма. Время веры в активную эволюцию человека, который выступает промежуточным звеном на пути к сверхчеловеку. «Люди и звезды – братва!» – у Хлебникова. Эти идеи жили полноценно и радостно.

«Радость разрушения есть творческая радость» – эта фраза русского анархиста Михаила Бакунина характеризует то, что происходило тогда не только в России, но и во всем мире.

Отступление словарное

Устроим Числоводск и Чудесавль!

Слетятся времери и верхари,

пребудет любь, засвищет возлетавль,

и в любесах зажгутся благори.

Летчайшие творяне прошлеца

всеучбищем обяжут, нехотяй

узнает стыдь при виде бодреца-

мечтежника. Сей, могатырь-светяй!

Людволнами ульяня, Указуй,

Младыка чтожеств и Языковод,

лжаному полю внянчит: не бесуй!

Красавда, небедь, умец, счастьеход.

Это стихотворение отражает неудачный опыт словотворчества Хлебникова. Из его словаря тут очень много слов. Например, деепричастие «ульяня», отсылающее к Ульянову-Ленину. Он же тут Указуй, Младыка и Языковод.

Есть такая аксиома модернизма – «аксима неустановимости», согласно которой невозможно отличить искусство от не-искусства. Если примерить ее к Хлебникову, мы заметим, что он всегда занимался искусством – он умышленный преобразователь языка, не важно, искусен или искусственен его язык.

Последний аршин

– Спесь всё это (Господи, помилуй!) святости,

Господи, истерика, помилуй, святости,

воедино ад хотел и райский сад свести,

райский воедино сад хотел и ад свести,

вот на доски повалился пред Тобою, Господи,

на гнилые доски повалился в страхе-голоде...

«Шелудивый, – думает Он, – пёс, поди...»

– Гол и бос я, Господи... Глаголет: «Если гол, иди».

Этим стихотворением заканчивается первая часть книги.

Петр Митурич, друживший с Хлебниковым, приводит в «Дневнике 1922 года» слова уже умирающего Велимира: «Положить меня нужно в бане на две скрещенные доски». И далее, по прибытии в деревню Сандалово: «Я пригласил молодцов помочь осторожно снять Хлебникова и перенести в баню, где мною было сколочено ложе из 11 поперечных досок и двух продольных, а женщинами приготовлены два матраца». Запись в день смерти: «Велимир ушел с земли в 9 часов 28 июня 1922 года в деревне Сандалово Новгородской губернии Крестецкого уезда».

Не умер, не просто ушел, а именно «ушел с земли». Председатель земного Шара.

В стихотворении сказано: «Если гол, иди», – Бог принимает его. И еще тут есть важные для меня слова «спесь святости» – мне кажется, такая связь была в этом человеке.

На закате

Безрассудному звуку предаться,

речь ручную предать,

чтобы не было чем оправдаться,

блудной зауми зуд оправдать.

Беспризорному псу уподобясь,

жить. Привязанность к будке смешна,

как имущества опись.

Кладь ручная, кому ты нужна?

Заглянувший в колодец,

у которого дно – в небесах,

он теперь инородец

здесь, где умствует страх

и с душою легко сторговаться.

От увиденного ни на миг

заглянувшему не оторваться.

Не в обход – напрямик

он прощальные песни заводит –

преизбыток в них жизни такой,

что слепящее медлит ещё, не заходит.

Всё висит и висит над строкой.

Меня очень интересует тема безумия в двадцатом веке. Эта тема во времена Хлебникова приобрела космические масштабы – творящих сумасшедших было очень много. В XIX веке, мне кажется, такого не было – побеждало пушкинское здоровье. Андрей Белый писал в «Глоссолалии»:

«Стремление пересоздать смыслы слов очень часто – безумие. И все-таки: образ мысли, понятие, суть зависимые переменные слова; независимая, непеременная величина его – звук; и он нудит, зовет за порог; в ночь безумия, в мироздание слова, где нет ни понятия, ни образа слова – есть твердь – и пуста, и безводна она; но дух Божий – над нею».

И опять эта смесь – «зовет в ночь безумия». Нас зовут к тому чернозему, из которого много чего выросло. Это попытка возвращения. Но на сам-то чернозем смотреть не хочется...

У Велимира есть «Признание», которое он написал в 1922 году. «Мы гордо ответим / песней сумасшедшей / в лоб небесам».

Безумному монарху

К сумасшедшим птицы тянутся.

Мозга нет у малых сих.

Руку им подай – останутся

навсегда в руках твоих.

Ты подобен им, ты весь иной,

посвисти, вверху побыв,

как бы тронув воздух песенный,

поцелуем пригубив.

Сколько вех и мелких вешечек

в роще, щебет и щелчки, –

вместо головы – орешечек,

вместо лапок – щипчики.

Руку с кормом выставь наискось,

бормоча: «Лети, лети…» –

и слетятся птицы, зная сквозь

ветви верные пути.

А потом и та, что с крыльями,

та, что всех безумней, сир,

унесёт тебя усильями

мерных взмахов в райский мир.

«К сумасшедшим птицы тянутся...» – Хлебников понимал их язык. Его отец был орнитологом, он сам занимался орнитологией, считался знатоком птичьего царства. Птицы поют в его стихах бесконечно. Самое первое сохранившееся стихотворение Хлебникова называлось «Птичка в клетке».

К слову, можно найти много таких связей. Философ и современник Хлебникова Витгенштейн оказался в какой-то момент на грани безумия, и с ним замечательно дружили всякие птицы – они прилетали и склевывали корм с его ладони. У философа, как и у Хлебникова, были задатки абсолютного монарха. Можно вспомнить Ницше, который представляет себя монархом Турина в письме к издателю. Тут и герои классической литературы: Раскольников-Наполеон у Достоевского, Поприщин Гоголя, который полагал себя королем Испании.

И да, согласно этому стихотворению я все-таки поселил Хлебникова в раю.