Николай Оцуп, хранитель традиции в эмиграции: акмеизм в лицах и текстах

***
Теплое сердце брата укусили свинцовые осы,
Волжские нивы побиты желтым палящим дождем,
В нищей корзине жизни – яблоки и папиросы,
Трижды чудесна осень в белом величьи своем.

Медленный листопад на самом краю небосклона,
Желтизна проступила на теле стенных газет,
Кровью листьев сочится рубашка осеннего клена,
В матовом небе зданий желто-багряный цвет.

Желто-багряный цвет всемирного листопада,
Запах милого тленья от руки восковой,
С низким поклоном листья в воздухе Летнего Сада,
Медленно прохожу по золотой мостовой.

Тверже по мертвым листьям, по савану первого снега,
Солоноватый привкус поздних осенних дней,
С гиком по звонким камням летит шальная телега,
Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей.

30 августа 1921 

Осознание поэтического предназначения

Николай Оцуп – третий из «младших акмеистов» эмигрантского «цеха» (вместе с Георгием Ивановым  и Георгием Адамовичем), издатель журнала «Числа», известный своей книгой о Гумилёве и введением в культурный обиход термина «серебряный век» русской поэзии. Первый сборник стихотворений Оцупа «Град» вышел в 1921, оказавшись последним, изданным на Родине. Книга поэтических текстов «В дыму» (1926), поэма «Дневник в стихах» (1950), роман «Беатриче в аду», а также литературные очерки и воспоминания Оцупа изданы уже в Париже, куда он бежал после расстрела большевиками его брата Павла и казни Николая Гумилёва.

Поэт ощущает прямую причастность к случившейся исторической катастрофе, под угрозу попадает его жизненная и поэтическая судьба. Поэтому безвозвратно утрачиваемый мир, еще недавно бывший реальным, обретает для Оцупа поэтический ореол. Сохранение культурной традиции представлялось ему чуть ли ни единственной творческой формой сопротивления катастрофической современности, именно поэтому столь важным для него было продление дела акмеистов в эмиграции. Уже к началу 1920-х его поэтика его лирики существенно упрощается: образный язык предельно становится ясным, выпуклым и прозрачным. Главной линией его поэзии этих лет – стремление к удержанию единства разрушающегося мира:

              …в жребии непрочном
Мы помним и волнуемся о том
Высоком, беспредельном и бессрочном.

Отсюда осознание своего поэтического предназначения – быть хранителем культуры, что оказывается важнее невзгод своей частной жизни. Это не музейно-библиотечное умертвляющее хранение, а живое чувство, являющееся в человеке, вопреки трагичности и беспощадной грубости бытия, наперекор невозможному безобразию его частных проявлений. Когда же это удержание целостности мира оказывается невозможным, в лирике Оцупа появляются мотивы медленной тяжёлой душевной работы, стоического приятия трагической неразрешимости экзистенциальных коллизий: «Но я змеиной мудрости учусь…» (цикл «Океан времени).

Да жил ли ты? Поэты и семья
И книги и свиданья – слишком мало!
Вглядись – «И это жизнь твоя», –
Мне в тормозах проскрежетало.
По склону человека на расстрел
Вели без шапки. Зеленели горы.
И полустанок подоспел,
И жёлтой засухи просторы.

Я выучил у ржавых буферо́в,
Когда они Урал пересекали,
Такую музыку без слов,
Которая сильней печали.

За неразрешимостью трагедии человеческой жизни, жестоко подстёгнутой лихой эпохой, в стихах Оцупа всегда проглядывает всепобеждающая целительность инерции бытия, притупляющая любую боль, дарующая странное смирение:

Слабо тянет карболкой и йодом.
– Умираю, спаси, пожалей!
Но цветы под лазоревым сводом
Охраняют уснувших людей.

Прощание с Гумилевым

Датировка стихотворения «Теплое сердце брата укусили свинцовые осы…»  30 августа 1921 года, красноречиво сообщает нам, каким печальным событием оно вызвано. 

Сразу же обращает на себя внимание метрическая организация текста, которая являет собой стилизацию под древнегреческий эпический строй. Размеренность тонизированного гекзаметра (перед нами не «чистые дактили», а скорее шестиударный дольник на основе шестистопного дактиля), который к тому же время от времени сбивается на ритм элегического дистиха (чередование строк гекзаметра и пентаметра) навеивает настроение погребальной песни. Укороченная строка из пяти стоп в элегическом дистихе воспринималась как последний выдох умирающего. 

Печально-смиренное настроение лирического субъекта разлито во всем окружающем мире. Строго говоря, календарно, и на момент расстрела, и на момент написания стихотворения лето еще не закончилось, и осень не наступила. Но для адекватного воплощения замысла Оцупу нужны были именно осенние краски: желтизна увядания, алость кровавой жертвы. Событие гибели как бы распространяется на окружающую природу, кровоточащее тело убитого становится «телом» мира, в который погружен лирический герой, а листопад (пора увядания) в стихотворении назван «всемирным». Все подано выпукло, ярко и выразительно, зримо: «золотая мостовая», «листья в воздухе Летнего сада»:

Кровью листьев сочится рубашка осеннего клена,
В матовом небе зданий желто-багряный цвет…

По точному замечанию литературоведа Екатерины Сафроновой, стихотворение проникнуто многочисленными отсылками к текстам поэтов-цеховиков, в особенности самого Николая Гумилёва. «Свинцовые осы» Оцупа напоминают шрапнелей-пчёл из гумилёвской «Войны»:

И жужжат шрапнели, словно пчелы, 
Собирая ярко-красный мед.

Вспоминаются и осы из «Сёстры – тяжесть и нежность…» Мандельштама. Герой в произведении Оцупа, как и у своего собрата по «Цеху», гибнет, ужаленный беспощадной жизнью:

Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый…

Картина всепоглощающей смерти, разлитой повсюду, не вызывает у лирического «я» стихотворения Оцупа ужаса, она соединена с самой жизнью, жестокой и прекрасной. Но соприкосновение со смертью обостряет зрение, слух, даже вкусовые ощущения лирического героя. Восприятие лирического «я» становится чутко-напряженным. Он всюду подмечает приметы увяданья, тленья: желтизну стенной газеты, восковой цвет руки убитого, солоноватый привкус осенней листвы… 

Наконец, он слышит звонкость камня, которого коснулось колесо «шальной телеги» («Телега жизни» у Пушкина?) – в царстве уныния вдруг раздается звук, как бы завершающий аккорд. Финальная строка «Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей» является грамматически эквивалентной строке из первого четверостишия «Трижды чудесна осень в белом величьи своем». Прекрасна и чудесна жизнь, благословенная даже в таких трагических проявлениях.