Лев Лосев: портрет по умолчаниям

Начать с названия

Взятое само по себе, название стихотворения прочитывается совершенно однозначно: автор желает почтить память чем-то близкого ему поэта Константина Льдова (1862–1937). Но в контексте поэзии Лосева эта однозначность сразу исчезает – достаточно вспомнить первый раздел в первой же его поэтической книге «Чудесный десант» (1985). Раздел этот назывался «Памяти водки». Уж там-то точно речь шла не о мемориальном жанре! Не идет о нем речь и во многих других лосевских стихах, в названиях которых встречается слово «память»: «Памяти Москвы», «Памяти Пскова», «Памяти Литвы»…

В «Памяти поэта», опубликованной во второй книге Лосева «Тайный советник» (1987), мы имеем дело с особым жанром. Каким? Обратимся к экспозиции интересующего нас текста:

Сижу под вечер стихший,

Застыл, как идиот,

Одно четверостишье

С ума нейдет, нейдет:

Вся сцена, словно рамой,

Окном обведена

И жизненною драмой

Загадочно полна.*

В примечании под звездочкой автор поясняет: «Из стихотворения К. Льдова "Швея" (1890)». Это не столько пояснение, сколько умолчание. Из него для начала нужно вытащить само стихотворение:

На небе блещет солнце,
Как золоченый щит,
Насупротив, в оконце
Работница строчит.

Машина, что кузнечик,
Выводит тик да тук!
Как будто дождь колечек
Посыпался из рук.

Убогая косынка,
Склоненная швея...
Нехитрая картинка –
А загляделся я!

И впрямь, почти картина:
Так вечно может быть, –
Стучать должна машина,
Швея должна строчить!

Далее из умолчания появляется «Швея» Владислава Ходасевича – поэта и более выдающегося, чем Льдов, и уж конечно, более близкого автору.

Лосев о нем не раз вспоминает и в книге мемуарной прозы «Меандр», и в стихах, где чаще всего отсылает читателей к хрестоматийному «Перед зеркалом». Отсылка эта угадывается и здесь: зеркало ведь тоже, как правило, в раме. Но пока что закончим со швеей. И у Льдова, и у Ходасевича акцент сделан на том, что она стучит на машинке. Таким образом, из умолчания выплывает еще и мотив писательского труда.

На машинке старой стукал

двадцать пять часов на дню –

сочинял для театра кукол

я какую-то фигню.

Это фрагмент одного из поздравлений друзьям на 2000-й год («В нашу гавань с похмелюги…»), т. е. более поздний текст, чем «Памяти поэта». Но ясно же, что на машинке Лосев начал «стукать» гораздо раньше. Да и про театр кукол не выдумка. В контексте разговора о жанре важнее всего то, что стихотворные поздравления друзьям были подписями к картинкам.

В «Чудесном десанте» уже был цикл «Подписи к виденным в детстве картинкам», так что Лосев остается в родной стихии. Для него это вообще центральный жанр. Поэт буквально одержим картинками – пейзажами, натюрмортами, портретами – и их описанием (кстати, швея у Ходасевича шьет по картинке).

Говоря научно, жанр можно определить как экфрасис. Если же продолжать разговор на обиходном языке – то как «открытки на память». Стихотворение «Стоп-кадр» из книги «Sisyphus redux» (2000) заканчивается признанием: «Все, что сберег я, – открытку на память, что потерял – не скажу». Собственно, перед нами готовая формула поэтического текста Лосева: открытка на память плюс умолчание. «Памяти поэта» – именно такая открытка. Что же касается умолчаний, то мы еще только начали их переводить в слова.

Игра в карточки

Принципиально важно, что такой перевод не своеволие и даже не свободное плавание в безбрежных пучинах интертекстуальности. Это результат того, что читатель принимает правила предложенной поэтом игры.

В «Меандре» Лосев вспоминает, как его мать, детская писательница Ася Генкина, работала однажды над игрой «Я знаю, кто изобрел». «Как положено, там была картонная игровая площадка, фишки, карточки. Карточки тасовались и раздавались играющим наподобие карт. На одной стороне карточки был нарисован предмет, на другую сторону подглядывать было нельзя, нужно было сначала сказать, кто этот предмет изобрел, а потом перевернуть карточку и как бы в награду и утверждение истины (или если ошибся, то в укор) прочесть стишок про изобретателя. Маме и предлагалось подобрать полсотни изобретений и написать про изобретателей стихи».

Стихи Лосева чем-то напоминают такие карточки. Умолчание в них замечаешь сразу: оно может быть не только отмечено звездочкой, как в «Памяти поэта», но и вынесено прямо в название. «Подумаешь тоже, работа!» – текст из книги «Говорящий попугай» (2009). Ясно, что это из «Тайн ремесла» Ахматовой, отрывок «Поэт». Но дальше начинается игра – угадать, что именно важно в этом умолчании Лосеву, если он начинает так:

Поэтом быть приятно и легко,

пусть легкие черны от никотина.

Пока все трудятся, поэт, скотина,

небесное лакает молоко.

Для Ахматовой было важно, что поэт вещает не от себя лично: он нечто подслушивает – у музыки, у леса, у сосен, у ночной тишины – и после шутя выдает за свое. Для Лосева, если идти дальше по тексту стихотворения, важна «бездельная, беспечная свобода» писания стихов, то есть их противопоставление серьезному труду. Если же обратиться к «Меандру», то можно найти и точный ответ: оказывается, в ахматовской формуле для него самое главное – «шутя», то есть игра. Это сказано черным по белому в эссе памяти поэта Сэнди Конрада (псевдоним Александра Кондратова).

Что же получается? Получается, что ответы на вопросы у поэта всегда можно найти: перед нами действительно не обманки и не тайные шифры.

Тень перед зеркалом

Вернемся к другим нашим карточкам. Мы говорили, что «Швея» К. Льдова приводит за собой «Швею» Ходасевича. Вместе с ней приходит и тема лирического (авторского) Я – «в раме говорящего правду стекла». Не будем повторять то, что уже сказал поэт Евгений Минин о сходстве между Лосевым и Льдовым. Добавим лишь несколько важных, на наш взгляд, штрихов, доказывающих, что один поэт в самом деле смотрится в другого, как в зеркало. Но для этого процитируем текст до конца.

Среди российских скальдов

известен ли К. Льдов?

В завалах книжных складов,

знать, не сыскать следов.

Весь век его невнятен –

атласных канапе

и золотушных пятен,

и Чехова А. П.,

от водочки к боржому

«эпоха малых дел»

(как будто по-большому

никто и не хотел).

Взволнованные речи

и бархатный жилет,

и волосы по плечи,

чтоб знали, что поэт.

Папашины клистиры,

папашин стетоскоп.

А в церкви, где крестили,

все усмехался поп.

Но Розенблюм не хочет

быть Розовым Цветком,

а буква «ль» щекочет

красивым холодком,

и веет грустной сказкой

красивый псевдоним

с оттенком скандинавско-

славянско-ледяным.

Слова он любит – «драма»,

«загадка», «трепет», «рок»,

и только слово «рама»

вдруг стало поперек.

А девушка машинкой

в окне стучит, стучит,

и что-то под манишкой

в ответ стучит, стучит,

и что-то вроде гула,

и ясно не вполне,

но что-то промелькнуло,

послышалось в окне.

Не «тема женской доли»,

не Маркс, не Томас Гуд,

да чорта ли в том что ли,

в «Биржевке» все возьмут.

«Проклятые вопросы»?

Да нет, не то, не то...

И пепел с папиросы

спадает на пальто.

Вся сцена, словно рамой,

Окном обведена

И жизненною драмой

Загадочно полна.

Ньюхемпширский профессор

российских кислых щей,

зачем над старой книжкой

я чахну, как Кащей,

как будто за морями,

сыскали мой дворец,

как будто разломали

заветный мой ларец,

как будто надломили

тончайшую иглу,

и здесь клубочки пыли

взметаются к стеклу,

и солнце проникает

в мой тусклый кабинет,

на книгах возникает

мой грузный силуэт,

вся тень фигуры в кресле

сползает по стене

и, видимо, исчезнет

минуты через две –

Вся сцена, словно рамой,

Окном обведена

И жизненною драмой

Загадочно полна.

Даже беглый перечень перекличек этого текста с другими стихами Лосева потянул бы на небольшое исследование. Еще раз: ограничимся только штрихами, только наиболее важным частностями, тем более что и сам автор частности чтил и, напротив, высмеивал «аналитика, "полностью овладевшего своим" предметом».

Льдов подспудным и, конечно же, случайным образом возникает уже в тех самых «Подписях к виденным в детстве картинкам». В последнем стихотворении цикла («Мороз на стеклах и в каналах лед…»), в заключительной его части читаем:

Куст роз преображается в куст льда,

а под окном, по краешку гравюры,

оленей гонят хмурые каюры.

Когда-нибудь я возвращусь туда.

Как минимум в «Памяти поэта» Лосев точно возвратился «туда». И вполне вероятно, поймал себя на этом возвращении. Во всяком случае, после «Памяти поэта», уже в следующей книге стихов «Новые сведения о Карле и Кларе» (1996), он открыто связывает свой псевдоним с холодом и льдом.

Мое сердце в ледяном.

Ночью в нем светло как днем.

А убранства – лишь пространство,

холод, свет и метроном.

Ломкий лед галиматьи.

Тонкий звон со дна бадьи.

Выплывают ледяные

Лёшки Лосева ладьи.

«Холод, свет и метроном» приводят на ум «время, ветер и песок» из «Памятника» Ходасевича. Нет смысла специально останавливаться на том, что швейная машинка тоже отстукивает время, как метроном, а сама швея в итоге, конечно, производит ткань текста (на всякий случай, отсылаем читателя к таким стихам Лосева, как «Ткань (докторская диссертация)» и «Невидимая баллада»). Закончим с зеркалом. Есть и прямые цитаты из Ходасевича, например, в «Игре слов с пятнами света»:

«Я, я, я».

ужаснувшегося Ходасевича – jajaja – визг:

Айайай!

А вот как со своим отражением в зеркале расправляется Лосев в другом стихотворении (цитируем полностью):

Взять бы по-русски – в грязь да обновою,

плюхнуться в мрак ледяной!

Все просадить за восьмерку бубновую

окон веранды одной.

Когти рвануть из концлагеря времени,

брюхом и мордой к земле,

да ледорубом бы врезать по темени

тезке в зеркальном стекле.

Ночь догоняет меня на бульдозере.

Карта идет не ко мне.

Гаснут на озере красные козыри,

золото меркнет в окне.

Ледоруб, конечно, опускается на голову совсем другого Льва – Троцкого, едва ли близкого по своим взглядам Лосеву. Настоящими двойниками остаются Ходасевич и, возможно, все-таки старый добрый Льдов: свет в окне отчасти напоминает о финале стихотворения «Памяти поэта».

Давно назревавший вопрос: почему вообще всеми уважаемый Лев Владимирович, высокий поэт, эссеист, ученый, друг Бродского, смотрится, как в зеркало, в лицо совершенно третьеразрядного, забытого автора?

Самый простой ответ – из сознательной установки на сдержанность и житейскую адекватность, прекрасно выраженной в стихах: «Только не пыжиться! Только не пыжиться! / Чижик, чирикай!» Льдов и был таким чижиком.

Ответ посложнее, но тоже взятый не с потолка, а из текстов самого Лосева, может быть таким: именно третьеразрядные авторы всегда вызывали особенную симпатию поэта своим разнообразием. Вот что он пишет в «Меандре», опять-таки в связи с картинками – на сей раз иллюстрациями Доре к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» в пересказе Николая Заболоцкого:

«… Самой любимой картинки никак не могу найти в альбомах Доре. В детгизовском издании она помещалась слева, на развороте с титулом. Рабле с тремя или четырьмя другими гигантами – Гомером, Данте и, кажется, Вергилием – поддерживал гигантскую открытую книгу. Перед книгой стояли в разных позах и в костюмах разных эпох писатели вдвое меньшего масштаба, ростом четырем великанам по пояс. Они вчитывались в открытую книгу, некоторые списывали из нее. Среди них можно было узнать Мольера, Шекспира, других я тогда не знал. По колено второразрядным классикам гуляла толпа литераторов помельче. Их было много, но они все были разные – беспечные, мрачные, горделивые, хитрые. До большой книги им было не дотянуться, но у второразрядных они списывали вовсю. А еще мельче их копошилась совсем мелюзга – видны человечки, но по отдельности не разберешь. Эта иерархия меня завораживала. Особенную симпатию вызывали маленькие, но разные писатели третьего разряда».

Откуда эта симпатия? Сам Лосев не поясняет; вообще этой фразой, без пояснений, заканчивается главка его собственной «Книги», так и не законченных мемуаров. Иначе говоря, все снова заканчивается умолчанием. «Снова», потому что и в «Памяти поэта» Лосев тоже закончил не собственным резюме, а чужими (списанными!) строчками.

«Это неназывание, огибание словами чего-то главного – особенность настоящей поэзии», – заметил Никита Елисеев по поводу «Пейзажа поэзии» Лосева. Ни в коей мере не претендуя на такие серьезные обобщения, заметим от себя, что это еще и просто приглашение перевернуть очередную карточку с картинкой в предложенной поэтом игре. Приглашение тем более заманчивое, что без награды, как уже было сказано, играющий точно не останется.