Николай Языков.Певец тишины

Торжество Белинского, или Несбывшиеся надежды

Пушкин в письме к П.А. Вяземскому говорил о Языкове, что «он всех нас, стариков, за пояс заткнет». К такому мнению первый русский поэт пришел, прочитав языковское «Тригорское», откуда как минимум одна строка («В стране, где Сороть голубая…») станет бессмертной. Это все было написано в 1826 году.

Спустя пару десятилетий В.Г. Белинский в статье «Русская литература в 1844 году»  подверг поэзию Языкова разгромной критике. Он уничтожил даже то, что казалось до тех пор безусловным достоинством этой поэзии – ее блеск и звучность, высокое искусство периода. «Никто самовластнее его не работает со стихом и периодом» – это снова Пушкин. А вот Гоголь: «Откуда он ни начнет период, с головы ли с хвоста, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный».

Критик именно эту картинность и разоблачает. Языков в начале пути более всего прославился своими студенческими песнями, в которых восхвалял безудержное пьянство и сладострастие любви. Но Белинский в этих славословиях не увидел ничего, кроме пустой риторики. Стихи Языкова «заслуживают упрек за отсутствие в них именно того, излишнее присутствие чего в них так восхищало одних, так оскорбляло других». Доказывается такое отсутствие попросту тем, что эти стихи «очень слабы со стороны точности выражения», а между тем, по Белинскому, «главное достоинство всякого стиха составляет строгая точность выражения, требующая, чтоб всякое слово необходимо попадало в стих и стояло на своем месте, так чтоб его никаким другим заменить было невозможно, чтоб эпитет был верен и определителен. Только точность выражения делает истинным представляемый поэтом предмет, так что мы как будто видим перед собою этот предмет».

С таких позиций произведения Языкова в самом деле не выдерживают никакой критики. Примеры, приводимые Белинским, еще довольно щадящие. Потому что иной раз кажется, что поэт был и вовсе слеп к миру. Достаточно сказать, что ночное небо у него всегда – лазурное или лазоревое:

Прохладен воздух был; в стекле спокойных вод
Звездами убранный лазурный неба свод
Светился…

И сразу же после этого:

Темные покровы ночи сонной
Струились по коврам долины благовонной
(Вечер, 1826)

Замечательно, что в этом же стихотворении влюбленные одновременно наслаждаются и блеском звезд, отраженных в воде, и туманами над долиной, как будто последнее не исключает первого.

Или вот еще пример:

Там, в те часы, когда притихнут лес и воды,
Когда на ясные лазоревые своды
Серебряным шаром покатится луна,
И ночь весенняя, прохладна и нежна,
Оденет берега в свой сумрак сладострастный…
(Камби, 1831)

Нет, конечно, бывает и так – и весной особенно – что луна показывается на еще ясном небе, подсвеченным закатом, но тут ведь четко сказано о сладострастном сумраке, а это все-таки больше тьма, чем свет. В любом случае, ясной картины ночи не возникает. К слову сказать, ровно то же самое происходило уже в стихотворении «Тригорское», которое так восхитило Пушкина:

На крае неба, месяц полный
Со всех сторон заволокли
Большие облачные волны:
Вон расступились, вон сошлись,
Вон, грозно-тихие, слились
В одну громаду непогоды –
И на лазоревые своды,
Молниеносна и черна,
С востока крадется она.

Для начала: что такое полный месяц? Полной бывает луна, месяц – вроде как серп, растущий или убывающий. Далее – со всех сторон движутся тучи или только с востока? Молниеносна – это о скорости? Но тогда почему крадется? Стало быть, о вспышках молний? Но тогда почему – черна? Чепуха, короче, а не картина надвигающейся грозы. И Белинский здесь совершенно прав: причина всех этих нестыковок в чисто риторическом употреблении слов, вне их реального изобразительного содержания.

Сам Языков так не думал и сходу записал критика в стан своих врагов. Вот как о нем отзывается поэт в послании А.С. Хомякову:

Да уничтожится тобою
И общий наш недоброхот,
Творец бессмыслиц вопиющих,
Он, тот преследователь блох,
Явлений сущих и со-сущих,
Тот юморист-идеолог,
Всегда воядный и туманный,
Почтенный сеятель клевет,
Начальник шайки бесталанной,
И он, и весь его совет.

Все это при том, что Белинский высказался ясно: «Имя г. Языкова навсегда принадлежит русской литературе и не сотрется с ее страниц...» Критик всего лишь позволил себе с той же ясностью сформулировать ее недостатки: характер «чисто риторический, основание зыбко, пафос беден, краски ложны, а содержание и форма лишены истины».

В конце концов мнение Белинского оказалось решающим, и с середины 1840-х Языков стал рассматриваться преимущественно «как поэт, не оправдавших надежд, а главное, не имевший средств это сделать» (См.: Н.М. Языков. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Советский писатель. Ленинградское отделение, 1988 год. С. 5).

Больше половины написанного Языковым относится к его семилетнему пребыванию в Дерптском университете (1822–1829). Как бы риторична ни была его Муза, пил он на студенческих пирушках по-настоящему, на чем в итоге и подорвал себе здоровье (сухотка спинного мозга), да и в памяти потомков, не исключая коллег по цеху, остался в качестве прежде всего сильно пьющего человека. «Языков пил до паники и криков», – так написал о нем Дмитрий Быков* в недавнем поэтическом сборнике «Ничья. 20:20», в акростихе, который по первым буквам читается «Да и я тоже скотина» (М.: «Эксмо», 2021, с. 86).

Послание к Хомякову датировано 1 мая 1845 года. К этому времени Языков был уже законченным славянофилом, автором послания "К ненашим", из-за которого от него отвернулись даже такие давние и далекие от политических распрей поклонники, как, например, поэтесса Каролина Павлова. Но интересно, что ни его новые убеждения, ни собирание славянских песен вместе с братьями Киреевскими, ни пять лет, проведенные на лечении за границей (1838–1843), ни поэмы, драмы и сказки ничего не изменили в восприятии поэтом самого себя и своих главных поэтических заслуг.

После выхода из университета он по большому счету начал жить воспоминаниями – не только о студенческих попойках, но главном образом о своей поэтической славе и влюбленности в Александру Андреевну Воейкову (1795–1829), племянницу и крестницу В.А. Жуковского, жену писателя и журналиста А.Ф. Воейкова. Даже самое последнее стихотворение Языкова – об этом:

Сияет яркая полночная луна
На небе голубом, и сон и тишина
Лелеят и хранят мое уединенье.
Люблю я этот час, когда воображенье
Влечет меня в тот край, где светлый мир наук,
Привольное житье и чаш веселый стук,
Свободные труды, разгульные забавы,
И пылкие умы, и рыцарские нравы…
Ах, молодость моя, зачем она прошла!
И ты, которая мне ангелом была
Надежд возвышенных, которая любила
Мои стихи; она, прибежище и сила
И первых нежных чувств, и первых смелых дум,
Томивших сердце мне и волновавших ум,
Она – ее уж нет!..

Это стихотворение предположительно 1846 года (поэт умер 26 декабря 1846-го по старому стилю), но еще за пятнадцать лет до этого те же самые слова – «Ее уж нет...» – открывали «Воспоминание об А.А. Воейковой». Ничего не изменилось даже с описанием ночи: луна по-прежнему светит на голубом небе. Однако обращает на себя внимание слово «тишина». Нужно сказать, что для певца хмеля и шумных пирушек оно у Языкова встречается не то что часто, а чуть ли не в каждом стихотворении. Что это может означать? И не в этой ли тишине и состоит тайный пафос его поэзии, такой звучной, с грохотом волнообразно разворачиваемых периодов и звоном замыкающих их афоризмов? Чтобы ответить на этот вопрос, придется снова вернуться к посланиям Языкова.

Поражение Некрасова, или Сбывшаяся тишина

Еще раз: послание Хомякову написал уже законченный славянофил, автор множества других подобных посланий, помимо хрестоматийного «К ненашим». Досталось по итогу не только Белинскому, но и Чаадаеву, «плешивому идолу», и «поганому коммунисту» Герцену. От личностей Языков запросто переходил к целым нациям, в частности, к немцам, даром что у них же и лечился (как поначалу учился). В этом плане наиболее показательно послание «Николаю Васильевичу Гоголю» (осень 1841). Ничто не радует лирического героя на чужбине, кроме страданий аборигенов:

Отрады нет. Одна отрада,
Когда перед моим окном
Площадку гладким хрусталем
Оледенит година хлада;
Отрада мне тогда глядеть,
Как немец скользкою дорогой
Идет с подскоком, жиконогой, –
И бац да бац на гололедь.


Это еще цветочки. Языков удостоил немцев отдельной «Элегии» (июнь 1843), жанра, до тех пор использовавшегося преимущественно для обращений к А.А. Воейковой, и в пух и прах раскритиковал особенности немецкой кухни:

В Гаштейне общий стол невыразимо худ,
А немец им вполне доволен! Много блюд,
И очень дешево! Он вкуса в них не ищет,
И только будь ему недорога еда:
Он всякой дрянью сыт – и как он рад, когда
С нее же он еще и дрищет!

Эту элегию, пожалуй, мог написать и гоголевский Собакевич, балуйся он стишками. Но нет, это пишет певец студенческой вольности, пирушек и самой горячей земной любви.

Стихи Языкова к Гоголю жестко спародировал в 1845 году их общий тезка Некрасов в «Послании к другу (Из-за границы)». Там обыгрываются фрагменты и из других языковских стихов, например, из «Девятого мая»  (именины поэта, всегда с шумом отмечавшиеся в Дерпте) или из послания «Денису Васильевичу Давыдову», откуда прискакал действительно нелепый звучнокопытый конь. Казалось бы, эта пародия должна была совершенно уничтожить Языкова. Но вышло все наоборот.

Н.А. Некрасов тоже лечился за границей, хотя и не пять лет, а всего десять месяцев. И свое возвращение домой в 1857 году (после смерти Языкова прошло уже почти 11 лет) он отметил стихотворением с воистину говорящим названием – «Тишина». Как эта тишина на правах вечного оксюморона присутствовала на бесконечных пирах Языкова, так и у Некрасова она лепится из шумного бега тройки и свиста ямщика:

Стоят озера… Ночью темной
Мы миновали луг поемный,
И вот уж едем целый день
Между зелеными стенами
Густых берез. Люблю их тень
И путь, усыпанный листами!
Здесь бег коня неслышно-тих,
Легко в их сырости приятной,
И веет на душу от них
Какой-то глушью благодатной.
Скорей туда – в родную глушь!
Там можно жить, не обижая
Ни божьих, ни ревижских душ,
И труд любимый довершая.


И это все – Некрасов! Уму непостижимо. В томе его поэзии в Библиотеке всемирной литературы этому стихотворению предшествует совсем иная трактовка тишины – тишина как вековой мертвый сон бескрайней русской провинции:

В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России, –
Там вековая тишина.

Если что, это о подготовке крестьянской реформы. Но у Языкова, да и у самого Некрасова в его «Тишине», речь о тишине совсем иного рода. Это даже не тютчевский Silentium! (1830). У Тютчева перед нами некий горизонт движения, его идеал и предел. У Языкова – исходное состояние, основа и определяющее условие самого этого движения.

Повторимся, в той или иной форме (существительного или прилагательного по преимуществу) «тишина», «тихость», «тихий» встречаются чуть ли не в каждом стихотворении Языкова. «В тиши работал он...» («Стихи на объявление памятника историографу Н.М. Кармазину», 1845); «И всякой тихости полна...» – о благочестивой жене, чей дом заодно «цветет добром и тишиной» («В альбом», 1845). О любви к тишине говорится в послании к Гоголю, и там же – о «тени затишной». «Из тишины глубокой / Родимого села / Судьба меня жестоко / На Альпы занесла» («Альпийская песня», 1840). «Милей мне тихий пир и разговор неспорный» («Малага», 1839). О вреде шума для поэта Языков пишет в послании к Баратынскому, ставя ему в заслугу, что он убежал «далёко в тишь и глушь… в душеспасительный приют» (1836). Этот список можно продолжать еще очень долго. Показательно, что даже в самом известном стихотворении поэта, в самой известной его строфе, тоже фигурирует тишина:

Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
(Пловец, 1829)

Главное, что с тишиной у Языкова связаны две важные вещи. Первая – что он ею по-своему победил Некрасова с его пародией. А вторая – что как раз в тишине разъясняются и многие прегрешения поэта против точности описаний, как минимум в отношении ночи.

Музыковед Сергей Румянцев в «Книге тишины...» всеобъемлющей ее формулой называет строки Пушкина из «Сказки о царе Салтане»:

В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.

Как и у Языкова, звезды здесь тоже видны на синем небе. «Не темнеют неба своды». Так в чем же дело? А в том, что синь, как пишет Румянцев, – «это живая переливчатость мира, движение и свет» (Румянцев С.Ю. Книга тишины. Звуковой образ города. М.: Центр книги Рудомино: Бослен. С. 116). Синь – и есть тишина.

Выходит, что поэт не ошибался в красках. Он просто рисовал Тишину, из которой родится Слово, а мы просто добросовестно старались что-то там разглядеть, вместо того чтобы начать слушать.

*Дмитрий Быков признан иноагентом