Николай Олейников. Подлинное на грани смешного

Писатель, поэт, сценарист Николай Макарович Олейников родился в 1898 году в станице Каменская Области Войска Донского. Участвовал в Гражданской войне. В 1920 году вступил в РКП(б). В 1925 году, уже будучи опытным редактором (за его плечами была работа в газетах «Красный казак» (Каменск), «Всероссийская кочегарка» (Бахмут), «Молот» (Ростов-на-Дону)), Олейников получил от ЦК ВКП(б) назначение в газету «Ленинградская правда». В 1928 году он стал редактором нового «Ежемесячного журнала» для детей («ЁЖ»). В журнале регулярно публиковались Корней Чуковский, Борис Житков, Виталий Бианки, Михаил Пришвин, Евгений Шварц, поэты группы «ОБЭРИУ» (Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий), к которой примкнул и сам Олейников. С 1930 года по инициативе поэта вышло еще одно издание для детей – «Чиж». «Чрезвычайно Интересный Журнал» – так расшифровывалось это название.

В начале 1937 года Олейников возглавил издание детского журнала «Сверчок». Писал под псевдонимами Макар Свирепый, Николай Макаров, Сергей Кравцов, Мавзолеев-Каменский и Пётр Близорукий.

24 ноября 1937 года Николай Олейников был расстрелян в числе 50-ти «японских шпионов», вместе с писателями Сергеем Безбородовым, Абрамом Серебрянниковым, Вольфом Эрлихом.

Первое полное собрание сочинений Николая Олейникова (в одной небольшой книжке под названием «Пучина страстей») вышло в СССР только в 1990 году. Потом в архиве были найдены еще 6 неизвестных стихотворений – они опубликованы в журнале «Звезда» (2008, №6).

1. Правда ли, что Николай Олейников убил своего отца?

Любви между Макаром и Николаем Олейниковыми не было.  Евгений Шварц писал, что Николай «не в силах был представить себе, что кто-нибудь может относиться к отцу иначе, чем с ненавистью и отвращением». Олейникова раздражало, когда Даниил Иванович Хармс говорил, что гордится своим отцом – революционером-народовольцем.

Искусствовед Лидия Гинзбург (на рубеже 1920-х – 1930-х годов она часто встречалась с Олейниковым) писала: «Вот что он мне как-то о себе рассказал. Юношей он ушел из донской казачьей семьи в Красную Армию. В дни наступления белых он, скрываясь, добрался до отчего дома. Но отец собственноручно выдал его белым как отступника. Его избили до полусмерти и бросили в сарай, с тем чтобы утром расстрелять с партией пленных. Но он как-то уполз и на этот раз пробрался в другую станицу, к деду».

Ходили слухи, что Николай Олейников убил своего отца. На почве классовой ненависти и личной неприязни. Однако до 2015 года никаких документальных подтверждений этому факту не было.

В 2015 году филолог и рок-музыкант Анна «Умка» Герасимова выступила с докладом «Некоторые штрихи к портрету Макара Свирепого». Вот фрагмент ее доклада:

«... в архиве, к материалам которого я наконец приступаю, имеется небольшой листок, довольно неразборчивая машинопись под копирку – "Выписка из протокола № 9 заседания комиссии по проверке нерабочего состава РКП(б) ячейки № 9 при редакции газ. "Молот" Ленрайона, гор. Ростова н/Д. 15 июня 1925 г.": "Слушали: дело члена ВКП с июня 1920 года, билет № тов. Олейникова Николая Макарьевича. <...> Во время гражданской войны, на почве политических разногласий, убил отца. Служил в Красной армии, с конца 1919 года по 1920 год. В Профсоюзе с 1920 года. В партии с 1920 года. Сейчас зав. отделом "Партийная жизнь" ред. газеты "Молот". Постановили: Считать проверенным. Политически развит удовлетворительно. Предложить знания углубить».

В автобиографии, написанной Олейниковым спустя десять лет, убийство не упомянуто. Так что убил ли Николай Макара – неизвестно. Тайна. Вполне возможно, что Олейников хотел эпатировать окружающих.

Философ Яков Друскин писал: «Д И играл самого себя, а кого играл О – не знаю. Внешне это производило блестящее впечатление».

Олейников был фигурой загадочной и даже демонической. С золотой серьгой в ухе.

2. О чем стихотворение «Карась»?

Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?

Жареная рыба,
Бедный мой карась,
Вы ведь жить могли бы,
Если бы не страсть.

Что же вас сгубило,
Бросило сюда,
Где не так уж мило,
Где – сковорода?

Помню вас ребенком:
Хохотали вы,
Хохотали звонко
Под волной Невы.

Карасихи-дамочки
Обожали вас –
Чешую, да ямочки,
Да ваш рыбий глаз.

Бюстики у рыбок –
Просто красота!
Трудно без улыбок
В те смотреть места.

Но однажды утром
Встретилася вам
В блеске перламутра
Дивная мадам.

Дама та сманила
Вас к себе в домок,
Но у той у дамы
Слабый был умок.

С кем имеет дело,
Ах, не поняла, –
Соблазнивши, смело
С дому прогнала.

И решил несчастный
Тотчас умереть.
Ринулся он, страстный.
Ринулся он в сеть.

Злые люди взяли
Рыбку из сетей,
На плиту послали
Просто, без затей.


Ножиком вспороли,
Вырвали кишки,
Посолили солью,
Всыпали муки…

А ведь жизнь прекрасною
Рисовалась вам.
Вы считались страстными
Попромежду дам…

Белая смородина,
Черная беда!
Не гулять карасику
С милой никогда.

Не ходить карасику
Теплою водой,
Не смотреть на часики,
Торопясь к другой.

Плавниками-перышками
Он не шевельнет.
Свою любу «корюшкою»
Он не назовет.

Так шуми же, мутная
Невская вода.
Не поплыть карасику
Больше никуда.

В стихотворении «Карась» мы видим стилистическую какофонию – один из главных приемов Олейникова:  совмещение несовместимого, «детской» формы стихотворения и недетского – при ближайшем рассмотрении – содержания. С одной стороны, это жестокий романс, но его автор оплакивает не возлюбленную или друга, которых потерял, – он оплакивает жареного карася, которого сейчас съест.

Да и оплакивает ли он карася? С одной стороны, карась – бедный. С другой стороны, рассказчик с иронией спрашивает карася: «Где ж ваша улыбка?»

Карась наделен человеческими чертами, но рыбьи черты есть и у рассказчика (иначе как он может помнить карася ребенком, знать об отношении к нему рыб противоположного пола?).

Оказывается, что разница между человеком и рыбой не столь уж и велика: караси могут чувствовать, страдать, любить и кончать жизнь самоубийством. Вероятно, люди и караси могут даже сожительствовать: кто сманившая карася дама – рыба или человек? Если предположить, что в основу стихотворения Олейникова положен чеховский рассказ «Рыбья любовь», то дама, отвергнувшая рыбу, – человек (у Чехова карась влюбляется в женщину и пытается покончить собой).

«Исходная ситуация стихотворения парадоксальна: прежде чем съесть "жареного карася", его жалеют. Именно такова логика абсурдной оборачиваемости; в жалости к тому, кого ешь, спрятана трагикомическая догадка, провидческая жалость к себе – ведь тот, кто ест, в любой момент может сам быть съеден» (О. Лекманов и М. Свердлов, предисловие к сборнику Николая Олейникова «Число неизреченного»).

Лидия Гинзбург считала, что Олейников продолжает традиции «галантерейного» языка XIX века: «Галантерейный язык XIX века и галантерейный язык 1920–30-х годов – это, конечно, разные исторические явления, но их объединяет некий тип сознания. Это сознание не производит ценности, оно их берет, хватает, где попало. Поэтому оно не может понять, что ценности требуют ответственности, что они должны быть гарантированы трудом, страданием, пожертвованием низшим высшему».

В начале XX века носитель такого типа сознания еще и смертельно испуган: он предвидит, что рано или поздно окажется на сковороде.

А что сам автор? Как пишет Олег Лекманов, «между голосами масок и голосом поэта граница порой размыта. Серьезное, подлинное мерцает на грани смешного. Серьезное поэтому тоже как бы взято под сомнение. Порою трудно уловить, зафиксировать эти переходы».

Сам автор не старался «проявиться» в стихотворении; Олейников говорил: «Это стихи, за которыми можно скрыться». 

3. Кто был предшественником Олейникова?

Сам Олейников называл себя внуком Козьмы Пруткова. По словам Лидии Гинзбург, он хорошо знал русскую поэзию XIX и XX веков. Кроме сочинений Козьмы Пруткова, у его стихов были и другие источники: «Мятлев, шуточные стихи А. К. Толстого, поэты "Искры" и "Сатирикона" (Саша Чёрный, Тэффи, Потёмкин, Горянский, Князев... ). И одновременно – Хлебников».

Но Хлебников без утопий и славянской стихии. Олейникову нужен был Хлебников – примитивист с детским взглядом на мир, инфантилизмом поэтического слова, детским синтаксисом. У него Олейников учился гротескным несовпадениям между лексической и стилистической окраской слова. Как в «Кормлении голубя» Хлебникова:

И голубя малиновые лапки
В прическе пышной утопали.
Он прилетел, осенне-зябкий.
Он у товарищей в опале.

Еще одни важные «предшественники» Олейникова – графоманы-современники. В журнале «Забой» Олейников работал с молодыми авторами и собирал их стихи. Вот пример:

Когда мне было лет семнадцать,
Любил я девочку одну.
Когда мне стало лет под двадцать,
Я прислонил к себе другу.

4. Был ли Олейников обэриутом?

Часто говорят: «Обэриуты и примкнувший к ним Олейников». Так был ли Олейников обэриутом?

Ответ на этот вопрос можно искать в двух плоскостях: творческой и организационной.

29 сентября 1928 года Олейников должен был с другими обэриутами подняться на сцену и зачитать декларацию объединения. Это должно было произойти сразу после вечера Владимира Маяковского.

Однако на сцену вышли Введенский, Хармс, Бахтерев. Олейников остался в зале. Мол, и так есть, кому прочитать. К тому же в зале находились «его ребята из райкома». Олейников, в отличие от вышеперечисленных поэтов, был членом партии. Близость к сомнительной кампании ему афишировать было ни к чему. А его рассказы имели, как бы сейчас сказали, хорошую прессу.

В тоже время Игорь Бахтерев в одном из своих поздних интервью утверждал: «Я свидетель и участник того собрания – а у нас периодически проходили организационные собрания – на котором решался вопрос, принять Олейникова в объединение или нет. Он даже написал заявление о приёме, полушуточное. Правда, мы рассматривали его со всей серьезностью... Он говорил: "Вы ещё увидите, какие я буду писать стихи". Он был очень одаренным, и мы его единогласно приняли. Таким образом Олейников всё же был обэриутом».

Любопытно, что позднее, в 1950-е годы, ходившие по рукам списки стихов Олейникова часто приписывали уже известному тогда Хармсу. В частности, стихотворение «Тянется ужин»:

Тянется ужин.
Блещет бокал.
Пищей нагружен,
Я задремал.
Вижу: напротив
Дама сидит.
Прямо не дама,
А динамит!

5. Как воспринимали Олейникова современники?

Существовало несколько типов современников: богема, поэты, начальство, рядовые граждане. У каждого из них был свой Олейников.

Обычные граждане могли знать Олейникова только как автора рассказов для детей и редактора детских журналов. В них публиковались первые советские комиксы – о приключениях путешественника Макара Свирепого. Там была и придуманная поэтом настольная игра – «Путешествие Макара Свирепого по Советскому Союзу». Наверное, им нравилось то, что делал Олейников. Журналы пользовались необычайным успехом. В честь «Ежа» были даже выпущены одноименные конфеты. Олейников откликнулся на популярность журнала следующими строками.

Утром съев конфету «Ёж»,
В восемь вечера помрёшь!

Коллеги по работе вполне могли увидеть в Олейникове шутника, иронизирующего над сотрудниками.

Я влюблен в Генриетту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет,
Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне квитанции, кажется, нет.
Ненавижу я Шварца проклятого.

Стихи Олейникова знали интересующиеся поэзией жители Ленинграда конца 1920-х – он читал их в компаниях и на совместных поэтических концертах с Хармсом, Введенским, Заболоцким.

В 1935 году на партсобрании Олейников говорил: «...стихи мои известны целому ряду крупных партийцев и некоторым ответственным работникам НКВД <...> Почти все без исключения ленинградские писатели-коммунисты знали мои стихи».

Но одно дело поэтический концерт, и совсем другое – публикация. В 1934 году Олейникову удалось напечатать три своих стихотворения в московском журнале «30 дней». В столичную печать попали «Служение науке», «Хвала изобретателям» и «Муха». Цикл имел название – «Памяти Козьмы Пруткова».

«Литературная газета» откликнулась статьей «Поэт и муха» (10 декабря 1934 года). Как ни странно, автор статьи Ан. Тарасенков смотрел дальше многих современников: «Каким безнадежным, каким унылым скепсисом веет от этих внешне – "веселых", во по сути дала фиглярски-иронических строчек. В игрушечном мире, созданной в трех стихах Олейникова, становится холодно и уныло, ибо "веселье" поэта – искусственно, оно не рождается, как у боевых советских поэтов, оптимистическим мировоззрением и мироощущением поэта, а несет с собой все разъедающий цинический скепсис».

Анна Ахматова ничего интересного в стихах Олейникова не увидела. Лидия Гинзбург писала: «Ахматова говорит, что Олейников пишет как капитан Лебядкин... Вкус Анны Андреевны имеет пределом Мандельштама, Пастернака. Обериуты уже за пределом. Она думает, что Олейников – шутка, что вообще так шутят».

Нелюбовь Ахматовой к обэриутам была взаимной.

Из воспоминаний Лидии Гинзбург: «В начале 30-х годов мне случалось разговаривать и спорить на эти темы с Заболоцким. Он отвергал тогда Блока, Пастернака, Мандельштама, Ахматову. В XX веке, утверждал он, по-настоящему был один Хлебников. О символистах и постсимволистах Олейников говорил примерно то же, только с большим пылом и раздражением, чем сдержанный, обдумывающий свои речи Николай Алексеевич».

«У Олейникова встречались интересные строчки, но в целом его юмористика нас не очень устраивала», – писал в 1987 году поэт Игорь Бахтерев.

А вот Введенский читал стихи Олейникова даме (Елизавете Коваленковой), за которой ухаживал. Свои стихи, кстати, не читал.

Надежда Мандельштам называла Олейникова человеком сложной судьбы, «раньше других сообразившим, в каком мы очутились мире, и не случайно в собственной своей работе продолжившим капитана Лебядкина».