«Вневременной» Борис Пастернак: главные стихи с комментариями

1. «Февраль. Достать чернил и плакать!..»: живопись и музыка

               * * *

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

(1912, 1928)

«Февраль. Достать чернил и плакать!..» — самое известное из ранних произведений Пастернака. Под ним две даты. Все ранние стихи в 1928 году поэт сильно переработал, а иногда так и просто переписал заново, впоследствии объединив их в цикл «Начальная пора».

В стихотворении видны «творческо-родственные» истоки. Пастернак был из профессорской, творческой семьи, родился и вырос в Москве, получил блестящее образование как в России, так и за границей.

Отец Пастернака – художник, академик, неизменный участник выставок передвижников, преподаватель Училища живописи, ваяния и зодчества. В стенах этого училища, на казенной квартире, прошли все сознательные годы детства, а потом и юность поэта.

В «Феврале…» несколькими штрихами Пастернак рисует приближающуюся весну (пролетка, лужи, крики птиц, тающий снег). Понятно, что весна городская. И эта реальная, приближающаяся весна тут же переходит в иное измерение и пространство:

…Чрез благовест, чрез клик колес,

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

И в нем грачи становятся грушами, лужи – дном очей. И уже в этой, под особенным углом рожденной во внутреннем отражении картине слагаются стихи.

Настоящая природа творчества для Пастернака всегда спонтанна: «И чем случайней, тем вернее…» «Попробуйте, как первый человек на земле, сказать о том, что вы видите и чувствуете, и любите, с чем прощаетесь навсегда», – писал обожаемый им Рильке. И Пастернак интуитивно следовал его совету, стремясь писать так, будто ничего и никем не было сказано ранее.

Надо заметить, что Пастернак, специально изучал законы восприятия, работу органов чувств. Его раннюю поэзию можно назвать импрессионистской: она нацелена на передачу ощущения, восприятия, а не на описание действительности и не на ее анализ. Прочувствовать – да! Мыслечувства – это о Пастернаке.

Мать поэта – пианистка Райца Срулевна Кауфман. Показывать ей свои новые произведения приходили великие композиторы той эпохи. Под ее влиянием Пастернак еще в раннем детстве увлекся музыкой, а потом, уже в юности, стал учеником Александра Скрябина. В «Охранной грамоте» есть следующие строки: «Больше всего на свете я любил музыку и желал стать композитором, но у меня не было абсолютного слуха, и любимый мир шестилетних трудов, надежд и тревог я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным».

Летучесть формы и музыкальность пронизывают все строки Пастернака, а звуковые приемы в его стихах классически органичны. «Под ней проталины чернеют, / И ветер криками изрыт» – как будто из самой строфы прорываются крики птиц.

«Мир – это музыка, к которой надо найти слова!» – пишет в «Охранной грамоте» Пастернак. И тут же вспоминается блоковское: «Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» Так Блок отвечал на вопрос о своем поэтическом молчании после 1918 года.

Стихотворение «Февраль. Достать чернил и плакать!..» написано четырехстопным ямбом, некогда любимым размером Пушкина. В тексте шестнадцать строк – именно такое количество Блок считал идеальным для восприятия текста.

2. «Давай ронять слова...»: поэтическая подробность

         * * *

            Мой друг, ты спросишь, кто велит,

            Чтоб жглась юродивого речь?

Давай ронять слова,
Как сад – янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.

Не надо толковать,
Зачем так церемонно
Мареной и лимоном
Обрызнута листва.

Кто иглы заслезил
И хлынул через жерди
На ноты, к этажерке
Сквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьми
Рябиной иссурьмил,
Рядном сквозных, красивых
Трепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку

Кленового листа
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?
– Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, – подробна.

(1917)

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя, – подробна.

Эти строки перекликаются с более поздними:

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

Разобраться в деталях жизни, разложить ее на штрихи – для Пастернака это важно. В его представлении лишь в малом можно увидеть целое: в узоре кленового листа, в обстановке комнаты, в августе за окном увидеть явление бытия.

«Подробности выигрывают в яркости, проигрывая в самостоятельности значенья. Каждую можно заменить другою. Любая драгоценна. Любая на выбор годится в свидетельства состоянья, которым охвачена вся переместившаяся действительность», – так пишет Пастернак в «Охранной грамоте», фиксируя свои рассуждения о природе искусства.

Давай ронять слова,

Как сад – янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

Для Пастернака не важны слова. Слова – это листья. Поэты обрастают словами, как деревья обрастают листвой. Можно раздавать их щедро, можно «едва, едва». Но главное – это присутствие искусства (иначе – Творца), которое ни сюжету, ни словам не поддается. И неслучайно доктор Живаго, ставший выразителем идей автора, рассуждал о том, что присутствие искусства на страницах «Преступления и наказания» потрясает больше, чем сюжет.

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

Редкий читатель задумается, о чем эти строки… А между тем они не о природе и не об осени – они о жизни и смерти, о том, что есть кто-то, кто велит всему рожденному умирать.

Помещенное в сборник «Сестра моя – жизнь», это стихотворение, как и другие из этой книги, еще выдает сильное влияние «Центрифуги» [футуристической группы, в которую Пастернак входил в 1914–1917 годы. – Prosodia], а также поэзии Владимира Маяковского. «Сестра моя – жизнь» еще роднит поэта с такими литераторами, как Давид Бурлюк, Велимир Хлебников, Игорь Северянин... Броские цитаты, неожиданные словоформы, сопоставление несопоставимых вещей. Все это уйдет из поэзии Пастернака уже в 1930-е годы.

3. «Любить иных – тяжелый крест…»: от изощренного – к простоте

             * * *

Любить иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ.
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть
И жить, не засоряясь впредь,
Все это – небольшая хитрость.

(1931)

В жизни Пастернака было не так уж много ярких, остросюжетных (этого он не любил) историй. Были красивые. Одна из них связана с появлением этих стихов.

В 1930 году он познакомился с Зинаидой Нейгауз, своей второй и последней женой. Ее муж, известный пианист Генрих Нейгауз, постоянно ездил в командировки, оставляя жену дома. Зинаида симпатизировала Пастернаку, а Пастернак симпатизировал ей.

В одно из своих посещений чужой жены Пастернак осмелился и спросил Зинаиду: «Нравится ли вам мои стихи?» И она откровенно ему ответила, что ничего в них не понимает. Тогда он пообещал писать так, чтобы она поняла. «Легко проснуться и прозреть, / Словесный сор из сердца вытрясть…» – строки об этом. И действительно, начиная со сборника «Второе рождение», поэзия Пастернака становится «упрощенной».

Для Пастернака женщина – загадочное существо, живущее и мыслящее иначе, нежели мужчины. Фраза «Любить иных – тяжелый крест, / А ты прекрасна без извилин» похожа на оскорбление, но таковым не является: адресат обладает для поэта властью, тайной, прелестью, разгадать которые невозможно.

Все лирические героини Пастернака так или иначе связаны с природой, с первозданностью ее явлений, настроений, эмоций. «Прямая речь чувства иносказательна, и ее нечем заменить», – рассуждал в «Охранной грамоте» Пастернак. «Когда признаки этого состояния перенесены на бумагу, особенности жизни становятся особенностями творчества. Вторые бросаются в глаза резче первых. Для них имеются термины». То есть эмоции и чувства превращаются в конкретные словоформы и тропы. Чем проще и точнее эти формы найдены, тем быстрее они смогут достучаться до другого человеческого сердца.

«Ты из семьи таких основ. / Твой смысл, как воздух, бескорыстен», – у настоящего искусства, по Пастернаку, всегда женская основа (София-душа). Так же рассуждали Блок, Белый и многие другие поэты, испытавшие влияние соловьевской эпохи. Для Пастернака любовь, творчество – вещи неразделимые, всегда бескорыстные.

В статье о Блоке Пастернак рассуждает о том, что смерть писателя тогда и начинается, когда он овладевает формой, начинает ею играть, переходит к миру «общих мест, закругленных фраз и почтенных имен». «И когда в этом царстве установившейся и только потому незамечаемой неестественности кто-нибудь откроет рот не из склонности к изящной словесности, а потому, что он что-то знает и хочет сказать, это производит впечатление переворота».

Таким переворотом стала для Пастернака встреча с Зинаидой Нейгауз, человеком, живущим жизнью, а не искусством. Эта встреча помогла ему внутренне переродиться, вернуться к естественности, к простоте.

Сборник «Второе рождение» позволил автору ненадолго занять почетное место в советской литературе. На Первом всесоюзном съезде писателей (1934) главный редактор газеты «Известия» Николай Бухарин предложил даже признать Пастернака лучшим советским поэтом.

Создатели новой, уже соцреалистической культуры сочли стиль «Второго рождения» соответствующим эпохе. Они не сразу заметили, что темы, миропонимание, которые за этим стилем скрываются, эпохе не только чужды, но и враждебны.

4. «На ранних поездах»: принимая, оставаться отдельным

На ранних поездах

Я под Москвою эту зиму,
Но в стужу, снег и буревал
Всегда, когда необходимо,
По делу в городе бывал.

Я выходил в такое время,
Когда на улице ни зги,
И рассыпал лесною темью
Свои скрипучие шаги.

Навстречу мне на переезде
Вставали ветлы пустыря.
Надмирно высились созвездья
В холодной яме января.

Обыкновенно у задворок
Меня старался перегнать
Почтовый или номер сорок,
А я шел на шесть двадцать пять.

Вдруг света хитрые морщины
Сбирались щупальцами в круг.
Прожектор несся всей махиной
На оглушенный виадук.

В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врожденной
И всосанному с молоком.

Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,
Которые кладет нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа.

Рассевшись кучей, как в повозке,
Во всем разнообразьи поз,
Читали дети и подростки,
Как заведенные, взасос.

Москва встречала нас во мраке,
Переходившем в серебро,
И, покидая свет двоякий,
Мы выходили из метро.

Потомство тискалось к перилам
И обдавало на ходу
Черемуховым свежим мылом
И пряниками на меду.

(март 1941)

Вот уже какое десятилетие существует то ли реальная история, то ли легенда о том, как были написаны эти стихи.

Пастернак вел в то время почти затворнический образ жизни, мало с кем общался, много переводил. Подобно Блоку, ловил вдохновение во время прогулок, наблюдений за природой, городом, простыми людьми. В зиму 1940–1941 годов рано утром часто уезжал на первом попавшемся поезде неизвестно куда. Иногда выходил на неизвестных станциях, иногда доезжал до Москвы. Но именно в момент таких бездеятельных прогулок как будто из пустоты складывалось его ощущение дороги, пассажиров, новой эпохи.

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Несмотря на то, что Пастернак происходил из еврейской семьи, он всегда осознавал себя именно русским, рожденным в православной культуре. Стремился, как и Анна Ахматова, «быть с моим народом / там, где мой народ, к несчастью, был». Как и у Ахматовой, получалось это непросто.

Например, известно, что в 1930-х Пастернака отправили в командировку на Урал, чтобы он написал, как хорошо в уральских городах при советской власти. Поэта поселили в лучшей гостинице, кормили в номенклатурной столовой. Но он вернулся в Москву раньше времени глубоко оскорбленным, сказав, что люди там живут в ужасных условиях и что от него, Пастернака, как и от других приезжающих, правду старательно скрывают. Попросил больше не отправлять его в подобные командировки.

Как и Ахматова, Пастернак отказался от эмиграции. В начале 1920-х следом за родителями и сестрой он уехал в Берлин. Пожив там несколько месяцев, поэт понял, что надо возвращаться домой, к читателям, друзьям, к русской культуре.

Дмитрий Быков, автор биографии Бориса Пастернака, считает, что причиной было и то, что в России на тот момент жить было интереснее. Тогда казалось, что вершится история, одна цивилизация сменяется другой. Пастернак как писатель не мог оставаться в стороне. Его наблюдения тех лет лягут в основу романа «Доктор Живаго».

Поэт всеми силами стремился слиться с новой Россией. И поначалу это удавалось. Еще в начале 1930-х он входил во множество комитетов, союзов, писал хвалебные стихи о Сталине, переводил грузинских поэтов.

В 1935 году на проходящем в Париже Международном конгрессе писателей у поэта случился нервный срыв. И с того момента он и эпоха поехали на разных поездах. «На разных поездах» – аллегория, заложенная в названии стихотворения.

Чуть позже Пастернак напишет: «Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь, распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит несчастье. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она – состоящее из волокон физическое тело» (из романа «Доктор Живаго»).

Поэт выбрал для себя почти отшельнический образ жизни. Уже через год его обвинили в «отрешенности от жизни», критиковали за «мировоззрение, не соответствующее эпохе». Безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки.

«Из своего я признаю только лучшее из раннего – "Февраль, достать чернил и плакать", "Был утренник, сводило челюсти" – и самое позднее, начиная со стихотворения "На ранних поездах", – напишет впоследствии Пастернак. – Мне кажется, моей настоящей стихией были именно такие характеристики действительности или природы, гармонически развитые из какой-нибудь счастливо наблюдаемой и точно названной детали, как в поэзии Иннокентия Анненского и у Льва Толстого, и очень горько, что очень рано, при столкновении с литературным нигилизмом Маяковского я стал стыдиться этой прирожденной своей тяги к мягкости и благозвучию и исковеркал столько хорошего, что, может быть, могло бы вылиться гораздо значительнее и лучше».

Однако Пастернак, отличаясь по своей внутренней структуре от окружающей его эпохи, полностью ее признавал:

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,

Которые кладет нужда,

И новости и неудобства

Они несли как господа.

И Блок, и Пастернак воспринимали Революцию как нечто неизбежное, высший замысел, как то, что предопределено.

«Можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование», – пишет Пастернак в «Докторе Живаго».

Для движения жизни к лучшему нужно два обоснования. Одно из них – любовь, а другое – «идея свободной личности и идея жизни как жертвы». Дети и подростки, читающие взахлеб, пряники на меду, черемуховое мыло… Для крестьян и рабочих дореволюционной России все это было малодоступно.

Новые герои считали себя хозяевами своей жизни, а не рабами. По мнению Блока и Пастернака, людей глубоко верующих, это оправдывало тяготы революции. Со страшными потерями, перекосами, но история движется туда, куда ей нужно. И у Пастернака, безусловно, вызывал восхищение этот новосоздающийся мир.

5. «Быть или не быть»: Христос, Гамлет, Пастернак…

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.

(1946)

«Гамлет» – одно из самых сложных и гениальных стихотворений Пастернака. Всего лишь в шестнадцати строках уместилось столько образов и аллегорий, что каждый может в течение жизни перечитывать этот текст снова и снова, открывая в нем новые смыслы.

Поэт искренне расстраивался, что лучшую часть своей жизни потратил на переводы. А переводы, между тем, буквально спасли его в непростые 1930-е – 1940-е годы, дав возможность спокойно существовать, уединенно и безбедно.

Безусловно, в Гамлете Пастернак видел себя, в очередной раз отвечающего на вопрос: «быть или не быть?»

Стихотворение «Гамлет» (1946) неслучайно открывает поэтическую часть романа «Доктор Живаго».

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

О чем эти строки? О стремлении предугадать свой жизненный путь, понять, что начертано, что предрешено. И Гамлет, и доктор Живаго, и сам Пастернак решают лишь один вопрос: «быть или не быть?» («играть или не играть?»). Все остальное предначертано свыше.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Чаша – крест, который кажется герою непосильным. Чаша отправляет нас к библейским мотивам. Выпить горькую чашу значит согласиться на принятие всех человеческих грехов, на будущие страдания. Христос, «убоявшись в сердце своем», просит Бога избавить его от подобной участи, выбрать на эту роль кого-то другого.

Ощущение предначертанности жизненного пути всегда было присуще Пастернаку. Однако его часто одолевало сомнение: по силам ли ему этот путь? Но сойти с этого пути можно только одним образом – «не быть». Так поступили Маяковский, Есенин... Для Пастернака этот выход был неприемлем, он означал победу слабости, отход от своих прежних убеждений, отказ от себя.

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

А какая драма идет сейчас? Скорее всего, речь идет о личной судьбе, о семейных обстоятельствах, об одиночестве, о желании разобраться повседневностью. Это просьба о перерыве (антракте), чтобы прийти в себя.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти.

Это самые знаменитые строки стихотворения. Возможности человека ограничены, он во власти времени, рока, смерти.

Фарисейство (в этом контексте слово употреблено в переносном значении) – неукоснительное, но чисто внешнее, показное исполнение каких-либо религиозных или социальных правил. В фарисейство скатывается любая эпоха. Люди, стремясь жить спокойно и без лишних потрясений, склонны отстаивать кем-то навязанные правила. И тем самым они избавляют себя от духовной работы.

Но не просуществовать, а прожить – это не поле перейти. И если уж ты решил жить, то роль нужно доиграть достойно.

6. «Свидание»: призрачность в настоящем

Свидание

Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.

Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки
По рукаву в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.

И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка, и фигура,
И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.

И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?

(1949)

Стихотворение-фантазия, стихотворение-видение, стихотворение-совесть… «Свидание», как и многие лирические шедевры Пастернака 1945–1955 годов, помещено в поэтическую тетрадь Юрия Живаго.

Стихотворение посвящено последней любви Пастернака, Ольге Ивинской. Их знакомство состоялось за три года до написания этих строк и превратилось в бурный роман. Пастернак разрывался между двумя женщинами, обеих (как сам он утверждал) глубоко любя и не в силах сделать выбор. Поэт испытывал тяжелые угрызения совести после того, как Ольгу Ивинскую посадили.

В 1949 году Ольга Ивинская была арестована за «антисоветскую агитацию» и «близость к лицам, подозреваемым в шпионаже». В действительности ее наказали за близость к Пастернаку и за их откровенный роман. Поэта сводила с ума эта странная расправа и несправедливость.

Засыпет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги:

За дверью ты стоишь.

Разумеется, мечта о далекой, но самой желанной встрече. Образ лирической героини идеализирован, она напоминает призрак: «без шляпы, без калош», «Течет вода с косынки / По рукаву в обшлаг». Поэт давно не встречался с возлюбленной, ее образ рассеялся, стал почти фантазией («И весь твой образ слажен из одного куска»). Однако он стал частью сердца автора, этот образ причиняет и радость, и боль, но без него существование уже невозможно.

Лирическая героиня как будто слилась с весной. И неудивительно: Ивинская была младше Пастернака на 22 года.

Поэт, он же лирический герой, сам становится призраком: он настоящий, но живет в воспоминаниях и в мечтах.

«Свидание», как и вся поздняя лирика Пастернака, лишено обилия художественных средств. К тому моменту Пастернак уже давно считал их делом искусственным, тогда как чувства, эмоции казались ему подлинными. Но все же в тексте есть олицетворения и метафоры («деревья и ограды уходят вдаль, во мглу», «прядью белокурой озарены лицо»). Но для Пастернака это не тропы. Для него деревья и люди похожи. Деревья могут идти, дышать, думать… Волосы могут не только бросать тень, но и озарять, источать божественный свет. А для Пастернака этот свет заключен в каждой частице общего, потому что все сотворено Богом.

Есть в стихотворении фирменное пастернаковское сравнение:

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

Казалось бы, что делать химическим элементам в стихах? Но сурьма – это краситель. И получается, что неведомый художник (создатель, судьба, рок, время) нанес образ любимой на сердце лирического героя, как шрам.

7. «Быть знаменитым некрасиво...»: Пастернак о писательском долге

            * * *

Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

(1956)

Надежда Мандельштам называла Пастернака очень завистливым человеком. Так отзывались о поэте и многие другие. Квартиры, премии, дачи, похвала собратьев по цеху всегда оценивались им с некоторой ревностью.

Сегодня кажется, что Пастернаку было грех жаловаться на дефицит славы. Но сам поэт благодаря своему полузатворническому образу жизни мало ощущал свою известность.

И надо оставлять пробелы

В судьбе, а не среди бумаг…

У Пастернака действительно больше пробелов в судьбе, нежели на бумаге. Уже в «Охранной грамоте» он рассуждает о том, что у его коллег драки, разводы, полночные споры, которые постоянно происходят не на страницах произведений, а в самой жизни.

Сам он из-за интеллигентности, по складу характера не мог пускаться во все тяжкие, как делали это Маяковский, Есенин. Пастернак не мог из биографии делать литературу. Его ориентиры – Фет, Анненский, Тютчев…

Не чувствовал к себе внимания Пастернак в последние годы еще и потому, что его читатели мало с ним соприкасались. Его лучшие стихи переписывались, гуляли в списках, но не были напечатаны.

В то же время литературная периодика была заполнена «шедеврами». Сегодня их авторы забыты или почти забыты, но тогда они были понятней и ближе власти. По моде того времени каждый мало-мальски известный автор писал мемуары, издавал дневники. 

Цель творчества – самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

В стихотворении Пастернак выразил свои поздние и, можно сказать, наболевшие представления о писательском долге, о жизни поэта.

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь,

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

Для писателя и поражения, и победы неразделимы, это его жизненный путь. Поражения иногда даже нужнее писателю: они помогают посмотреть на себя и на окружающих с другого ракурса.

Можно заигрывать с настоящим. Но можно ли заигрывать с будущим? Пастернак, не совпадая со своим временем, пишет для читателя, который, может быть, еще и не родился.

8. «В больнице»: искусство творит жизнь, рассуждая о смерти.

В больнице

Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.

Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.

Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.

Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.

Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.

Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.

«О господи, как совершенны
Дела твои, — думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».

(1956)

Первый инфаркт, случившийся у Пастернака в 1952 году, стал для него откровением, новым открытием бытия:

«Когда это случилось, и меня отвезли, и я пять вечерних часов пролежал сначала в приемном покое, а потом ночь в коридоре обыкновенной громадной и переполненной городской больницы, то в промежутках между потерею сознания и приступами тошноты и рвоты меня охватывало такое спокойствие и блаженство!..

…Так выпукло группировались вещи, так резко ложились тени! Длинный верстовой коридор с телами спящих, погруженный во мрак и тишину, кончался окном в сад с чернильной мутью дождливой ночи и отблеском городского зарева, зарева Москвы, за верхушками деревьев. И этот коридор, и зеленый жар лампового абажура на столе у дежурной сестры у окна, и тишина, и тени нянек, и соседство смерти за окном и за спиной – все это по сосредоточенности своей было таким бездонным, таким сверхчеловеческим стихотворением!»

Так Пастернак рассказывал Нине Табидзе о госпитализации.

Известно, что поэт отказался ложиться в Кремлёвскую больницу и поехал в народную, Боткинскую. Отказался он и от перевода – две недели провел в коридоре.

Анастасии Цветаевой об этих же событиях он писал: «Как я был счастлив в первые дни в больнице, на пороге мыслимой смерти и среди частых смертей кругом, что глаза мои были к этому подготовлены, как ликовал, как благодарил Творца, как торжествовал, как гордился складом и ходом мира, Его творения, как дышал его строем, как молился, как понимал!»

Вспоминается повесть Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», главный герой которой, лишь встретившись со смертью и болью, понял, как надо жить, почувствовал настоящий вкус жизни.

Вспоминаются и поздние рисунки Михаила Врубеля, его изображения больничных окон. Каждая ветка становится событием, любое изменение цвета наполнено смыслом. Предметы увеличены и как будто обособлены.

В стихотворении-балладе сложно не заметить и влияние философии (прежде всего экзистенциалистов), которую Пастернак изучал в МГУ, а потом в Марбургском университете, а также глубокое религиозное чувство, свойственное не только лирическому герою, но и самому поэту.

Пастернак говорил, что интерес к Библии, к православию ему привила няня, которая втайне от родителей водила своего воспитанника в церковь. Няня говорила, что, если об этом узнают родители Пастернака, ее уволят и она умрет с голода. Благодаря этой таинственности и запретности и сами церковные службы были для юного Пастернака чем-то чарующим и заветным.

В Евангелии, по мнению одного из героев «Доктора Живаго», заключено «духовное оборудование», которое помогает человеку подняться над смертью, за чередой смертей и рождений увидеть тот замысел, который действительно совершенен: «О господи, как совершенны / Дела твои, – думал больной…»

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр.

Редкий читатель не поразится силе и красоте этих строк. Человек в них как одно из украшений, созданных мастером, или одно из стихотворений, написанных поэтом. И благодарность вызывает уже то, что творец достал свое творение из футляра (из полной тьмы, из небытия) и дал ему возможность ощутить сопричастность великому замыслу. Дал возможность услышать звук, насладиться запахом, увидеть разнообразные переливы света.

Безусловно, такое ощущение связано и с природной впечатлительностью Пастернака, которой он наделял и своих героев.

«Часто плачу от волнения. Кажется, и причин нет. На экране покажут лошадь крупным планом, а у меня слезы от волнения. Или Брамса играют – плачу и приговариваю: плохой, плохой композитор…»

«Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами: оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь» – еще одна цитата из романа «Доктор Живаго». Странная особенность человеческой психики, не только замеченная, но и развитая экзистенциалистами в целую философию, в метод. Только чувствуя близость смерти, человек испытывает всю полноту бытия. Именно при встрече с ней чаще всего происходит духовное пробуждение человека.

9. «Нобелевская премия»: «я весь мир заставил плакать над красой земли моей»

Нобелевская премия

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора –
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

(1959)

С 1946-го по 1950-й годы Пастернак выдвигался на соискание Нобелевской премии по литературе. В 1958-м его кандидатура была выдвинута Альбером Камю. Пастернак стал вторым (после Бунина) русским писателем, удостоенным этой награды.

Присуждение премии было воспринято советской пропагандой как измена родине, ее идеалам и интересам.

Хотя премия была назначена Пастернаку «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа», все считали, что премию писатель получил за роман «Доктор Живаго», который только что вышел за границей.

Роман вызвал мощный резонанс и среди иностранной публики, и в эмигрантской среде. Это была книга не об ушедшей и навсегда погибшей России (как у Бунина), а о революциях, о Гражданской войне, о первых годах советской власти. В этой России верили, плакали, любили. На тех, кто воспринимал СССР исключительно в радужных тонах, роман подействовал, как оздоровительная пилюля.

Травля Пастернака была организованной и с удовольствием поддерживаемой как советскими властями, так и писательским кругом. Поэту несколько раз звонили из органов, проводили воспитательные беседы. В итоге от Нобелевской премии Пастернак отказался.

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

«Нобелевскую премию» вскоре опубликовали на Западе. Пастернака вызвали к Генеральному прокурору СССР. От статьи «измена Родине» поэта спасло лишь то, что стихотворение было опубликовано без его ведома и это удалось доказать.

«Нобелевская премия» написана по-блоковски, в четыре катрена, четырехстопным хореем (одним из самых распространенных размеров в лирике Пастернака), почти лишена средств художественной выразительности. В стихотворении есть не слишком присущая автору риторичность. Заканчивается все хэппи-эндом:

Верю я, придет пора –

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

Несмотря ни на что Пастернак по-прежнему остается верен себе и своей вере в то, что мир движется к лучшему. Это заложено в сценарии мироздания, и иначе быть не может.

10. «Единственные дни»: будущего нет

Единственные дни

На протяженье многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.

И целая их череда
Составилась мало-помалу –
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.

Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет
И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.

(1959)

Это последние стихи Пастернака. Они были написаны, когда поэт уже почти не вставал с постели.

Жизненный путь вписан не в конкретное время, а в вечность. Для космоса времени нет, каждое мгновение уникально. Череда дней «составилась мало-помалу» в ряд бусин, четок, страниц – в жизненный путь, подобный произведению искусства.

По мнению Пастернака, только запечатленное в нашем сознании и есть подлинная реальность. А будущего нет. Оно – «худшая из всех абстракций». Будущее всегда не такое, как мы его себе представляли, а значит, заранее с реальностью несовместимо. И в этом тоже можно увидеть явное влияние экзистенциализма и ряда других философских течений XX века на творчество Пастернака. Жизнь «здесь и сейчас», потому что только «здесь и сейчас» имеет для человека наивысшую ценность.

Любопытно происхождение фамилии Пастернак. Это заимствование из немецкого через польский, восходящее к латинскому pastinaca. В свою очередь, pastinaca – производное от глагола pastinare, «вскапывать почву под виноградник», и существительного pastinum, «мотыга для вскапывания под виноградник; участок земли, вскопанный под виноградник».

Внутренняя форма слова «пастернак» прочитывается приблизительно как «пряный корнеплод, растущий на участках, вспаханных под виноградники».

Интересовался Пастернак происхождением своей фамилии или нет, мы не знаем. Зато известно, что Маяковский, выманивая своего друга на одну из поэтических встреч, писал: «В супе нашего веселья не хватает только вас, о Пастернак!» Пастернак отвечал: «Маяковский, вы правы: без пастернака суп пресен! Еду!» Были и шутки про то, что суп с луком и укропом без пастернака не так прекрасен.

Вспахивание почвы под виноградник напоминает и творческий путь Пастернака. Его стихи – выросшие на этой почве деревья. «Единственные дни», несомненно, одно из лучших.

Поэт

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.

В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет, — это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
Опять пришел с каких-то похорон.

И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец…
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?

За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф—

Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.

(1936)