Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне

Аронзон среди молчаливых пушкинианцев

Быть поэтом-пушкинианцем и писать стихи о Пушкине – не обязательно связанные друг с другом вещи. Пушкинианство предполагает следование классической традиции, цитаты и эпиграфы из любимого поэта, многочисленные отсылки к его текстам. Оно также предполагает критические статьи, эссе, манифесты, даже научные труды (как у В. Брюсова, В. Ходасевича или А. Ахматовой). А вот потока стихов о самом Пушкине, оказывается, может и не быть.

Больше всего пушкинианцев с единичными стихотворениями о Пушкине мы встречаем среди поэтов XIX века или родившихся не позднее 1880-х годов: А. Майков, Я. Полонский, А. Фет, И. Бунин, В. Брюсов (В. Жирмунский, впрочем, не считал его пушкинианцем), Вяч. Иванов. Не слишком продуктивны были и ближайшие друзья «нашего всего». Оно и понятно. В ту пору – на что указывается, в частности, в эссе Ходасевича «Колеблемый треножник» (1921) – связь с Пушкиным была еще органической, априорной, затрудняющей объективацию поэта в качества персонажа. В ХХ веке эта связь распалась, временная дистанция увеличилась, и о Пушкине стало говорить легче и проще. В каком-то смысле ситуация даже изменилась на прямо противоположную: бесспорный пушкианианец П. Антокольский написал о любимом поэте более 50 произведений. Далеко не по одному тексту создали и преклонявшиеся перед Пушкиным М. Цветаева, В. Набоков, Б. Ахмадулина. О поэтах-любителях не приходится и говорить.

Драгоценным исключением становятся как раз пушкинианцы, хранящие в своих стихах целомудренное молчание о кумире. Скажем, Кибиров в предисловии к сборнику «Кто куда – а я в Россию…» (2001) назван «Тимуром из пушкинской команды». Цитаты, отсылки, даже парафразы там на каждом шагу. В книге «Amour, exile…» (1999) поэт даже отчасти перевоплощается в Пушкина, обращаясь к своей собственной Наташе. Но о нем самом – почти ничего. Правда, если уж заходить речь, то сообщается нечто действительно важное, как в посвящении К. Гадаеву (1999):

Пастернак наделен вечным детством.
Вечным отрочеством – Маяковский.
Вечной женственностью – Блок и Белый.

А мужичина-то только один –
Александр Сергеевич Пушкин. 

   Это тост, Константин!
                  Где же кружка?

Еще раньше таким исключением из правила стал Леонид Аронзон. Перед нами не просто гений неподцензурной питерской поэзии 1960-х, участник «великого  квинтета» поэтов (наряду с В. Соснорой, И. Бродским, М. Ереминым и А. Кушнером), не просто наиболее радикальная альтернатива «ахматовским сиротам». Аронзон – это еще и один из самых ярких поэтов-пушкинианцев с одним-единственным стихотворением о Пушкине. Но зато таким, где Александр Сергеевич назван творцом вселенной. 

Приметы присутствия

В заметках о поэтике Л. Аронзона «Живое всё одену словом», предваряющих первым том собрания его произведений (2-е изд., 2018), А. Степанов пишет: «Многочисленны и разнообразны… приметы пушкинского присутствия: от проскальзывающих интонаций и подобия отдельных выражений до почти прямого цитирования и даже появления Пушкина в качестве персонажа». 

Это «даже» – вообще-то единственное, что рассматривается в нашей рубрике. К слову «персонаж» сделана сноска: «См. стихотворения “Поле снега. Солнцеснег…”, “Вода в садах, сады – в воде…”, “Проснулся я: еще не умер…”, пьесу “Действующие лица” и пр.» Оказывается, что никакого «и пр.» нет: в примечании полностью исчерпан список произведений Аронзона, где Пушкин выступает в качестве персонажа, да и то местами с некоторой натяжкой. Так, в стихотворении «Проснулся я: еще не умер…» мы имеем дело скорее с простым упоминанием имени поэта и указанием на то, что лирический герой не без удовольствия читает его произведения. 

Я говорю: «Покойной ночи!»
России, дереву, жуку.
Уютные читают очи
в постели Пушкина строку.

Конечно, эти слова возникают из холодной архитектуры зим и алкогольного отчаяния («все скверно, ежели не пить»), но «Пушкина строка» только строкой и остается, самого поэта – нет. Чуть более рельефно его образ обозначен в другом тексте:

Вода в садах, сады – в воде.
Вдоль них спокойные прогулки,
пустые замки Петербурга
и небо при одной звезде.
Красиво всё, печаль везде.
Внутри построенной природы
брожу, как юноша безродный
или как Пушкин в бороде.

Очевидно, что для лирического героя «Пушкин в бороде» – воплощение его собственной неуместности внутри «построенной природы». «Юноша безродный» благодаря глаголу «брожу» сразу же превращается в одного из «юношей безумных», среди которых сиживал некогда Пушкин (ср. «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», 1829). Но вообще-то тут нет ни особого безумства, ни безродности. Даже напротив, родство устанавливается легко. Образ старого Пушкина уже появлялся во второй главе набоковского «Дара» (1938): «… Я не в силах был оторваться от соседней ложи, я смотрел на эти резкие морщины, на широкий нос, на большие уши... по спине пробегали мурашки, вся отеллова ревность не могла меня отвлечь. Что если это и впрямь Пушкин, грезилось мне, Пушкин в шестьдесят лет, Пушкин, пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего гения... Вот это он, вот эта желтая рука, сжимающая маленький дамский бинокль, написала "Анчар", "Графа Нулина", "Египетские Ночи"... Действие кончилось; грянули рукоплескания. Седой Пушкин порывисто встал и всё еще улыбаясь, со светлым блеском в молодых глазах, быстро вышел из ложи». 
 
У Набокова бороды еще нет, но позднее, у Г. Горбовского в стихотворении «Есенин, 80 лет» (1974), она появится совершенно естественно, а не как признак дисгармонии с миром: 

Взрывной и непослушный,
в зигзагах бороды,
вбегает в старость Пушкин!
И сразу с ней – «на ты».

В полной мере к пушкианине у Аронзона действительно можно отнести только стихотворение «А.С. Пушкин». И здесь поэт действительно оригинален: кажется, до него никому не приходило в голову изобразить Александра Сергеевича творцом Вселенной. Итак – текст. 

А.С. Пушкин

Поле снега. Солнцеснег.
Бесконечный след телеги.
Пушкин скачет на коне
на пленэр своих элегий.

Яркий снег глубок и пышен,
и сияет, и волнист.
Конь и Пушкин паром дышат,
только стека слышен свист.

Ветра не было б в помине,
не звенела бы река,
если б Пушкин по равнине
на коне б не проскакал.

Согласно дневниковой записи жены поэта Риты Пуришинской, стихотворение было написано «вдруг, в 5 минут» 20 января 1968 года. Текст существует еще в двух вариантах, помимо приведенного: в виде так называемого «дуплета» в одноименном цикле 1969 года («Что за чудные пленэры на тебе, моя Венера!») и восьмистишия, где первый катрен воспроизводится без изменений, как в оригинале, а второй звучит неожиданно неприлично:

Ай да Пушкин! Ну и плут!
Что за чудные пленэры!
Артемиду браконьеры
Ловят в сети и …. !

Многоточие можно не пояснять. Судя по предположительной датировке (20 января 1968), этот вариант родился в те самые 5 минут, что и оригинал. В оригинале нет и намека на эротику, разве что через перекличку с весьма невинным пушкинским «Зимним утром» (1829), которое сразу же приходит в голову при слове «солнцеснег». Однако Аронзон – не только пушкинианец, он еще и парадоксалист. Вспомним, например, такие его зачины: «В часы бессонницы люблю я в кресле спать…», «Как летом хорошо – кругом весна!», «В осенний час внутри простого лета…». В высшей степени парадоксальным было и само его отношение к Пушкину. А. Степанов указывает, что «в 1966 г. Аронзон начинает стихотворение: “Я Пушкина любимый правнук…”, – а в 1969 (?) записывает (зап. кн. № 9) “Бунт срывается. То, что не удалось похоронить Пушкина – живучесть убогости…”»  Неплохо, да? А между тем, интервью И. Кукуя с И. Орловой озаглавлено «В русской поэзии есть Пушкин и Аронзон» – ни больше ни меньше (это, впрочем, оценка жены поэта). На таком фоне соседство грубо эротического варианта с космогоническим не так уж и неожиданно. В конце концов, и сам Александр Сергеевич был не чужд вольной поэзии. 

Литературная реальность побеждает

Правда, помимо скрытых, «затекстовых» парадоксов в стихотворении есть и явные, причем такие, которые больше похожи на ляпы. В самом деле, откуда взялся бесконечный след телеги, если зимой передвигаются на санях? И что это за звон реки, которая вообще-то должна быть скована льдом. В том же «Зимнем утре» речка подо льдом все-таки блестит, не звенит. Далее – откуда в финале берется ветер, если исходно его не было – «только стека слышен свист»? И в то же самое время как может быть слышен только этот свист, когда есть еще и шум дыхания, «и конский топ»? И зачем о ярком снеге говорить, что он еще и сияет? О пышном – что он еще и глубок? Это же явный плеоназм! Ну и самое элементарное: прежде чем сотворить реку и ветер (видимый мир), Пушкин ведь уже где-то скакал? Кто тогда создал его самого? Коня? Пленэр, в конце концов?

Чтобы ответить на все эти «смердяковские» вопросы, достаточно разобраться с «пленэром». Прежде всего, по замечанию А. Степанова, это одно из излюбленных слов Аронзона – устойчивый поэтизм. Высокая концентрация таких поэтизмов, между прочим, роднит автора с Пушкиным, и тоже не означают скудости словаря (в отношении Пушкина В. Ходасевич называл такую черту бережливостью). Невозможная в зимней реальности телега могла прийти к Аронзону из реальности литературной – эпиграфа к «Элегии» А. Введенского: «Так сочинилась мной элегия о том, как ехал на телеге я». В примечаниях к двухтомнику 2018 года об этом сказано отдельно, с указанием на то, что Аронзон был знаком с текстом Введенского по его первой публикации 1967 года. 

Что касается ветра, то он тоже мог прийти из литературы, например, из чернового пушкинского фрагмента 1820-х гг. под названием «Сотворение мира», впервые опубликованного в 1935-м. Это вольный перевод из Библии, скорее всего, с английского.  «Может показаться странным, – пишет исследователь М. Мурьянов, – что в столь лаконичном наброске нашлось место, чтобы дважды упомянуть ветер. Между тем в архаическом мышлении ветер – это дыхание Вселенной (слова дух, душа – того же корня), ветру присуща оплодотворяющая сила». Как видим, у Аронзона есть и ветер, и дыхание. 

Мурьянов обращает внимание, что в переводном отрывке Пушкина солнце появляется уже в первый день творения, хотя в Библии – только на четвертый. У Аронзона, как и у Пушкина, солнце тоже сияет в самого начала. Плюс у нас есть река. В «Сотворении мира» она прямо не названа, но имеется согревшееся под солнцем водное дно. Мурьянов пишет: «Дно водное, порождающее рыб, и облака, порождающие птиц, – плод пушкинской фантазии, уникальный в мировой литературе и не имеющий прецедентов в фольклоре». 

У нас нет свидетельств, что Аронзон был знаком с этим пушкинским отрывком. Но совпадение интуиций, да еще после отсылки к А. Введенскому, позволяет трактовать «пленэр элегий» не только и даже не столько как реальный, заснеженный пейзаж, сколько как чистую страницу, на которой эти элегии появляются – вместе с ветром и рекой. «Создается впечатление, – пишет А. Степанов, – что Аронзон почти одинаково относился к реальным и литературным событиям, считая их в равной мере сырьем для творчества». Так оно и есть. Пушкин одновременно скачет на пленэр по снежной равнине и пишет стихи о красоте зимнего дня. Собственно, он пишет вот эту самую элегию, которую мы с вами читаем. Придирки к обыденной логике теряют смысл, поскольку освящены второй, поэтической реальностью, более высокой, чем первая. И к тому же рукой автора водит сам Пушкин, творец вселенной, а этот творец, как известно, непогрешим. 

Подобное совмещение двух реальностей станет потом общим местом. С предельной простой ситуацию изобразит Варвара Жданова:

Снег пришел как запоздалый
Гость, счастливый и усталый.
Тополь в снежной рукавице.
Под ногой шуршат страницы.
Вот одна: лежит на ней
След от пушкинский саней.

Стихотворение Аронзона, конечно, гораздо сложнее. При всем внешнем алогизме его вполне допустимо рассматривать как высокий образец философской лирики, ведь по сути текст раскрывает нам не что иное, как трансцендентно-имманентную двойственность реальности по Канту – реальности «сотворенной и одновременно предшествующей творению, придуманной и наличной без участия творца» (цитата взята из книги М. Ямпольского «Формы реальности», М., 2022). 

Принципиально важно, что у Аронзона создание вселенной объективировано через образ творца. Аронзон не просто признает над собой творца. Этот творец – поэт, причем лучших среди лучших: Пушкин-демиург.

Леонид Львович сожалел, что не удалось его похоронить и что такая неудача подтверждает «живучесть убогости»? Отлично. Вряд ли можно сомневаться в искренности этих слов. Мы помним, что Пушкина начали хоронить еще при жизни, в 1830-е, продолжили в 1860-е, в 1910-е решили бросить с парохода современности. История тянется до сих пор. Но вот что любопытно: сам же Аронзон – причем устами Пушкина – дал наиболее удачный ответ похоронной команде. Этот ответ содержится в пьесе «Действующие лица». От Попугая и одного из инвалидов в мешках (они же летчики-кавалеристы) Пушкин слышит в свой адрес: «Катись-ка ты отсюда с тем, что есть» и «На самом деле, что ты приперся? И без тебя дерьма хватает». Поэт отвечает сугубо одобрительно: 

– Молодцы, мальчики: пароль не забыли. 

Девочки, кстати, тоже хорошо помнят пароль. И Пушкин по-прежнему остается действующим лицом в пьесе.