Борис Поплавский. Поэт, которого приняли за сюрреалиста

Сегодня Бориса Поплавского часто называют самым талантливым молодым поэтом первой волны эмиграции. В подтверждение этого тезиса часто приводятся слова Дмитрия Мережковского: «Если эмигрантская литература дала Поплавского, то этого одного с лихвой достаточно для ее оправдания на всяких будущих судилищах». Следом, как правило, идет высказывание Владислава Ходасевича, написавшего после смерти Поплавского: «Как лирический поэт Поплавский, несомненно, был одним из самых талантливых в эмиграции, пожалуй – даже самый талантливый». Однако в эмигрантской печати Бориса Юлиановича не жаловали и о том, что есть такой поэт, русский Париж узнал лишь после его смерти.

1. Когда состоялся поэтический дебют Бориса Поплавского?

Борис Юлианович Поплавский родился в Москве 24 мая (6 июня) 1903 года в семье выпускника Московской консерватории и скрипачки. Стихи начал писать очень рано, отчасти под влиянием старшей сестры Натальи, выпустившей в 1917 году в Москве сборник «Стихи зеленой дамы». Наталья умерла во второй половине 1920-х годов в Шанхае от крупозного воспаления легких, вызванного злоупотреблением опиумом.

Считается, что первая публикация стихов Поплавского состоялась в 1919 году в Ростове-на-Дону (куда семья перебралась во время Гражданской войны): в альманахе «Радио» увидели свет его первые стихи. Это была первая и единственная прижизненная публикация Поплавского на родине.


ГЕРБЕРТУ УЭЛЬСУ (фрагмент)

Небо уже отвалилось местами,
Свесились клочья райских долин.
Радости сыпались, опрокидывая здание,
Громы горами ложились вдали.
Стоны сливались с тяжелыми тучами.
Зори улыбку отняли у нови,
А мы все безумней кричали: «Отучим мы
Сердце купаться в запутанном слове!»
Крик потонул наш в конвульсиях площадей,
Которые в реве исчезли сами.
Взрывов тяжелых огромные лошади
Протащили с безумьем на лезвиях аэросани.
В саване копоти ангелов домики
Бились в истерике, в тучах путаясь,
А Бог, теряя законов томики,
Перебрался куда-то, в созвездие кутаясь.
А мы, на ступенях столетий столпившись,
Рупором вставили трубы фабричные
И выдули медные грохотов бивни
В спину бегущей библейской опричнине:
– Мы будем швыряться веками картонными!
Мы бога отыщем в рефлектор идей!
По тучам проложим дороги понтонные
И к Солнцу свезем на моторе людей!

(лето 1919)

Без Маяковского, также представленного в «Радио», явно не обошлось. В стихотворении можно увидеть и увлечение поэта живописью: почти все метафоры имеют яркую визуальную составляющую.

В последние месяцы Гражданской войны Поплавский вместе с родителями перебрался в Константинополь, а в конце мая 1921 года поселился с отцом в Париже. Там поэт и прожил всю оставшуюся жизнь (за исключением трех берлинских лет (1922–1924), когда Поплавский пробовал реализоваться как художник).

Во Франции отец Поплавского преподавал музыку, мать работала портнихой, а Борис получал стипендию в Художественной академии де ла Гранд-Шомьер. В 1924 году Поплавский посещал лекции на историко-филологическом факультете Сорбонны, но учебу так и не закончил.

В середине 1920-х Поплавский окончательно решил стать литератором. Сначала он пробовал работать таксистом, но потом отказался от идеи найти «настоящую» работу. Несмотря на ежедневную, но незначительную поддержку отца, Поплавский жил на пособие для безработных (7 франков в день, что-то около 25 центов по тогдашнему курсу; Хемингуэю, чтобы прожить в Париже, требовалось 5 долларов в день). И писал. Кстати, отец Поплавского при жизни сына не прочел ни одного его стихотворения.

2. Почему Поплавского сравнивали с Артюром Рембо?

Современникам Борис Поплавский запомнился как человек в черных очках. Многие никогда и не видели его глаз. Человек загадочный, закрытый, судя по всему, ведущий, как и Артюр Рембо, «неправильный» образ жизни.

По словам Ирины Одоевцевой, Поплавский «сам, должно быть, сознавал странное впечатление, производимое его глазами, и никогда не снимал черные очки. Ведь глаза – зеркало души. Но его глаза вряд ли были зеркалом его души. Это были странные, неприятные глаза, производившие на многих просто отталкивающее впечатление. В них совсем не отражалась его душа – душа поэта. Его черные очки, впрочем, были иногда и полезны. В метро и в автобусах, даже в часы наплыва, для него всегда находилось сидячее место: уступи место слепенькому».

Георгий Адамович писал о Поплавском: «У него была невероятная путаница в голове, объясняемая отчасти ненасытной жаждой знания, исторического и философского в особенности, знания, которое он не успевал "переварить", а еще более – крайней его впечатлительностью... Никогда нельзя было заранее знать, с чем пришел сегодня Поплавский, кто он сегодня такой: монархист, коммунист, мистик, рационалист, ницшеанец, марксист, христианин, буддист или даже просто спортивный молодой человек, презирающий всякие отвлеченные мудрости и считающий, что нужно только есть, пить, спать и делать гимнастику для развития мускулов? В каждую отдельную минуту он был абсолютно искренен, – но остановиться ни на чем не мог».

Любопытный штрих: в комнате Поплавского рядом с иконами висели боксерские перчатки.

Даже для отца поэта, Юлиана Поплавского, последние годы жизни его сына были «глубоко загадочны».

«Мистицизм, нищета, сомнительные знакомства, может быть, отчаяние, – так характеризует Поплавского Илья Зданевич, с которым поэт сблизился в начале 1930-х годов. – Какие-то богатые знакомые таскали его по кабакам, в качестве приправы. Однажды он попросил у них помощи. Они отказали, но зато посоветовали героин».

Адамович писал, что Поплавский обожал Рембо. «Не только как поэта, но и как образец для подражания», – уточняла Ирина Одоевцева.

Но важнее то, что «Поплавский был… и детищем Запада, – по своей оторванности от России, по навязанному ему судьбой эмигрантски-парижскому положению. Для него Артур Рембо был, по меньшей мере, столь же дорог и близок, как и Пушкин, – потому что он во Франции вырос, во Франции сложился и ее влияниями был пронизан» (Г. Адамович).

Есть стихи, которые Поплавский посвятил «проклятым поэтам» в целом и Рембо в частности.

Галдел без толку
Кафе – шантан,
И без умолку
Шипел фонтан.

Был полон Лондон
Толпой шутов,
И ехать в Конго
Рембо готов.

Средь сальных фраков
И кутерьмы
У блюда раков
Сидели мы.

Блестит колено
Его штанов,
А у Верлена
Был красный нос.

(1926)

Отметим, что сравнивать Поплавского с Рембо современники начали уже после смерти Бориса Юлиановича.

3. Почему Поплавского называют единственным русским сюрреалистом?

С конца 1920-х годов Поплавского начинают печатать в эмигрантской прессе. Чуть-чуть. При жизни ему удалось выпустить лишь один сборник стихов – «Флаги» (1931), и то благодаря помощи вдовы богатого рижского предпринимателя, которая взяла на себя все расходы.

Волшебный фонарь

Колечки дней пускает злой курильщик,
Свисает дым бессильно с потолка:
Он, может быть, кутила иль могильщик,
Или солдат заезжего полка.

Искусство безрассудное пленяет
Мой ленный ум, и я давай курить,
Но вдруг он в воздухе густом линяет.
И ан на кресле трубка лишь горит.

Плывёт, плывёт табачная страна
Под солнцем небольшого абажура.
Я счастлив без конца по временам,
По временам, кряхтя, себя пожурю.

Приятно строить дымовую твердь.
Бесславное завоеванье это.
Весна плывёт, весна сползает в лето,
Жизнь пятится неосторожно в смерть.

Редактор отдела поэзии в журнале «Современные записки» (Париж, 1920–1940) Михаил Цетлин писал, что «стихи Поплавского нравятся не всем», потому что в них есть «оторванность от живой стихии русского языка», «неправильные ударения», «протяжные, многостопные размеры», «однообразие приемов», «бедная бутафория» образов, чрезмерное родство «с современными живописными исканиями».

«Чрезмерное родство с современными живописными исканиями» по тем временам – верный признак сюрреализма.

Иван Голль, соратник Андре Бретона, в статье «Сюрреализм» (1924) писал: «До начала XX века поэзию оценивало УХО. Ритм, звучность, каданс, аллитерация, рифма – всё для уха. Начиная с двадцатых годов реванш берёт ГЛАЗ. Это эпоха кинематографа, мы осуществляем коммуникацию по большей части посредством визуальных знаков».

Связь с кинематографом Поплавский обозначил уже в названии стихотворения «Волшебный фонарь». Лирический герой наблюдает за происходящим как бы сквозь сон. В этом сне происходят удивительные вещи – например, исчезает его сосед по залу:

Но вдруг он в воздухе густом линяет.
И ан на кресле трубка лишь горит.

В общем, налицо совмещение сна и реальности. Образы соответствующие, «новомодные» (по тем временам), сюрреалистические:

Свисает дым бессильно с потолка.

Любопытно, что Поплавский ни разу не попытался познакомиться с жившими тогда в Париже «настоящими» сюрреалистами.

4. Почему Поплавского не печатали в Париже?

Новаторство Поплавского не всем было по душе.

Известный литературный критик Глеб Струве писал (уже после смерти поэта): «У Поплавского был, видимо, талант и к музыке, и к живописи… Сюрреалистический мир Поплавского создан "незаконными" средствами, заимствованными у "чужого" искусства, у живописи (что Поплавский, в сущности, поэт не музыкальный, а живописный, было кем-то из критиков отмечено: наиболее сильное влияние на Поплавского оказала новейшая живопись – кто-то сравнил его стихи с картинами Шагала».

В «Волшебном фонаре» мы можем увидеть и основную тему поэзии Поплавского – смерть, а также главный мотив – наслаждение смертью, умиранием.

Сам Поплавский писал: «Смерть неизбежна и прекрасна (даже если она зло). Будем умирать, как новые римляне, в купальном трико, на камнях у бассейна с затравленной хлором водою, заснуть, улыбаясь сквозь боль (возвратиться к знакомым снам)».

С такими настроениями поэт не был востребован эмигрантским официозом: декадент, сюрреалист, не чувствует себя наследником «великой русской литературы».

В 1930 году на открытом литературном вечере, устроенном «Числами», П. Н. Милюков (с апреля 1921-го по июнь 1940-го редактировал выходившую в Париже газету «Последние новости», одно из наиболее значимых печатных изданий русской эмиграции) заявил: «Русская литература периода классического, до Толстого включительно, была периодом реализма. Его сменил период романтический или период "символизма". Сейчас, в то время, когда в России литература возвращается к здоровому реализму, здесь в эмиграции часть литераторов, в частности те, которые сотрудничают в "Числах", продолжают оставаться на позициях отрыва от жизни».

Что там политик Милюков! Владимир Набоков не сразу опознал в Поплавском поэта (потом каялся, брал свои слова обратно): «Трудно относиться к стихам Поплавского серьёзно: особенно неприятно, когда он начинает их расцвечивать ангельскими эпитетами, – получается какой-то крашеный марципан или цветная фотографическая открытка с перламутровыми блёстками».

Как писала Нина Берберова, «гибель Поплавского – именно гибель, не смерть и, вероятно, не самоубийство, – в октябре 1935 года сделала его на один день знаменитым: все французские газеты написали о нем. Русские жители Парижа узнали о нем».

Уже после смерти Поплавского были изданы сборники «Снежный час» (1936), «В венке из воска» (1938), «Дирижабль неизвестного направления» (1965), «Автоматические стихи» (1999), а также романы «Аполлон Безобразов» (1932, полное издание – в 1993), «Домой с небес» (фрагменты появились в 1936–1938, полное издание – в 1993).

5. Как умер Поплавский?

Существует несколько версий смерти поэта. Они разнятся в зависимости от того, хотят ли авторы представить Поплавского как наркомана со стажем или не хотят вообще упоминать о наркотиках.

Но вот как описывает гибель сына Юлиан Поплавский: «Трагически нелепый случай оборвал жизнь Б. П. 8 октября 1935 года Б. П. случайно встретил полубезумного наркомана, решившего, под давлением житейских невзгод, покончить с собой и написавшего об этом посмертное письмо своей возлюбленной, который и подговорил Б. П. "на озорство" – изведать порошок иллюзий, а вместо того дал ему в увлечении маниакальной идеи уйти на тот свет с попутчиком смертельную дозу яда, приняв такую же одновременно...»

Илья Зданевич вспоминал: «Когда в заключительный вечер обнаружились признаки отравления – отравление порошками было случайным – и Поплавского вздумали было отправить в лечебницу, он вознегодовал: случай станет известным полиции, и его, несомненно, за это лишат драгоценного пособия. Он, мол, и так отоспится. Карета скорой помощи повернула обратно. Но поутру Поплавского уже нельзя было разбудить...»