Фёдор Сологуб – главный декадент русской поэзии
В декабре 2022 года почти незамеченным прошел юбилей поэта-символиста Фёдора Сологуба – 95 лет со дня смерти. Сологуб не поэт пути, а поэт позиции, проговариваемой снова и снова. Его мироощущение проникнуто древним ужасом. Prosodia предлагает ответы на пять вопросов о жизни и творчестве поэта.
«Тьма меня погубит в декабре. В декабре я перестану жить», – написал этот поэт 4 ноября 1913 года, точно обозначив месяц своего ухода. Поэт-символист, писатель, драматург, переводчик, критик Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников, родился 17 февраля (1 марта) 1863, Санкт-Петербург) скончался 5 декабря 1927 года в Ленинграде от продолжительной болезни. Несколько лет до этого он пытался выехать за границу из Советской России. Политбюро, рассмотрев 12 июля 1921 года вопрос о разрешении на выезд Блоку и Сологубу, постановило выезд разрешить одному Сологубу, о чем ему и телеграфировал Троцкий… Но полученным разрешением Сологуб воспользоваться не смог, потому что 23 сентября 1921 года его супруга – А. Н. Чеботаревская - покончила с собой, бросившись в реку Ждановку. Новых прошений о выезде Сологуб уже не подавал…
«Вся его поэзия – неподвижное, хотя и страшно напряженное созерцание одной точки», - скажет о Сологубе Лев Шестов. Природу точки прокомментирует сам автор:
Тот просвет в явленьи всяком,
Что людей пугает мраком,
Я бесстрашно полюбил.
Так охарактеризовал Сологуба Г. Чулков – и эта характеристика нуждается в пояснении.
Слово «символист» было введено в русский культурный контекст Брюсовым и его молодыми друзьями в Москве и Петербурге, но первыми представителями новой школы критика все-таки признала не их, а Гиппиус («первый поэт-символист в России» А. Пайман) и Сологуба. При этом и Брюсова, и Гиппиус, и Сологуба и других представителей «старшего» символизма часто называли декадентами.
В русском литературном контексте крайне сложно бывает определиться с четкими границами таких явлений, как символизм и декаданс. Например, Л. Колобаева утверждает, что декадентство является этапом в развитии русского символизма: «русский символизм прошёл две основные фазы развития: “индивидуалистически – декадентскую” в 90-е годы, в творчестве “старших” символистов, и фазу возрожденчески – “символистскую” в поэзии “младших” символистов 1900-х годов». Литературный критик Омри Ронен пишет, что «на русской почве различение “символизма” и “декадентства” было идеологическим, а не историко-литературным». По его мнению, уже сами русские символисты второй волны чувствовали эту разницу в мировоззрении двух направлений: «декадентство субъективно, а символизм преодолевает индивидуалистическую отъединенность эстетства сверхличной правдой соборности». То есть писатель-декадент может стать символистом, лишь преодолев в себе индивидуализм.
У Ф. Сологуба в статье «Не постыдно ли быть декадентом?», автор пишет: «Возникая из великой тоски, начинаясь на краю трагических бездн, символизм, на первых своих ступенях, не может не сопровождаться великим страданием, великой болезнью духа. И так как всякое страдание, непонятное толпе, презирается и осмеивается ею, то и это страдание получило презрительную кличку декадентства». Таким образом, декадентство, или «болезнь духа», не может не сопровождать символизм на определённом этапе его развития.
Так или иначе, но декаданс, или декадентство, – это не литературное направление, а скорее определенное умонастроение, связанное с ощущением упадка жизненных сил, усталости, изнеможения, признание своего бессилия, безволия перед непознаваемым. При этом в декадентской литературе подобное настроение эстетизируется. Символизм же – «это специфический способ художественного философствования, а сама философия, воплощенная в искусстве символизма, явилась следствием трагического сознания эпохи» (Н. Тишунина).
В основе эстетических установок символизма – мысль о двоемирии, принципиальной непреодолимости границы между миром непознанным и миром непознаваемым. Принципиальная «отъединённость человека от непонятного ему мира» и есть «декаданс» Художнику остается либо отдаться настроениям ужаса и признанию своего человеческого ничтожества, лишенного дара проникновения в саму суть вещей, осознать себя личностью, творящей мир по воле прихоти собственных фантазий, или же попытаться передать ощущение своей духовной причастности к вселенской «тайне». Именно такие колебания между этими двумя позициями и называют разницей между «декадентством» и «символизмом». Принципиальная «отъединённость человека от непонятного ему мира» и есть «декаданс» (Е. Старикова).
Поэт-символист Федор Сологуб как раз и принимает эту отъединенность без внутренний борьбы, без сопротивления чувством и мыслью. Его творчество, в отличие, например, от творчества Мережковского, представляет собой некую проекцию философии субъективного идеализма, где в центре находится абсолютное «я» художника. Сологуб – проповедник крайнего солипсизма, вырастающего на почве агностицизма. Мир земной, мир реальности – непонятен и безобразен, художник и творчество – это та сила, которая может преобразить этот ужасный мир в прекрасную легенду и сказку. Например, роман «Творимая легенда» начинается так: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, — над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном».
В эссе 1908 года «Театр одной воли» Сологуб пишет: «Весь мир – только декорация, за которой таится творческая душа – Моя душа. Всякое земное лицо и всякое земное тело – только личина, только марионетка, заведенная на слово, жест, смех и слезы. Но приходит трагедия, истончает декорации и обличия, и сквозь декорации просвечивает преображенный Мною мир, мир Моей души, исполнения единой Моей воли, – и сквозь личины и обличия просвечивает единый Мой лик и единая Моя преображенная плоть».
Сологуб не был единственным проповедником подобных идей, но в его эстетической практике данные идея реализуются последовательно и системно:
Я – бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах,
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.
Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь, как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.
«Декадентом он упал с неба, и кажется иногда, что он был бы декадентом, если бы не было не только декадентства, но и литературы, если бы мир не знал ни Эдгара По, ни Рихарда Вагнера, ни Верлена, ни Малларме, если бы не было на свете никого, кроме Федора Сологуба», – писал критик А.Г. Горнфельд.
Если так называемые «младшие» символисты по преимуществу «профессорские дети», то старшее поколение символистов – представители достаточно состоятельных семейств. Например, Мережковский был дворянином, его отец служил столоначальником при Александре II, Бальмонт был из семьи военного - и т.д. Конечно, несколько выпадает из системы Брюсов – единственный символист, чье купеческое происхождение наложило некоторый отпечаток прагматики на его характер, эстетические установки и сам подход к символизму в первую очередь как к литературной школе, а не как к особому типу миропонимания, мироощущения. История жизни Федора Тетерникова для символизма скорее уникальна, она позволяет заглянуть нам «за миф», столь необычно творимый поэтом Сологубом.
Сологуб, вернее, Федор Кузьмич Тетерников, происходил из низов, был самым настоящим кухаркиным сыном, с трудом выучившимся в Учительском институте и потом 10 лет преподававшим математику в деревне или таких глухих углах, как Крестцы Новгородской губернии (1882—1885), затем в Великих Луках (1885—1889) и в Вытегре (1889—1892). Воспитывался будущий писатель и поэт матерью-прислугой, отца потерял в четыре года. Закономерен вопрос, откуда такой уровень культуры. Отношения с барами у семьи Тетерниковых были необыкновенные. Барыня – Галина Ивановна Агапова сама крестила Федю и его сестру, для которых она была «бабушкой», давала возможность пользоваться библиотекой («Робинзон Крузо», «Король Лир», «Дон Кихот» – круг чтения Сологуба в ранней юности), брала с собой в оперу. Однако те же благодетели поколачивали воспитанника. А мать вообще была невоздержанна на руку. Истязания детей, слуг, членов семьи потом станут одной из постоянных тем сологубовского творчества, но это не та социально маркированная тема классической русской литературы, связанная, в частности, с интерпретацией образа «слезинки ребенка». Скорее, это то, что объясняет то самое падение на дно собственного я, припадание к его тайникам.
Критик Борис Парамонов утверждает, что «творчество Сологуба – это, конечно же, находка для психоанализа. Энергия бессознательных импульсов, сублимированная художественной фантазией, дала… изумительные результаты». Темы бессознательной душевной жизни, темной подкладки человеческой психики, столь активно выраженные не только в поэзии, но и в прозе Сологуба, являются во многом феноменом сублимации авторских внутренних переживаний, связанных с конкретными событиями. Например, вот какой эпизод рассказывается в одном из писем Сологуба любимой сестре Ольге (он не хотел идти к ученику босой в осеннюю слякоть): «Из-за погоды у меня в понедельник вышла беда: в пятницу я ходил на ученическую квартиру недалеко босиком и слегка расцарапал ногу. В понедельник собрался идти к Сабурову, но так как далеко и я опять боялся расцарапаться, да и было грязно, то я хотел было обуться. Мама не позволила, я сказал, что коли так, то я не пойду, потому что в темноте по грязи неудобно босиком. Маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал его розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство, и строго приказал ей сечь его почаще». Письмо написано 20 сентября 1891 года, то есть мужчиной 28-ми лет от роду, который уже сам зарабатывает на жизнь и активно пишет стихи. Впоследствии образ босых нос, который будет биографически мотивирован посылом матери, воспитывающей у сына христианские добродетели, станет в поэзии и прозе Сологуба маркером темы Христа. Постепенно он сам стал приходить к мысли о необходимости физического страдания, очищающего душу, стал стремиться к физической боли Постепенно он сам стал приходить к мысли о необходимости физического страдания, очищающего душу, стал стремиться к физической боли, провоцировать мать наказывать его, что в конечном результате, как можно предположить, привело к развитию у него садо-мазохического комплекса, заметно сказавшегося впоследствии в творчестве, и давшего некоторый повод для объяснения декадентской природы образности.
Стоит вникнуть в образы раннего стихотворного цикла Сологуба «Из дневников», который он никогда не публиковал, считая его стихи слишком интимными. В этом цикле можно проследить ростки многих важных тем и мотивов творчества писателя. В числе их: внутренний протест против пошлости мира, лежащего во зле; преображение мира мечтой; тема «души и плоти»; мотив «босых ног», развившийся в тему духовного странничества; мотив оправдания зла; мотив христианской аскезы («Претерпевший до конца — спасется»). В этой связи цикл по своему месту в творчестве Сологуба приобретает значение «преддверия» к двадцатитомному собранию его сочинений:
В ночь, как папоротник цвел,
В чащу я босой пошел
Потихоньку ото всех,
Поискать себе утех,
Тайну ночи той открыть,
Клад найти, счастливым быть.
Но я тьмою был пленен,
В сон ленивый погружен,
Час заветный я проспал,
И цветок не отыскал.
Просыпаюсь, — день давно,
А в душе моей темно.
Надо мне домой идти,
Но забыл я все пути.
К счастью, встретил я людей,
Помогли беде моей.
Но вернулся я домой
Только в полдень золотой.
— Где ты был? — спросила мать.
Что сказать, чтоб не соврать?
Говори или молчи,
Знаю, будут розгачи,
И признался я во всем,
И пришлось мне голышом
Наказание терпеть
И под розгами реветь.
Рассуждая о творчестве Ф. Сологуба, А. Блок писал: «Муза его – печальна или безумна. Предмет его поэзии – скорее душа, преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе».
Отличительной особенностью лирического «я» Сологуба является его неизменная верность самому себе, определенная статичность понимания/непонимания сущности бытия. Если траектория эволюции творчества таких поэтов-символистов, как Бальмонт или Брюсов, представляет собой волну, на максимуме подъёма которой – квинтэссенция авторского представления о мире и художнике, то линия сюжета поэтической метафизики Сологуба скорее воплощает шопенгауровско-ницшеанскую идею вечного возвращения: «Что было, будет вновь, Что было, будет не однажды…». Сологуб – художник «позиции», а не «пути» (Д. Максимов).
О Сологубе принято было говорить, что у него нет возраста, что он не меняется со временем, что он древний и вечный, как самый древний ужас: «Мне нравятся некоторые стихи Сологуба, хотя и не новые для него. Но ведь он принадлежит к нестареющим в повторениях самого себя», – писал Блок в письме к Брюсову. Среди материалов же самого Сологуба есть запись: «Метод – бесконечное варьирование тем и мотивов». Определенный набор тем и мотивов, поддерживающийся системой авторских устойчивых образов-символов, и определяют контекст восприятия лирики Сологуба в целом.
Одной из центральных является тема жизни и смерти, причем жизнь отвратительна, жестока и безобразна как в своем социальном представлении, так и в экзистенциальном понимании ничтожности существования лирическим я, она – тюрьма:
Мы — пленённые звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Если сердце преданиям верно,
Утешаясь лаем, мы лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,
Мы забыли давно, мы не знаем.
К повторениям сердце привычно, —
Однозвучно и скучно кукуем.
Всё в зверинце безлично, обычно.
Мы о воле давно не тоскуем.
Мы — пленённые звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Жизнь – это повторяющееся движение качелей, которые раскачивает черт (стихотворение «Чертовы качели», 1907 – «трагический миф о жизни» М. Дикман). Поэт отвергает эту жизнь, а заодно и ее символический источник – Солнце, или «Змий», как его называет поэт, упрекая его за то, что оно заставило людей проснуться после освежающей ночи:
Змий, царящий над вселенною,
Весь в огне, безумно-злой,
Я хвалю Тебя смиренною,
Дерзновенною хулой.
Из болотной топкой сырости
Повелел, Великий, Ты
Деревам и травам вырасти,
Вывел листья и цветы.
И ползущих, и летающих
Ты воззвал на краткий срок.
Сознающих и желающих
Тяжкой жизни Ты обрёк.
Несовершенство жизни заключено и в самом феномене жизни, в бытии мира, и в природе человека, который не в силах вырваться из порочного круга страстных желаний и жестокого их подавления. Недаром символ круга относится к числу важнейших у Сологуба, становясь заглавным, например, в одном из лучших сборников поэта – «Пламенный круг». Состояние лирического героя Сологуба – вечная неудовлетворённость, ощущение жизни как бесконечного и бессмысленного томления, что и реализуется экзистенциальными мотивами страха, зла, тоски по свободе, необходимости и невозможности ее, абсурда человеческого существования, нелепости жизни, наконец, непостижимости жизни, когда не спасают ни «наука», ни «псалмы» («Холодный ветерок осеннего рассвета…», 1893):
Как бессвязный рассказ идиота,
Надоедлива жизнь и темна.
Ожидаю напрасно чего-то, –
Безответна ее глубина.
Перепутаны странно дороги.
А зачем-то куда-то бреду.
Предо мною в багряном бреду
Терема золотые, чертоги.
В данном контексте органика смерти как антитезисы жизни очевидна. Уже в 1894 году Сологуб посвящает себя смерти:
О смерть! Я – твой. Повсюду вижу
Одну тебя, – и ненавижу
Очарования земли.
Людские чужды мне восторги,
Сраженья, праздники и торги,
Весь этот шум в земной пыли.
Твоей сестры несправедливой,
Ничтожной жизни, робкой, лживой,
Отринул я издавна власть.
Смерть, как утверждал К. Чуковский, «единственный положительный герой» поэзии Сологуба. «Сологуб создаёт миф о смерти – избавительнице и утешительнице…», – утверждал М. Дикман. При этом интересен факт того, что еще в подростковом возрасте Сологуб так и не переболел запретной темой смерти, безумно боялся покойников, например, не ходил ни на прощание с Некрасовым, ни на панихиду по Достоевскому.
На фоне восприятия реальности как грубой и дебелой «бабищи жизни» органично возникает у Сологуба тема «иной земли», воплощенной в образах-мечтаниях поэта о Земле Ойле, о Звезде Маир и реке Легой. Торжество творимой реальности, чудо воображение, «невозможная мечта» становятся возможными для лирического героя, наделенного творческой способностью художника замещать «здешний мир»:
В глубокий час молчания ночного
Тебе я слово тайное шепну.
Тогда закрой глаза, и снова
Увидишь ты мою страну.
Чудо (мечта, «творимая легенда») и чудовищность жизни – два основных творческих принципа Сологуба. Ключевые символы этого противостояния находят свое воплощение в образах, заимствованных Сологубом у Сервантеса – в Альдонсе и Дульсинее: «…лирическому поэту, – ангелу, говорящему жизни вечное нет, – надо над мгновенною и случайною Альдонсою воздвигнуть иной, милый, вечный образ. Данное в грубом опыте дивно преображается, — и над грубою Альдонсою восстаёт вечно прекрасная Дульцинея Тобозская».
От оков уродливой жизни человек может найти освобождение еще в природе и любви. Тема подлинной любви в лирике поэта зачастую связывается именно с темой природы, возлюбленная видится ему на ее фоне:
И в поле ты, босая, –
В платочке голова, –
Пойдешь, цветком бросая
Веселые слова.
Однажды Н. Лесков перефразировал известную пословицу: «Не так страшен черт, как его малютки». Этот парафраз более чем точно описывает демонологическую ситуацию в русской литературе начала века, в контексте которой зло радикально мельчает. Это уже не версии монументального Люцефера, падшего ангела, вмерзшего в ледяное озеро в центре Ада у Данте, не «ужасный адский император» Мильтона, не глубокомысленно рассуждающий о сути бытия Мефистофель, даже не романтизированный Демон Лермонтова, столь поэтично воплощенный в картинах Михаила Врубеля. Благодаря ницшеанской концепции сверхчеловека, столь повлиявшей на духовную составляющую русской литературы Серебряного века, противостояние Добра и Зла в новой культурной парадигме превращается в оппозицию Художника как Сверхчеловека и Обывателя, мещанина, воплощающего все косность, инертность и пошлость человеческого существования. Зло, по мысли Мережковского, являет собой не обратную перспективу добра во всей его глубине, а холодность, плоскость зеркальной поверхности, отражающей эту глубину. Это, например, хлестаковщина, Грядущий Хам. Особая история развития этих идей – в творчестве раннего Горького, в поэзии Маяковского.
Для Сологуба эта тема становится феноменом личностного переживания в том числе и своей человеческой сущности в ее низменных состояниях. Результатом вытеснения такого переживания становится главный роман поэта и писателя – «Мелкий бес», замыслом которого становится идея представить всеобщий, мистически вечный дух «мелкого беса» в человеке. Главный герой этого романа – учитель гимназии Передонов являет собой воплощенную безликость, в некотором роде антиличность, главным вытесненным ужасом которого становится Недотыкомка – какая-то бесформенная, «маленькая тварь неопределенных очертаний», дрожащая, ускользающая. Это не только образ-кошмар, но и образ-двойник. Недотыкомка, «серая, безликая, юркая» - бредовое видение героя, похожа на него самого, на его «мелкобесовскую» душу. Критики сразу же заметили, что «Передонов – это сам Сологуб, но лишенный его дивного художественного дара, что Сологуб – это усложненный и утонченный Передонов» (Б. Парамонов).
Сам Сологуб боялся пыльной серости существования, художественно реализуя этот страх в образе Недотыкомки или безликого Лиха, но уже в своих собственных стихах:
Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьётся да вертится, —
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, —
Помоги мне, таинственный друг!
Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.
Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.
1899
Будучи alter ego лирического «я» поэта, это существо становится олицетворением пустоты, ужасом неизбежной серости, пошлости бытия. Английской исследовательница русского символизма А. Пайман справедливо замечает: «Ну можно ли себе представить более русского дьявола?! Здесь ничего, заимствованного из богатой демонологии англичан, французов или немцев». Это зло – часть самой личности, любой личности, ее морок, ее страшный мир, измельчавший черт Ивана Карамазова, победить его может преображающая творческая энергия. Бороться с Недотыкомкой – значит, по Сологубу, преодолевать в себе рабство внутреннего мещанства.
Заметим, что как только у Сологуба и Блока завязываются тесные контакты, в творчестве Блока тут же появляется образ Нетотыкомки. Так, Блок пишет о современниках, больных «иронией» и падающих на колени перед Недотыкомкой, которой, кстати, у младосимволиста противостоит Невеста-Тишина, «вечная женственность». А Андрей Белый в письме к Сологубу напишет: «Так мало людей, так много “недотыкомок”: так жутко в мире нежитей!».
Блок видел в иронии смех «разлагающий», считал ее проявлением «страшного мира» опустошенной личности. Ирония присуща И. Анненскому, А. Белому. У Сологуба же ирония, «тонкая и разрушительная», встраивается в систему координат его представлений о мире.
В 1910-е годы в своих статья об искусстве Сологуб говорит о лирике и иронии как «двух способах отношения к миру». Лирика, понимаемая Сологубом не в смысле поэзии как таковой, но как лирический, творческий настрой, – это «творимая легенда», отвергающая данную реальность, ирония же говорит миру «да»: «В поэтическом творчестве я различаю два стремления: положительное, ироническое, говорящее миру да и этим вскрывающее роковую противоречивость жизни, и отрицательное, лирическое, говорящее миру нет и этим созидающее новый мир, желанный, необходимый, но и невозможный без конечного преображения мира» («Искусство наших дней»). Познание ироническое принимает мир до конца. Ирония Сологуба адресована самим основам мира, онтологического, бытийного. Если «роковые противоречия нашего мира» неразрешимы, непреодолимы, то поэту остается принять мир со всеми его враждующими началами.
«Так от мировой скорби Сологуб приходит к универсальной, мировой иронии» (Л. Колобаева). Эта ирония исключает надежду на гармонию в мире, а если и допускает, то только «сверхчеловеческую», находящуюся по ту сторону земного бытия.
Специфичность иронии Сологуба более всего проявлена в субъекте его поэзии. Как отмечает С. Н. Бройтман, «у поэта нет дистанцирующего взгляда ни на одно явление в мире, он отказывается смотреть со стороны на что бы то ни было (даже на зло и смерть), едва ли не отменяет не-я, - но на само «я» он смотрит не только изнутри, но и со стороны – особым трагико-ироническим взглядом». Именно эта субъектная особенность формирует неповторимый художественный мир таких программных стихотворений Сологуба, как «Когда я в бурном море плавал…», «Чертовы качели», «Я созидал пленительные были…», «Люблю мое молчанье…», «Змий, царящий над вселенною…», «Я любуюсь людской красотою…», «Люблю блуждать я над трясиною…», «Поднимаю бессонные взоры…» и др.
«Вся его поэзия – неподвижное, хотя и страшно напряженное созерцание одной точки», - скажет о Сологубе Лев Шестов. Природу точки прокомментирует сам автор:
Тот просвет в явленьи всяком,
Что людей пугает мраком,
Я бесстрашно полюбил.
Почему Фёдора Сологуба называют «единственным последовательным декадентом» в русской литературе?
Так охарактеризовал Сологуба Г. Чулков – и эта характеристика нуждается в пояснении.
Слово «символист» было введено в русский культурный контекст Брюсовым и его молодыми друзьями в Москве и Петербурге, но первыми представителями новой школы критика все-таки признала не их, а Гиппиус («первый поэт-символист в России» А. Пайман) и Сологуба. При этом и Брюсова, и Гиппиус, и Сологуба и других представителей «старшего» символизма часто называли декадентами.
В русском литературном контексте крайне сложно бывает определиться с четкими границами таких явлений, как символизм и декаданс. Например, Л. Колобаева утверждает, что декадентство является этапом в развитии русского символизма: «русский символизм прошёл две основные фазы развития: “индивидуалистически – декадентскую” в 90-е годы, в творчестве “старших” символистов, и фазу возрожденчески – “символистскую” в поэзии “младших” символистов 1900-х годов». Литературный критик Омри Ронен пишет, что «на русской почве различение “символизма” и “декадентства” было идеологическим, а не историко-литературным». По его мнению, уже сами русские символисты второй волны чувствовали эту разницу в мировоззрении двух направлений: «декадентство субъективно, а символизм преодолевает индивидуалистическую отъединенность эстетства сверхличной правдой соборности». То есть писатель-декадент может стать символистом, лишь преодолев в себе индивидуализм.
У Ф. Сологуба в статье «Не постыдно ли быть декадентом?», автор пишет: «Возникая из великой тоски, начинаясь на краю трагических бездн, символизм, на первых своих ступенях, не может не сопровождаться великим страданием, великой болезнью духа. И так как всякое страдание, непонятное толпе, презирается и осмеивается ею, то и это страдание получило презрительную кличку декадентства». Таким образом, декадентство, или «болезнь духа», не может не сопровождать символизм на определённом этапе его развития.
Так или иначе, но декаданс, или декадентство, – это не литературное направление, а скорее определенное умонастроение, связанное с ощущением упадка жизненных сил, усталости, изнеможения, признание своего бессилия, безволия перед непознаваемым. При этом в декадентской литературе подобное настроение эстетизируется. Символизм же – «это специфический способ художественного философствования, а сама философия, воплощенная в искусстве символизма, явилась следствием трагического сознания эпохи» (Н. Тишунина).
В основе эстетических установок символизма – мысль о двоемирии, принципиальной непреодолимости границы между миром непознанным и миром непознаваемым. Принципиальная «отъединённость человека от непонятного ему мира» и есть «декаданс» Художнику остается либо отдаться настроениям ужаса и признанию своего человеческого ничтожества, лишенного дара проникновения в саму суть вещей, осознать себя личностью, творящей мир по воле прихоти собственных фантазий, или же попытаться передать ощущение своей духовной причастности к вселенской «тайне». Именно такие колебания между этими двумя позициями и называют разницей между «декадентством» и «символизмом». Принципиальная «отъединённость человека от непонятного ему мира» и есть «декаданс» (Е. Старикова).
Поэт-символист Федор Сологуб как раз и принимает эту отъединенность без внутренний борьбы, без сопротивления чувством и мыслью. Его творчество, в отличие, например, от творчества Мережковского, представляет собой некую проекцию философии субъективного идеализма, где в центре находится абсолютное «я» художника. Сологуб – проповедник крайнего солипсизма, вырастающего на почве агностицизма. Мир земной, мир реальности – непонятен и безобразен, художник и творчество – это та сила, которая может преобразить этот ужасный мир в прекрасную легенду и сказку. Например, роман «Творимая легенда» начинается так: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, — над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном».
В эссе 1908 года «Театр одной воли» Сологуб пишет: «Весь мир – только декорация, за которой таится творческая душа – Моя душа. Всякое земное лицо и всякое земное тело – только личина, только марионетка, заведенная на слово, жест, смех и слезы. Но приходит трагедия, истончает декорации и обличия, и сквозь декорации просвечивает преображенный Мною мир, мир Моей души, исполнения единой Моей воли, – и сквозь личины и обличия просвечивает единый Мой лик и единая Моя преображенная плоть».
Сологуб не был единственным проповедником подобных идей, но в его эстетической практике данные идея реализуются последовательно и системно:
Я – бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах,
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.
Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь, как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.
«Декадентом он упал с неба, и кажется иногда, что он был бы декадентом, если бы не было не только декадентства, но и литературы, если бы мир не знал ни Эдгара По, ни Рихарда Вагнера, ни Верлена, ни Малларме, если бы не было на свете никого, кроме Федора Сологуба», – писал критик А.Г. Горнфельд.
Почему биография Сологуба заложила основы его эстетики?
Если так называемые «младшие» символисты по преимуществу «профессорские дети», то старшее поколение символистов – представители достаточно состоятельных семейств. Например, Мережковский был дворянином, его отец служил столоначальником при Александре II, Бальмонт был из семьи военного - и т.д. Конечно, несколько выпадает из системы Брюсов – единственный символист, чье купеческое происхождение наложило некоторый отпечаток прагматики на его характер, эстетические установки и сам подход к символизму в первую очередь как к литературной школе, а не как к особому типу миропонимания, мироощущения. История жизни Федора Тетерникова для символизма скорее уникальна, она позволяет заглянуть нам «за миф», столь необычно творимый поэтом Сологубом.
Сологуб, вернее, Федор Кузьмич Тетерников, происходил из низов, был самым настоящим кухаркиным сыном, с трудом выучившимся в Учительском институте и потом 10 лет преподававшим математику в деревне или таких глухих углах, как Крестцы Новгородской губернии (1882—1885), затем в Великих Луках (1885—1889) и в Вытегре (1889—1892). Воспитывался будущий писатель и поэт матерью-прислугой, отца потерял в четыре года. Закономерен вопрос, откуда такой уровень культуры. Отношения с барами у семьи Тетерниковых были необыкновенные. Барыня – Галина Ивановна Агапова сама крестила Федю и его сестру, для которых она была «бабушкой», давала возможность пользоваться библиотекой («Робинзон Крузо», «Король Лир», «Дон Кихот» – круг чтения Сологуба в ранней юности), брала с собой в оперу. Однако те же благодетели поколачивали воспитанника. А мать вообще была невоздержанна на руку. Истязания детей, слуг, членов семьи потом станут одной из постоянных тем сологубовского творчества, но это не та социально маркированная тема классической русской литературы, связанная, в частности, с интерпретацией образа «слезинки ребенка». Скорее, это то, что объясняет то самое падение на дно собственного я, припадание к его тайникам.
Критик Борис Парамонов утверждает, что «творчество Сологуба – это, конечно же, находка для психоанализа. Энергия бессознательных импульсов, сублимированная художественной фантазией, дала… изумительные результаты». Темы бессознательной душевной жизни, темной подкладки человеческой психики, столь активно выраженные не только в поэзии, но и в прозе Сологуба, являются во многом феноменом сублимации авторских внутренних переживаний, связанных с конкретными событиями. Например, вот какой эпизод рассказывается в одном из писем Сологуба любимой сестре Ольге (он не хотел идти к ученику босой в осеннюю слякоть): «Из-за погоды у меня в понедельник вышла беда: в пятницу я ходил на ученическую квартиру недалеко босиком и слегка расцарапал ногу. В понедельник собрался идти к Сабурову, но так как далеко и я опять боялся расцарапаться, да и было грязно, то я хотел было обуться. Мама не позволила, я сказал, что коли так, то я не пойду, потому что в темноте по грязи неудобно босиком. Маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал его розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство, и строго приказал ей сечь его почаще». Письмо написано 20 сентября 1891 года, то есть мужчиной 28-ми лет от роду, который уже сам зарабатывает на жизнь и активно пишет стихи. Впоследствии образ босых нос, который будет биографически мотивирован посылом матери, воспитывающей у сына христианские добродетели, станет в поэзии и прозе Сологуба маркером темы Христа. Постепенно он сам стал приходить к мысли о необходимости физического страдания, очищающего душу, стал стремиться к физической боли Постепенно он сам стал приходить к мысли о необходимости физического страдания, очищающего душу, стал стремиться к физической боли, провоцировать мать наказывать его, что в конечном результате, как можно предположить, привело к развитию у него садо-мазохического комплекса, заметно сказавшегося впоследствии в творчестве, и давшего некоторый повод для объяснения декадентской природы образности.
Стоит вникнуть в образы раннего стихотворного цикла Сологуба «Из дневников», который он никогда не публиковал, считая его стихи слишком интимными. В этом цикле можно проследить ростки многих важных тем и мотивов творчества писателя. В числе их: внутренний протест против пошлости мира, лежащего во зле; преображение мира мечтой; тема «души и плоти»; мотив «босых ног», развившийся в тему духовного странничества; мотив оправдания зла; мотив христианской аскезы («Претерпевший до конца — спасется»). В этой связи цикл по своему месту в творчестве Сологуба приобретает значение «преддверия» к двадцатитомному собранию его сочинений:
В ночь, как папоротник цвел,
В чащу я босой пошел
Потихоньку ото всех,
Поискать себе утех,
Тайну ночи той открыть,
Клад найти, счастливым быть.
Но я тьмою был пленен,
В сон ленивый погружен,
Час заветный я проспал,
И цветок не отыскал.
Просыпаюсь, — день давно,
А в душе моей темно.
Надо мне домой идти,
Но забыл я все пути.
К счастью, встретил я людей,
Помогли беде моей.
Но вернулся я домой
Только в полдень золотой.
— Где ты был? — спросила мать.
Что сказать, чтоб не соврать?
Говори или молчи,
Знаю, будут розгачи,
И признался я во всем,
И пришлось мне голышом
Наказание терпеть
И под розгами реветь.
Каковы основные образы-символы поэзии Сологуба? И почему смерть – положительный персонаж?
Рассуждая о творчестве Ф. Сологуба, А. Блок писал: «Муза его – печальна или безумна. Предмет его поэзии – скорее душа, преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе».
Отличительной особенностью лирического «я» Сологуба является его неизменная верность самому себе, определенная статичность понимания/непонимания сущности бытия. Если траектория эволюции творчества таких поэтов-символистов, как Бальмонт или Брюсов, представляет собой волну, на максимуме подъёма которой – квинтэссенция авторского представления о мире и художнике, то линия сюжета поэтической метафизики Сологуба скорее воплощает шопенгауровско-ницшеанскую идею вечного возвращения: «Что было, будет вновь, Что было, будет не однажды…». Сологуб – художник «позиции», а не «пути» (Д. Максимов).
О Сологубе принято было говорить, что у него нет возраста, что он не меняется со временем, что он древний и вечный, как самый древний ужас: «Мне нравятся некоторые стихи Сологуба, хотя и не новые для него. Но ведь он принадлежит к нестареющим в повторениях самого себя», – писал Блок в письме к Брюсову. Среди материалов же самого Сологуба есть запись: «Метод – бесконечное варьирование тем и мотивов». Определенный набор тем и мотивов, поддерживающийся системой авторских устойчивых образов-символов, и определяют контекст восприятия лирики Сологуба в целом.
Одной из центральных является тема жизни и смерти, причем жизнь отвратительна, жестока и безобразна как в своем социальном представлении, так и в экзистенциальном понимании ничтожности существования лирическим я, она – тюрьма:
Мы — пленённые звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Если сердце преданиям верно,
Утешаясь лаем, мы лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,
Мы забыли давно, мы не знаем.
К повторениям сердце привычно, —
Однозвучно и скучно кукуем.
Всё в зверинце безлично, обычно.
Мы о воле давно не тоскуем.
Мы — пленённые звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Жизнь – это повторяющееся движение качелей, которые раскачивает черт (стихотворение «Чертовы качели», 1907 – «трагический миф о жизни» М. Дикман). Поэт отвергает эту жизнь, а заодно и ее символический источник – Солнце, или «Змий», как его называет поэт, упрекая его за то, что оно заставило людей проснуться после освежающей ночи:
Змий, царящий над вселенною,
Весь в огне, безумно-злой,
Я хвалю Тебя смиренною,
Дерзновенною хулой.
Из болотной топкой сырости
Повелел, Великий, Ты
Деревам и травам вырасти,
Вывел листья и цветы.
И ползущих, и летающих
Ты воззвал на краткий срок.
Сознающих и желающих
Тяжкой жизни Ты обрёк.
Несовершенство жизни заключено и в самом феномене жизни, в бытии мира, и в природе человека, который не в силах вырваться из порочного круга страстных желаний и жестокого их подавления. Недаром символ круга относится к числу важнейших у Сологуба, становясь заглавным, например, в одном из лучших сборников поэта – «Пламенный круг». Состояние лирического героя Сологуба – вечная неудовлетворённость, ощущение жизни как бесконечного и бессмысленного томления, что и реализуется экзистенциальными мотивами страха, зла, тоски по свободе, необходимости и невозможности ее, абсурда человеческого существования, нелепости жизни, наконец, непостижимости жизни, когда не спасают ни «наука», ни «псалмы» («Холодный ветерок осеннего рассвета…», 1893):
Как бессвязный рассказ идиота,
Надоедлива жизнь и темна.
Ожидаю напрасно чего-то, –
Безответна ее глубина.
Перепутаны странно дороги.
А зачем-то куда-то бреду.
Предо мною в багряном бреду
Терема золотые, чертоги.
В данном контексте органика смерти как антитезисы жизни очевидна. Уже в 1894 году Сологуб посвящает себя смерти:
О смерть! Я – твой. Повсюду вижу
Одну тебя, – и ненавижу
Очарования земли.
Людские чужды мне восторги,
Сраженья, праздники и торги,
Весь этот шум в земной пыли.
Твоей сестры несправедливой,
Ничтожной жизни, робкой, лживой,
Отринул я издавна власть.
Смерть, как утверждал К. Чуковский, «единственный положительный герой» поэзии Сологуба. «Сологуб создаёт миф о смерти – избавительнице и утешительнице…», – утверждал М. Дикман. При этом интересен факт того, что еще в подростковом возрасте Сологуб так и не переболел запретной темой смерти, безумно боялся покойников, например, не ходил ни на прощание с Некрасовым, ни на панихиду по Достоевскому.
На фоне восприятия реальности как грубой и дебелой «бабищи жизни» органично возникает у Сологуба тема «иной земли», воплощенной в образах-мечтаниях поэта о Земле Ойле, о Звезде Маир и реке Легой. Торжество творимой реальности, чудо воображение, «невозможная мечта» становятся возможными для лирического героя, наделенного творческой способностью художника замещать «здешний мир»:
В глубокий час молчания ночного
Тебе я слово тайное шепну.
Тогда закрой глаза, и снова
Увидишь ты мою страну.
Чудо (мечта, «творимая легенда») и чудовищность жизни – два основных творческих принципа Сологуба. Ключевые символы этого противостояния находят свое воплощение в образах, заимствованных Сологубом у Сервантеса – в Альдонсе и Дульсинее: «…лирическому поэту, – ангелу, говорящему жизни вечное нет, – надо над мгновенною и случайною Альдонсою воздвигнуть иной, милый, вечный образ. Данное в грубом опыте дивно преображается, — и над грубою Альдонсою восстаёт вечно прекрасная Дульцинея Тобозская».
От оков уродливой жизни человек может найти освобождение еще в природе и любви. Тема подлинной любви в лирике поэта зачастую связывается именно с темой природы, возлюбленная видится ему на ее фоне:
И в поле ты, босая, –
В платочке голова, –
Пойдешь, цветком бросая
Веселые слова.
Кто такая Недотыкомка Сологуба?
Однажды Н. Лесков перефразировал известную пословицу: «Не так страшен черт, как его малютки». Этот парафраз более чем точно описывает демонологическую ситуацию в русской литературе начала века, в контексте которой зло радикально мельчает. Это уже не версии монументального Люцефера, падшего ангела, вмерзшего в ледяное озеро в центре Ада у Данте, не «ужасный адский император» Мильтона, не глубокомысленно рассуждающий о сути бытия Мефистофель, даже не романтизированный Демон Лермонтова, столь поэтично воплощенный в картинах Михаила Врубеля. Благодаря ницшеанской концепции сверхчеловека, столь повлиявшей на духовную составляющую русской литературы Серебряного века, противостояние Добра и Зла в новой культурной парадигме превращается в оппозицию Художника как Сверхчеловека и Обывателя, мещанина, воплощающего все косность, инертность и пошлость человеческого существования. Зло, по мысли Мережковского, являет собой не обратную перспективу добра во всей его глубине, а холодность, плоскость зеркальной поверхности, отражающей эту глубину. Это, например, хлестаковщина, Грядущий Хам. Особая история развития этих идей – в творчестве раннего Горького, в поэзии Маяковского.
Для Сологуба эта тема становится феноменом личностного переживания в том числе и своей человеческой сущности в ее низменных состояниях. Результатом вытеснения такого переживания становится главный роман поэта и писателя – «Мелкий бес», замыслом которого становится идея представить всеобщий, мистически вечный дух «мелкого беса» в человеке. Главный герой этого романа – учитель гимназии Передонов являет собой воплощенную безликость, в некотором роде антиличность, главным вытесненным ужасом которого становится Недотыкомка – какая-то бесформенная, «маленькая тварь неопределенных очертаний», дрожащая, ускользающая. Это не только образ-кошмар, но и образ-двойник. Недотыкомка, «серая, безликая, юркая» - бредовое видение героя, похожа на него самого, на его «мелкобесовскую» душу. Критики сразу же заметили, что «Передонов – это сам Сологуб, но лишенный его дивного художественного дара, что Сологуб – это усложненный и утонченный Передонов» (Б. Парамонов).
Сам Сологуб боялся пыльной серости существования, художественно реализуя этот страх в образе Недотыкомки или безликого Лиха, но уже в своих собственных стихах:
Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьётся да вертится, —
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, —
Помоги мне, таинственный друг!
Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.
Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.
1899
Будучи alter ego лирического «я» поэта, это существо становится олицетворением пустоты, ужасом неизбежной серости, пошлости бытия. Английской исследовательница русского символизма А. Пайман справедливо замечает: «Ну можно ли себе представить более русского дьявола?! Здесь ничего, заимствованного из богатой демонологии англичан, французов или немцев». Это зло – часть самой личности, любой личности, ее морок, ее страшный мир, измельчавший черт Ивана Карамазова, победить его может преображающая творческая энергия. Бороться с Недотыкомкой – значит, по Сологубу, преодолевать в себе рабство внутреннего мещанства.
Заметим, что как только у Сологуба и Блока завязываются тесные контакты, в творчестве Блока тут же появляется образ Нетотыкомки. Так, Блок пишет о современниках, больных «иронией» и падающих на колени перед Недотыкомкой, которой, кстати, у младосимволиста противостоит Невеста-Тишина, «вечная женственность». А Андрей Белый в письме к Сологубу напишет: «Так мало людей, так много “недотыкомок”: так жутко в мире нежитей!».
Какова концепция иронии в творчестве Сологуба?
Блок видел в иронии смех «разлагающий», считал ее проявлением «страшного мира» опустошенной личности. Ирония присуща И. Анненскому, А. Белому. У Сологуба же ирония, «тонкая и разрушительная», встраивается в систему координат его представлений о мире.
В 1910-е годы в своих статья об искусстве Сологуб говорит о лирике и иронии как «двух способах отношения к миру». Лирика, понимаемая Сологубом не в смысле поэзии как таковой, но как лирический, творческий настрой, – это «творимая легенда», отвергающая данную реальность, ирония же говорит миру «да»: «В поэтическом творчестве я различаю два стремления: положительное, ироническое, говорящее миру да и этим вскрывающее роковую противоречивость жизни, и отрицательное, лирическое, говорящее миру нет и этим созидающее новый мир, желанный, необходимый, но и невозможный без конечного преображения мира» («Искусство наших дней»). Познание ироническое принимает мир до конца. Ирония Сологуба адресована самим основам мира, онтологического, бытийного. Если «роковые противоречия нашего мира» неразрешимы, непреодолимы, то поэту остается принять мир со всеми его враждующими началами.
«Так от мировой скорби Сологуб приходит к универсальной, мировой иронии» (Л. Колобаева). Эта ирония исключает надежду на гармонию в мире, а если и допускает, то только «сверхчеловеческую», находящуюся по ту сторону земного бытия.
Специфичность иронии Сологуба более всего проявлена в субъекте его поэзии. Как отмечает С. Н. Бройтман, «у поэта нет дистанцирующего взгляда ни на одно явление в мире, он отказывается смотреть со стороны на что бы то ни было (даже на зло и смерть), едва ли не отменяет не-я, - но на само «я» он смотрит не только изнутри, но и со стороны – особым трагико-ироническим взглядом». Именно эта субъектная особенность формирует неповторимый художественный мир таких программных стихотворений Сологуба, как «Когда я в бурном море плавал…», «Чертовы качели», «Я созидал пленительные были…», «Люблю мое молчанье…», «Змий, царящий над вселенною…», «Я любуюсь людской красотою…», «Люблю блуждать я над трясиною…», «Поднимаю бессонные взоры…» и др.
Читать по теме:
Игорь Чиннов – поэт русского лада
115 лет назад, 25 сентября 1909 года, родился ИгорьЧиннов. Свою первую книгу стихов поэт выпустил в Париже, вторую в Мюнхене, последующие – в США. Начав с «парижской ноты», он эволюционировал в поэта «русского лада».
Семен Кирсанов: главный «формалист» Советского Союза
18 сентября 1906 года родился Семен Кирсанов. К 118-ой годовщине со дня рождения поэта Prosodia подготовила ответы на пять ключевых вопросов о жизни и творчестве Кирсанова.