10 главных стихотворений Ивана Бунина с комментариями

1. Пейзаж как состояние души

              * * *

Не видно птиц. Покорно чахнет
Лес, опустевший и больной.
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной.

Глушь стала ниже и светлее,
В кустах свалялася трава,
И, под дождем осенним тлея,
Чернеет тёмная листва.

А в поле ветер. День холодный
Угрюм и свеж — и целый день
Скитаюсь я в степи свободной,
Вдали от сёл и деревень.

И, убаюкан шагом конным,
С отрадной грустью внемлю я,
Как ветер звоном однотонным,
Гудит-поёт в стволы ружья.

(1898)


Поэтические гены были у Бунина в крови: он гордился родством с Анной Буниной и Василием Жуковским. Возможно, благодаря этим генам он сумел уже к двадцати годам выработать свою собственную поэтическую интонацию и следовать ей на протяжении всего творческого пути.

Бунин был кровно связан и с родным подстепьем (юг Тульской, Липецкая, Воронежская, Орловская губернии) и поэзией своих выдающихся земляков. В автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева» (1930; полное изд. 1952) есть характерный эпизод. Елецкий житель Ростовцев, у которого нахлебником живет гимназист Арсеньев, просит его почитать стихи:

«…Я читал Никитина: "Под большим шатром голубых небес, вижу, даль степей расстилается..." Это было широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России. И когда я доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: "Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!" – Ростовцев сжимал челюсти и бледнел.
– Да, вот это стихи! – говорил он, открывая глаза, стараясь быть спокойным, поднимаясь и уходя. – Вот это надо покрепче учить! И ведь кто писал-то? Наш брат мещанин, земляк наш!»

В своих стихах Бунин одновременно вторил лучшим поэтам середины XIX века и пел собственным, неповторимым голосом. В рецензии 1929 года на парижское издание «Избранных стихов» Бунина Владимир Набоков, в те годы стремительно превратившийся из ученика в соперника Бунина среди прозаиков русского рассеяния, назвал стихи Бунина «лучш, что было создано русской музой за несколько десятилетий» и добавил: «Музыка и мысль в бунинских стихах настолько сливаются в одно, что невозможно говорить отдельно о теме и о ритме». Это, впрочем, верно лишь отчасти и по отношению к среднестатистическому стихотворению Бунина. Набоков тут скорее говорит о самом себе, а не о лучших стихах Бунина.

Тем не менее, короткое стихотворение «Не видно птиц. Покорно чахнет…» – пример неповторимой бунинской ноты. Стихотворение может показаться изящно-старомодным, но это только первое впечатление. Рифмы богато оркестрованы, опорные согласные подготовлены и усилены аллитерациями внутри стиха, особенно во второй строфе с ее сгустками согласных «с-т-л». Здесь звукопись передает осеннее умирание: «Глушь стала ниже и светлее, / В кустах свалялася трава, / И, под дождем осенним тлея, / Чернеет тёмная листва».

Впечатление  гладкописи, подкрепленное убаюкивающим ритмом четырехстопного ямба, постоянно взрывается изнутри – например, оксюморонами: глушь лесных крон ниже, но одновременно и светлее, день угрюм и свеж, грусть – отрадна. Особенно поражает тлеющая под дождем (не под палящим солнцем) трава: сразу и шелест этого дождя слышишь, и видишь туманную дымку в лесу.

И все же пейзажность лирических стихотворений Бунина никогда не сводится к натуралистическим или фотографическим описаниям. В них неизменно высвечивается сильная эмоция, чувство. Здесь это, конечно, переживание свободы – в том числе и такой, которую лирическому герою дает ощущение распада, а не просто бегство от людей. Лирическому герою уютно и привычно в самом себе: он убаюкан шагом конным. Но дальше, всего в четырех строчках, совершается стремительный переход от дремотного покачивания – к пророчески торжественному «внемлю» и к ветру, который «гудит-поёт в стволы ружья». «Гудит-поёт» – это уже совершенно новая музыка и даже новая жизнь (ср. некрасовский «Зелёный Шум»). Это звук никак не тления, но ровного и мощного пламени, а если вспомнить, что ружье у героя наверняка гудит за плечами, то вот вам шум крыльев. Так выстраивается лирический сюжет: от покорности чахнущего леса к свободной степи и далее – к поднебесной свободе поэтического вдохновения.

2. В поисках лирической нарративности

Мать

И дни и ночи до утра
В степи бураны бушевали,
И вешки снегом заметали,
И заносили хутора.
Они врывались в мертвый дом —
И стёкла в рамах дребезжали,
И снег сухой в старинной зале
Кружился в сумраке ночном.

Но был огонь — не угасая,
Светил в пристройке по ночам,
И мать всю ночь ходила там,
Глаз до рассвета не смыкая.
Она мерцавшую свечу
Старинной книгой заслонила
И, положив дитя к плечу,
Всё напевала и ходила…

И ночь тянулась без конца…
Порой, дремотой обвевая,
Шумела тише вьюга злая,
Шуршала снегом у крыльца.
Когда ж буран в порыве диком
Внезапным шквалом налетал, —
Казалось ей, что дом дрожал,
Что кто-то слабым, дальним криком
В степи на помощь призывал.
И до утра не раз слезами
Её усталый взор блестел,
И мальчик вздрагивал, глядел
Большими тёмными глазами…

(1893)

Бунин написал всего один роман – «Жизнь Арсеньева». В стихах к крупной форме он обращался только как переводчик: «Песня о Гайавате» Лонгфелло (1899), мистерии Байрона. Несмотря на это повествовательное, сюжетно-драматургическое начало в писателе было очень сильно. Оно в полной мере проявилось как в его повестях и рассказах, так и в стихах. 

В этой связи отметим характерную черту сборников Бунина. Уже в 1910-е годы он стал публиковать рассказы под одной обложкой со стихами. Из дореволюционных сборников вспомним «Стихотворения и рассказы 1907–1909» (СПб., 1910), «Иоанн Рыдалец: Рассказы и стихи 1912–1913 гг.» (М., 1913), «Чаша жизни: Рассказы и стихи 1913–1914» (М., 1915; 2-е изд. 1917) и др. В ряд книг Бунина эмигрантского периода тоже входят как стихи, так и проза: «Начальная любовь» (Прага, 1921), «Чаша жизни: Рассказы; Стихотворения» (Париж, 1921), «Роза Иерихона» (Берлин, 1924) и «Митина любовь» (Париж, 1925).

Такие авторские сборники – большая редкость в истории русской литературы. До Бунина рассказы и стихотворения объединил Иван Коневской в своих «Мечтах и думах» (1900). Посмертно одной книгой были изданы его «Стихи и проза» (1904). Позднее Алексей Ремизов включил рассказы и поэмы в сборник «Чертов лог и полунощное солнце» (1908). Наконец, вспомним книгу стихотворений и рассказов Елены Гуро «Небесные верблюжата» (1914). Эту же новацию перенял Набоков, который, по его собственному признанию, составил сборник «Возвращение Чорба» (1929) «по бунинскому рецепту».

Бунин таким объединением хотел показать, что стихи и рассказы роднит гораздо большее, чем принято было считать в первой четверти XX века. У самого автора стихотворения с сюжетным стержнем нередко становятся прообразами его рассказов и новелл, а рассказы и новеллы, наоборот, порой перевоплощаются в сюжетные стихотворения.

«Мать» – один из лучших бунинских образцов поэтического нарратива. Уже в первом восьмистишии встречаются мотивы «черноземной готики» (термин предложен Максимом Д. Шраером), которые позднее отзовутся в повести «Суходол» (1912). Но еще важнее здесь рождественские мотивы, преломленные сквозь родной Бунину мир Подстепья. Бунин обращается к евангельским подтекстам совсем не в той манере, которую он негативно ассоциировал с Достоевским. (В рассказе «Петлистые уши» 1916 года убийца-маньяк Соколович заявляет: «Мучился-то, оказывается, только один Раскольников, да и то только по собственному малокровию и по воле своего злобного автора, совавшего Христа во все свои бульварные романы»). Бунин не внедряет, а именно моделирует евангельский сюжет, в котором Дева Мария и младенец Христос – крестьяне, обитатели Липецкой или Орловской губернии. При таком прочтении стихотворения «Мать» более заметно становится его влияние на русскую рождественскую поэзию. Неожиданный диалог с Буниным виден, к примеру, в стихотворении Иосифа Бродского «Рождественская звезда» (1987). Но у Бунина безграничной любви матери противопоставлено молчанье русского пейзажа и если не степной ужас, то уж точно метафизическое одиночество. У Бродского на младенца из «глубины Вселенной» направлен умиротворяющий «взгляд Отца».

3. Любовь запретная

            * * *

Я к ней вошёл в полночный час.
Она спала, – луна сияла
В её окно, – и одеяла
Светился спущенный атлас.

Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, –
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь её во сне.

(1898)

Это стихотворение увидело свет спустя почти 40 лет после написания в составе подборки стихов Бунина, опубликованной в парижских «Последних новостях» 31 октября 1935 года с примечанием: «Никогда не были в печати». Автор уже получил Нобелевскую премию и многое мог себе позволить. До тех пор широкий читатель о стихотворении «Я к ней вошёл...» ничего не знал. Почему же поэт не печатал его так долго?

Думается, ответ частично кроется в слишком явном – и несколько скандальном – родстве со стихотворениями Фёдора Тютчева: «Она сидела на полу…» (1858), обращенного ко второй жене поэта Эрнестине фон Пфеффель, уничтожившей часть семейной переписки, а также стихотворением «Весь день она лежала в забытьи…» (1864), написанного на смерть Елены Денисьевой, возлюбленной, ставшей причиной уничтожения этой переписки. Бунин и сам отчетливо понимал сходство. Забавно, что в письме Георгию Адамовичу от 22 декабря 1952 года, то есть уже почти через два десятилетия после публикации стихотворения, он как бы в шутку приписал его Тютчеву: дескать, «сидел, поникнув главой, вспоминая его строки» – и далее привел полностью восемь собственных строк.

В середине 1930-х это стихотворение Бунина должно было, впрочем, восприниматься уже не только в контексте денисьевского цикла, но и на фоне переклички Тютчева и Осипа Мандельштама по поводу Silentium! (1830). В одноименном произведении 1910 года Мандельштам перенес бунинские рифмы из внутреннего во внешнее кольцо рифмовки:

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.

Как бы то ни было, стихи Бунина в действительности о другом. Поэт до конца дней продолжал вести себя как последний патриарх классической русской литературы. Но уже с самых ранних рассказов 1890-х годов и до «Тёмных аллей» он был наблюдателем и живописателем запретной любви между взрослым мужчиной и девочкой, причем задолго до того, как любовь нимфолептов к нимфеткам была введена в обиход русской культуры его учеником и соперником, другим великим изгнанником – Набоковым. Прозу и, как видим, поэзию Бунина пронизывает тема запретной любви к девочкам-подросткам. Так, в «Лёгком дыхании» (1916) рассказчик описывает Олю Мещерскую: «В четырнадцать лет у неё, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых ещё никогда не выразило человеческое слово».

Русско-американский эссеист Анна Кроткина-Бродская сравнила стихотворение Бунина «Я к ней вошёл...» с известным «описанием Гумберта Гумберта, входящего в отельную комнату, где спит Лолита, свернувшись калачиком» :

«Дверь освещенной ванной была приоткрыта; кроме того, сквозь жалюзи пробивался скелетообразным узором свет наружных фонарей; эти скрещивающиеся лучи проникали в темноту спальни и позволяли разобраться в следующем положении.     

Одетая в одну из своих старых ночных сорочек, моя Лолита лежала на боку, спиной ко мне, посредине двуспальной постели. Ее сквозящее через легкую ткань тело и голые члены образовали короткий зигзаг. Она положила под голову обе подушки — и свою и мою; кудри были растрепаны; полоса бледного света пересекала ее верхние позвонки».

Если в фантазиях Бунина об эротичных девочках-подростках поэзия все еще способна искупить греховные мысли и деяния (анти)героев, то в «Лолите» Набокова голоса поэтов былых времен только подчеркивают разрыв этики и эстетики.

4. Любовное свидание с Ахматовой

              * * *

В поздний час мы были с нею в поле.
Я дрожа касался нежных губ...
«Я хочу объятия до боли,
Будь со мной безжалостен и груб!»

Утомясь, она просила нежно:
«Убаюкай, дай мне отдохнуть,
Не целуй так крепко и мятежно,
Положи мне голову на грудь».

Звезды тихо искрились над нами,
Тонко пахло свежестью росы.
Ласково касался я устами
До горячих щек и до косы.

И она забылась. Раз проснулась,
Как дитя, вздохнула в полусне,
Но, взглянувши, слабо улыбнулась
И опять прижалася ко мне.

Ночь царила долго в тёмном поле,
Долго милый сон я охранял...
А потом на золотом престоле,
На востоке тихо засиял

Новый день, – в полях прохладно стало...
Я её тихонько разбудил
И в степи, сверкающей и алой,
По росе до дому проводил.

(1901)

В 1901 году, которым помечено это стихотворение, в символистском издательстве «Скорпион» вышел сборник стихов Бунина «Листопад». Он ознаменовал собой начало зрелого периода в его поэзии. Символизм оставил в ней некоторые тематические и стилистические отпечатки, но не переменил творческую ориентацию автора, к которой применим термин «скрытый модернизм», предложенный американским литературоведом Джоном Бёртом Фостером.

Стихотворение «В поздний час мы были с нею в поле…» (1901) особенно наглядно показывает, что пути Бунина-стихотворца приводили его в стан акмеизма еще до того, как возникло само это литературное течение. Вопрос о поэтической близости некоторых стихотворений Бунина 1900-х годов и, например, стихов ранней Ахматовой занимает исследователей поэзии Серебряного века. Очевидно, что начало стихотворения «В поздний час мы были с нею в поле...» напоминает сразу два очень известных ахматовских текста:

Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
– Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
(«Сжала руки…», 1911)


« Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой…»
(«Песня последней встречи», 1911)

А ведь Бунин написал все это за 10 лет лет до ранних опытов Ахматовой! Михаил Кралин делает предположение, что поэты могли встретиться и даже полюбить друг друга. По крайней мере в 1906 году Бунин (36 лет) мог видеться с 17-летней Ахматовой под Одессой, в Лутсдорфе, где она тогда жила на даче у тетки, а он – на даче у своего приятеля Александра Федорова, тоже поэта и, между прочим, человека, в которого Ахматова была слегка влюблена.

В «Записных книжках» Ахматовой Бунин числится среди людей, уничтожавших ее стихи. Причина тому прежде всего в его стихотворении «Поэтесса» (1916):

​​Большая муфта, бледная щека,
Прижатая к ней томно и любовно,
Углом колени, узкая рука…
Нервна, притворна и бескровна.

По свидетельству Анатолия Наймана, Ахматова нередко вспоминала обращенную к ней эпиграмму Бунина, говоря: «А что! По-моему, удачно»:

Любовное свидание с Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай,
Доска останется доской.

В опубликованных Романом Тименчиком пометах Бунина на полях сборника Ахматовой «Подорожник» (1921) есть немало  замечаний, за которыми кроются смешанные чувства и оценки, в том числе и характерная для Бунина «боязнь невлияния». Ахматова и Бунин болезненно реагировали друг на друга и лишь изредка были способны оценить друг друга по достоинству. Как бы то ни было, Бунин-стихотворец остановился там, где начала Ахматова.

5. Строка-эмблема

Одиночество

И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.

Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной.
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой...
Что ж, прощай! Как-нибудь до весны
Проживу и один – без жены...

Сегодня идут без конца
Те же тучи – гряда за грядой.
Твой след под дождем у крыльца
Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.

Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить...
Хорошо бы собаку купить.

(1903–1905)

В «Книге смеха и забвения» (1979) Милан Кундера пишет о понятии lítost, которое означает одновременно «тоска», «меланхолия» и «грусть», но в полной мере пониманию иностранцев недоступно:

«Литость – чешское слово, непереводимое на другие языки. Его первый слог, произнесенный под ударением и протяжно, звучит как стон брошенной собаки. Для смысла этого слова я напрасно ищу соответствие в других языках, хотя мне и трудно представить себе, как без него может кто-то постичь человеческую душу. Итак, что такое литость?

Литость – мучительное состояние, порожденное видом собственного, внезапно обнаруженного убожества.

Одно из обычных лекарств против собственного убожества – любовь. Ибо тот, кто истинно любим, убогим быть не может» (пер. Нины Шульгиной).

Стихотворение Бунина «Одиночество» 1903 года (существует одноименное стихотворение 1915 года, но это тема отдельного разговора) можно отнести как раз к разряду текстов о таком сложном состоянии, как «литость». Впрочем, в качестве доминанты здесь все-таки можно выделить меланхолию или, по Фрейду, скорбь по себе самому в ожидании смерти. Собственно, смерть, если так понимать расставание с любимой, уже случилась. Но она не окончательная, как и угасание природы. Жизнь замерла до весны и до следующей любви.

Однако в этом стихотворении Бунин тоскует еще и по уходящей стихотворной культуре XIX века, которая не отпускала его, несмотря на то, что он был человеком и поэтом новой формации. Эту культуру поэту в полной мере удалось сохранить. Как заметил Корней Чуковский, «здесь нет ни единого слова, какое вошло в нашу речь после Пушкина», хотя, конечно, оно выражает переживания человека нового времени, вплоть до Кундеры с его «литостью».

В последней строфе «Одиночества», снова как некое предвестие ранней Ахматовой, возникает диалог-разрыв любовников. А заканчивается стихотворение ставшей совершенно хрестоматийной, эмблематической для всей поэзии Бунина строкой: «Хорошо бы собаку купить». Во многом из-за нее стихотворение приобретает чуть ли не пародийное звучание. Саша Чёрный писал в 1924 году: «"Роза Иерихона" раскрывается, как и другие книги автора, двустворчатым складнем: проза-стихи. Создалось такое ходячее мнение: бунинская проза – высокое мастерство, но стихи... знаете... Хорошо, да – пейзажи, природа, но проза все-таки лучше. Точно maestro, виртуоз на виолончели, для развлечения берется иногда и за флейту. И конечно, в похвалу вспомнят застрявшую в памяти строку: "Хорошо бы собаку купить"... Словно, кроме этой собаки, ничего и не было». Конечно, было, но такова порой посмертная судьба гениальных стихов: сжиматься в читательской памяти до одной строки.

6. Плач по Иудее

Иерусалим

Это было весной. За восточной стеной
Был горячий и радостный зной.
Зеленела трава. На припеке во рву
Мак кропил огоньками траву.

И сказал проводник: «Господин! Я еврей
И, быть может, потомок царей.
Погляди на цветы по сионским стенам:
Это все, что осталося нам».

Я спросил «На цветы?» И услышал в ответ:
«Господин! Это праотцев след,
Кровь погибших в боях. Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она».

В полдень был я на кровле. Кругом подо мной,
Тоже кровлей – единой, сплошной, –
Желто-розовый, точно песок, возлежал
Древний город и зноем дышал.

Одинокая пальма вставала над ним
На холме опахалом своим,
И мелькали, сверлили стрижи тишину,
И далеко я видел страну.

Морем серых холмов расстилалась она
В дымке сизого мглистого сна.
И я видел гористый Моав, а внизу –
Ленту мертвой воды, бирюзу.

«От Галгала до Газы, – сказал проводник, –
Край отцов ныне беден и дик.
Иудея в гробах. Бог раскинул по ней
Семя пепельно-серых камней.

Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал –
И пророк Иеремия собрал
Теплый прах, прах золы в погасавшем огне,
И развеял его по стране:

Да родит край отцов только камень и мак!
Да исчахнет в нем всяческий злак!
Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим
До прихода реченного Им!»

(1907)


Это, пожалуй, центральное для понимания поэзии Бунина стихотворение. Здесь сошлось все. Синестетические образы? Пожалуйста: «мак кропил огоньками траву». Сразу и видишь, и ощущаешь эти капли. Оксюморон? Вот вам сверлящие тишину стрижи. Перетекание стихов в прозу и обратно? В 1907 году Иван Бунин и Вера Муромцева совершили поездку в Святую землю. По следам этой поездки писатель создал целый ряд очерков, которые сам предпочитал называть «путевыми поэмами». С одной из них, которая так и называется – «Иудея», можно проследить почти буквальные совпадения. Лирический герой Иерусалима смотрит на город с кровли и представляет его тоже в виде кровли, «единой, сплошной». А вот прозаическая цитата: «"Иерусалим, устроенный, как одно здание!" – вспоминаю я восклицание Давида. И правда: как одно здание лежит он подо мною, весь в каменных купольчиках, опрокинутыми чашами раскиданных по уступам его сплошной кровли, озаренной низким солнцем».

Однако самое интересное в этом стихотворении – непостижимая, на первый взгляд, связь его звучания и содержания. Если строго следовать букве, то перед нами – манифест христианского сионизма. Одному из авторов этого комментария, Максиму Д. Шраеру, в конце 1990-х годов поэт Александр Межиров сказал, что во всей русской поэзии не найдется другого стихотворения, которое бы так пронзительно и вместе с тем исторично выражало боль еврейского народа и его надежду на выход из рассеяния и обретение государственности. Между прочим, «Иерусалим» написан накануне 8-го сионистского конгресса, который прошел в Гааге в августе 1907 года.

При этом версификация и музыка стихотворения отсылают к классическому балладному стиху. Сочетание четырехстопного (с внутренней рифмой) и трехстопного анапеста прежде всего заставляет вспомнить «Замок Смальгольм, или Иванов вечер» Василия Жуковского.

Не странно ли сочетание Сиона с романтической балладой? Для Бунина – точно нет. Его прозаическая поэзия и поэтическая проза уже сами по себе суть лироэпика, а среди лиро-эпических жанров самый компактный и популярный – как раз баллада. Но даже не это главное. Важно, что для Бунина баллада – не столько жанр, сколько целый мифопоэтический концепт. Это существенно расширяет границы восприятия стихотворения «Иерусалим». Его уместно рассматривать на фоне не только «путевых поэм», но и цикла «Тёмные аллеи». Их нерв во многом определяет рассказ «Баллада», третий по счету. В нем жанр становится синонимом сразу и страстей человеческих – в первую очередь, любовной страсти, и грозной божьей воли. В тексте идет речь о святом Господнем волке, который зарезал старого князя, когда тот пустился в погоню за собственным сыном, чтобы отнять у него молодую красавицу-жену. Князь «успел перед смертью покаяться и причастье принять, а в последний свой миг приказал написать того волка в церкви над своей могилой…» Балладный характер носят новеллы «Ворон» (снова о неравной любви) и «Железная Шерсть».

Согласно пожеланиям Бунина, к полному прижизненному изданию «Тёмных аллей» (Париж, 1946) был добавлен рассказ «Весной в Иудее». Под названием «Весной в Иудее. Роза Иерихона» в 1953 году в Нью-Йорке выйдет последний сборник рассказов, составленный самим писателем при жизни. Незадолго до смерти Бунин-прозаик возвращается к увиденному в 1907 году во время путешествия в Святую землю, воспетую им в стихах и к тому времени вновь обретшую еврейскую государственность.

7. Загробный Загреб

С обезьяной

Ай, тяжела турецкая шарманка!
Бредёт худой согнувшийся хорват
По дачам утром. В юбке обезьянка
Бежит за ним, смешно поднявши зад.

И детское, и старческое что-то
В её глазах печальных. Как цыган,
Сожжён хорват. Пыль, солнце, зной, забота…
Далёко от Одессы на Фонтан!

Ограды дач ещё в живом узоре –
В тени акаций. Солнце из-за дач
Глядит в листву. В аллеях блещет море…
День будет долог, светел и горяч.

И будет сонно, сонно. Черепицы
Стеклом светиться будут. Промелькнёт
Велосипед бесшумным махом птицы
Да прогремит в немецкой фуре лёд.

Ай, хорошо напиться! Есть копейка,
А вон киоск: большой стакан воды
Даст с томною улыбкою еврейка…
Но путь далёк… Сады, сады, сады…

Зверок устал, – взор старичка-ребёнка
Томит тоской. Хорват от жажды пьян.
Но пьёт зверок: лиловая ладонка
Хватает жадно пенистый стакан.

Поднявши брови, тянет обезьяна,
А он жуёт засохший белый хлеб
И медленно отходит в тень платана…
Ты далеко, Загреб!

(1907)


Это стихотворение Бунина очень часто рассматривается как некий прообраз или пратекст «Обезьяны» Ходасевича (1919):


                    …Я вышел за калитку.
Там, прислонясь к забору, на скамейке
Дремал бродячий серб, худой и черный.
Серебряный тяжелый крест висел
На груди полуголой. Капли пота
По ней катились. Выше, на заборе,
Сидела обезьяна в красной юбке
И пыльные листы сирени
Жевала жадно. Кожаный ошейник,
Оттянутый назад тяжелой цепью,
Давил ей горло. Серб, меня заслышав,
Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я
Воды ему…

Количество совпадений в самом деле впечатляет. Их подробно перечислил литературовед Всеволод Зельченко в своих прекрасных комментариях к стихотворению Ходасевича, выпущенных отдельной книгой. В них убедительно показано, что «все совпадения между двумя текстами лежат на совести реальности, а не литературы». Исследователям Бунина хорошо знаком еще один возможный источник «Обезьяны» Ходасевича – предвоенный рассказ «Чаша жизни» (1913), давший название сборнику рассказов и стихотворений Бунина, до революции дважды издававшемуся в Москве и переизданному в Париже в 1921 году. В этом рассказе на городской улице появляется «серб с бубном и обезьяной»:

«У серба было сизое рябое лицо, синеватые белки диких глаз, серебряная серьга в ухе, пестрый платочек на тонкой шее, рваное пальто с чужого плеча и женские башмаки на худых ногах, те ужасные башмаки, что даже в Стрелецке валяются на пустырях. Стуча в бубен, он тоскливо-страстно пел то, что поют все они спокон веку, – о родине.

Отказываясь видеть прямую поэтическую перекличку между «Обезьяной» Ходасевича и «С обезьяной» Бунина, Зельченко показывает, что для начала ХХ века в России фигура балканца с обезьянкой была вполне обычной. Литераторы ее просто по-разному поэтизировали. Стихотворение Бунина принадлежит, по мнению Зельченко, к патриотико-ностальгической традиции такой поэтизации, а стихи Ходасевича – к мистической, где «обезьянщик предстает загадочным пришельцем из дальних стран, а его зверек – сказочным чудищем, обладающим скрытой силой и знанием».

В самом деле, в стихотворении Бунина первостепенное значение уделено не мистике, а тоске по дому. Но слышится в нем и предчувствие смерти. Во фразе «Ты далеко, Загреб!» нарочитость рифмовки со смещением ударения («хлеб – Загреб») превращает название города в каламбур (Загреб – за гроб). Учитывая, что в предыдущем стихе хорват отходит в тень, это в самом деле воспринимается как намек на жизнь после смерти.

8. Магия перечня как формула счастья

Вечер

О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно –
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.

В бездонном небе легким белым краем
Встает, сияет облако. Давно
Слежу за ним… Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.

Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.

День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне…
Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

(1909)

По мнению Татьяны Двинятиной, составителя и комментатора двухтомного собрания стихотворений Бунина в серии «Новая библиотека поэта», своим главным стилистическим приемом поэт сделал «называние и нанизывание явлений и подробностей бытия». В этом смысле сонет «Вечер» – одно из самых показательных у Бунина стихотворений с точки зрения реализации этого стилистического приема: тут впору вспомнить и о списке кораблей у Гомера, и о «библейском» поэтическом синтаксисе прозы Бунина, о котором в разное время и в разных странах писали Эмма Полоцкая и Елизавета Малоземова. Правда, далеко не все читатели и современники Бунина оказались подвластны древней магии перечня. Согласно Корнею Чуковскому, у Бунина происходит «инвентаризация красок и образов»

Однако важно заметить, что в «Вечере» выстраивается чуть ли не бесконечный перечень того, что может быть непосредственно ощущаемым, а не вспоминаемым, живым, а не книжным счастьем. Но завершается этот перечень не чем иным, как цитатой из классического стихотворения Фёдора Тютчева 1830-х годов «Сумерки» («Тени сизые смесились…») Причем цитата приводится не целиком (целиком было бы «Все во мне, и я во всем!..»), а значит, в явном расчете на читателя, который способен ее продолжить и закончить.

В сонетном контексте финальная формула как минимум остраняется, потому что и впрямь странно резюмировать выросшую из собственного чувственно-созерцательного опыта философию чужим словом, да еще и всем известным. А раз так, позволительно допустить, что Бунин не столько соглашается с Тютчевым, сколько полемизирует с ним. Тютчевское стихотворение завершается обращением к сумраку:

Чувства мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай.

Об этом ли пишет Бунин? Да, у него стихотворение тоже заканчивается вечерним сумраком. Но до этого успел просиять во всей красоте солнечный день, а главное, нет и речи ни о какой мгле самозабвения, ровно наоборот – поэт все видит и слышит с особой, счастливой – синестетической – остротой, хотя и одновременно вмещает услышанное внутри себя. Явная апелляция к традиции (через форму сонета, цитату, да и просто через указание на тот факт, что лирический герой, хоть уставший от чтения, все же от книг отводит взгляд лишь ненадолго) позволяет задуматься, что Бунин тут спорит еще с одним классическим стихотворением Тютчева – «Silentium!» Как ни прекрасно земное счастье, его поэтическое переживание требует окончательного утверждения и закрепления в слове. Все остальное – тлен. Позднее, в 1915 году, Бунин скажет об этом в своем программном стихотворении «Слово»:

Молчат гробницы, мумии и кости, –
‎        Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
        Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!
        Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
        Наш дар бессмертный – речь.

Бунин спорит и с самим собой об искусстве памяти. Художественный опыт ХХ века (опыт Пруста, Набокова, да и поздней прозы самого Бунина) показал, что воспоминаемое, воскрешаемое силой слова счастье может быть ярче и острее непосредственно пережитого.

9. Крапивница-психея

            * * *

Настанет день – исчезну я,
А в этой комнате пустой
Все то же будет: стол, скамья
Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку –
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.

И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно
И море ровной синевой
Манить в простор пустынный свой.

(1916)

Собрание сочинений 1915 года Бунин открыл стихотворением «Шире, грудь, распахнись…» (1886). Этот же текст открывает и двухтомное собрание его стихотворений в «Новой библиотеке поэта»:

Шире, грудь, распахнись для принятия
Чувств весенних – минутных гостей!
Ты раскрой мне, природа, объятия,
Чтоб я слился с красою твоей!

Ты, высокое небо, далекое,
Беспредельный простор голубой!
Ты, зеленое поле широкое!
Только к вам я стремлюся душой!

По замечанию Татьяны Двинятиной, этот текст, при всей своей юношеской незрелости, «точно выражает то мироощущение, которое владело Буниным в течение первых лет и, обогащенное новыми оттенками, осталось с ним на долгие годы. Желая слиться со всей природой, поэт называет два главных ее ориентира: небо далекое и поле широкое. Выделенные из всего природного ряда, они оказываются вертикальной и горизонтальной осями окружающего мира». Стихотворение «Настанет день – исчезну я…» написано тридцать лет спустя зрелым 46-летним автором, академиком изящной словесности, лауреатом двух Пушкинских премий. Казалось бы, и спустя 30 лет оси мира остались прежними, разве что поле сменилось морем. Но на самом деле небо теперь оказывается не вертикалью, а горизонталью – более того, дном, тупиком, дальше которого идти некуда.

Когда человек размышляет о смерти, такой переворот очень подозрителен. Да и море с его пустынным простором и ровной синевой тоже не тянет на вертикаль. Большой мир вообще оказывается неотличим от малого (комнаты), море и небо – от голубого потолка. Но зато между этих двух пустот порхает, шуршит и трепещет «цветная бабочка в шелку».

Бабочка – расхожий символ души, но у Бунина это настоящий сгусток чувственных ощущений. Более того, она может быть опознана и как конкретный вид. В письме Бунину от 18 мая 1929 года Набоков писал: «Я совершенно точно определил "цветную бабочку в шелку" (вы единственный русский поэт, разглядевший бабочку – она упоминается Пушкиным, – в связи со школьником, – и Фетом и Майковым – но это очень поэтическая бабочка – в свободное время, ласкающаяся к лилии). Ваша бабочка – несомненно Vanessa urticae, крапивница, – и в этом ее "шорохе" и в этом "голубом" потолке, – все русское лето».

Через двадцать пять лет бунинская крапивница воскреснет в мемуарной книге Набокова «Другие берега», где в знаменитой сцене в парижском русском ресторане реконструируются сложные отношения учителя и ученика. Готовя к журнальной публикации шестую главу «Других берегов», Набоков внедрит в текст цитату из стихотворения Бунина:

«Бывало, влетев в комнату, пускалась
цветная бабочка в шелку,
порхать, шуршать и трепетать
по голубому потолку.

— цитирую по памяти изумительные стихи Бунина (единственного русского поэта, кроме Фета, "видевшего" бабочек)».

Такой контекст у Набокова дорогого стоит!

В своей новеллистической автобиографии «Курсив мой» (1969) Нина Берберова писала о Бунине, что он «был абсолютным и закоренелым атеистом» (как тут не вспомнить, что небо – дно) и отзывалась о нем, как о «"земно человек", конкретн цельн животн, способн создавать прекрасное в примитивных формах, готовых и уже существовавших до него».

Берберова, с которой незадолго до ее смерти одному из авторов этого комментария (Максиму Д. Шраеру) довелось беседовать о литературе русской эмиграции, недооценивает глубокую метафизичность поэзии (и отчасти прозы) Бунина. Причина тому, вероятно, кроется в сочетании откровенной вещности и вечности, подчеркнутой морфологичности, предметности поэтического языка Бунина, так высоко ценимой Набоковым, и темы бессмертия души, крапивницы-психеи.

И, наконец, бунинская дикция в начале «Настанет день – исчезну я…» почти буквально совпадает с третьим стихом первой строфы стихотворения Цветаевой («Уж сколько их упало в эту бездну…», 1913):

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Можно ли говорить о поэтическом диалоге? Цветаевское лирическое «Я» сосредоточено на самом себе, а ласковой земле остается разве что забота о насущном хлебе. У Бунина – полное самоустранение ради возможности воплотиться во что-то одновременно морфологическое и эфемерно-воздушное: бабочку-крапивницу.

10. Exile

                * * *

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!

(1922)

Лучшие стихи – в отличие от лучшей прозы – были созданы Буниным в России до эмиграции в 1920-м году. Тем ценнее это стихотворение – экзилический, изгнаннический текст.

1922-й – рубежный для Бунина-поэта год. Самым плодотворным временем для него стали предреволюционные годы. По подсчетам Татьяны Двинятиной, в 1915-м – 1917-м годах было написано 186 стихотворений, пятая часть от всего поэтического наследия. В эмиграции поток стихов оскудевает. В 1922 году Буниным создано около 20 поэтических текстов. После этого всплеска Бунин-поэт практически замолчал – единичные произведения, даже такие сильные, как «Ночь» (1952), уже не исправят положения.

Бунинские стихотворения 1922 года можно рассматривать как единый цикл. «У птицы есть гнездо…» занимает в нем одно из центральных мест и объединяет практически все черты, присущие поздней поэзии Бунина. Например, здесь выражен риторический способ организации высказывания, в пределе своем устремленного к его тотальности, к обобщающим заявлениям. Двинятина отмечает, что вместо привычных для себя конкретных наименований и их перечней, какие мы видели в том же «Вечере», поэт переходит к абстракциям и поэтическим формулам, к обозначениям частных, даже интимных ситуаций по предельному обобщенному признаку: «Когда я уходил с отцовского двора, / Сказать прости родному дому…» Риторика проявляется и в частом употреблении «так» или «как» в функции усиления: «Как горько было сердцу молодому», «Как бьется сердце, горестно и громко».

В целом перед нами стихи об эмиграции и изгнании, проникнутые сильным элегическим началом. «Едва ли не важнейшим элегическим событием оказывается любовь и едва ли не важнейшей элегической эмоцией – печаль» (Т. Двинятина). Печаль у Бунина становится особенно глубокой, поскольку утрата любви осложняется утратой родины. Возвращаясь в своей поздней лирике к поэзии даже не середины, а начала XIX века, поэт готовит почву для созданной в эмиграции великой прозы, в которой доминантой станут как раз элегическая нота и тема музейной памяти, в которой живы и былые возлюбленные, и былая Россия («Тёмные аллеи», «Жизнь Арсеньева»).

И еще: стихотворение «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…» – конечно, о бездомности и бесприютности, и это одна из сквозных для всего творчества Бунина тем. Всем своим строем оно возвращает нас в середину  XIX века  – и обращает к бессмертному дару слова.



Источники текстов И.А. Бунина

Бунин И. А. Собрание сочинений в 9 томах / Под. общ. ред. А. С. Мясникова и др.ё Подг. текста А. К. Бабореко. М., 1965–1967. (Т. 1. Стихотворения 1886-1917. Прим. О.Н. Михайлова, А.К. Бабореко. Т. 8. Стихотворения 1918-1953. Переводы. Прим. Н.М. Любимова, В.С. Гречаниновой.)

Избранные стихи. Париж, 1929.

Жизнь Арсеньева. Истоки дней. Нью-Йорк, 1952.

Стихотворения. В 2 тт. Вступ. статья., сост., подг. текста и прим. Т. М. Двинятиной. Спб., 2014.


Библиография

Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. В 2 т. 2-е изд. Нью-Йорк, 1983.

Двинятина, Татьяна. Иван Бунин: жизнь и поэзия // В кн. Иван Бунин. Стихотворения. Вступ. статья., сост., подг. текста и прим. Т. М. Двинятиной. Т. 1. Спб., 2014. 5-92.

Двинятина, Татьяна. Заметки о поэзии Бунина 1920-х годов. 

Зельченко, Всеволод. Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна». Комментарий. М., 2019.

Кралин, Михаил. «Двух голосов перекличка» (Иван Бунин и Анна Ахматова) // Наш современник, №6. 2002.

Кундера, Милан. Книга смеха и забвения. Перевод с чешского Нины Шульгиной. М., 2003.

Найман, Анатолий. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989.

Набоков Владимир . Ив. Бунин. Избранные стихи // Руль. 22 мая 1929.

Набоков Владимир. Лолита. Перевел с английского автор. Нью Йорк, 1967.

Тименчик, Роман. Последний поэт. Анна Ахматова в 60-е годы. 2-е изд. 2 тт.
М., 2014.

Тименчик, Роман. Из именного указателя к “Записным книжкам Ахматовой” // Slavica Revalsiana. V. 2018. С. 255-312.

Чабан, Александра. «Пародии на Ахматову» // Полка

Чёрный, Саша. «Роза Иерихона» // Русская газета. 1924. 29 ноября.

Чуковская, Лидия. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. М., 1997. Т. 2. М., 1997.

Шраер, Максим Д. Бунин и Набоков. История соперничества. 3-е изд. М., 2019.

Полтора века Ивана Бунина/ Colta.ru 22 октября 2020.

Бунин и его «Лолита» // Звезда №8. 2021. 237-248.


Copyright © 2021 by Pavel Rybkin and Maxim D. Shrayer
Texts by Ivan Bunin copyright © by the Estate of Ivan Bunin